пустили на волю белую птицу тирик - символ обновления в следующей жизни.
   Жрец Туракаму монотонным речитативом произнес ритуальные фразы  прощания:
окончив жизнь земную, каждый человек предстанет перед моим богом. Бог смерти
- милостивый владыка, ибо он избавляет от страданий и боли.  Он  судит  тех,
кто приходит к нему, и воздает по заслугам.
   Жрец широко повел рукой, тряхнул  головой,  скрытой  под  маской  в  виде
черепа, и закончил:
   - Он понимает живых и знает о горе и мучениях. - Красный жезл  указал  на
мальчика в доспехах на вершине погребального костра. - Айяки  из  Акомы  был
хорошим сыном, твердо следуя той стезей, какую желали бы для него  родители.
Мы можем лишь признать, что Туракаму счел его достойным и призвал к себе,  с
тем чтобы его могли вернуть нам снова,  быть  может  для  жребия  еще  более
высокого.
   Мара стиснула зубы, сдерживая рыдания. Какая сыщется  молитва,  чтобы  ее
слова не пробуждали ярость? О каком более высоком жребии для Айяки  в  новом
воплощении может идти речь, если ему была уготована судьба наследника Акомы,
-  разве  что  родиться  сыном  самого  Света  Небес?  Мара  вздрогнула   от
сдерживаемого гнева, и Хокану крепче прижал ее к себе. Он что-то  прошептал,
но Мара не услышала, ибо воины  уже  вынули  факелы  из  подставок,  кольцом
окружавших костер,  и  подожгли  благовонное  дерево.  Сердце  Мары  сдавило
холодным обручем. Она смотрела на красно-желтые языки пламени,  облизывающие
дерево и тянущиеся вверх, но ее мысли были заняты другим.
   Когда жрец Джурана  Справедливого  приблизился  к  властительнице,  чтобы
благословить  ее,  она  готова  была  обрушить  на  него  град  проклятий  и
потребовать объяснений, что это за справедливость такая царит в  мире,  если
дети умирают на глазах у матерей. Ее  удержало  лишь  вмешательство  Хокану,
который незаметно встряхнул жену.
   Пламя с треском устремлялось ввысь, и  вот  уже  ревущий  огненный  смерч
охватил всю. пирамиду. Загоревшееся дерево скрыло от глаз мальчишеское тело,
которое корчилось и обугливалось в жарких объятиях огня, но  Мара  впитывала
это зрелище каждой клеточкой своего существа,  объятого  ужасом.  Внутренним
взором она видела все, что происходило  в  средоточии  свечения,  нестерпимо
яркого для глаз; матери мерещились вопли мальчика, хотя она и понимала,  что
это лишь обман истерзанного воображения.
   - Айяки, - прошептала она.
   Хокану прижал Мару к себе достаточно сильно, чтобы заставить ее вспомнить
о необходимости соблюдения благопристойности: предполагалось, что  первейшая
обязанность Слуги Империи во дни печали - спрятать свое горе от  посторонних
под застывшей маской полнейшего  бесстрастия.  Однако  для  сохранения  этой
маски требовались такие титанические усилия, что Мару начала бить дрожь.
   Долгие мгновения треск огня смешивался с голосами  жрецов,  на  все  лады
распевающих молитвы. Мара пыталась совладать со своим  дыханием,  отбрасывая
от  себя  чудовищную  реальность:  ведь  это  ее  мертвое   дитя   исчезает,
превращаясь в клубы дыма. Если бы совершалось погребение  не  столь  знатной
персоны, то сейчас, согласно ритуалу, гостям надлежало бы удалиться, оставив
самых близких наедине с их горем.  Но  великим  мира  сего  этикет  не  дает
снисхождения. Маре  не  было  дано  ни  минуты  передышки.  Открытая  взорам
многотысячной толпы, она оставалась на месте все то  время,  пока  служители
Туракаму  подливали  в  огонь  освященное  масло.  От  погребального  костра
расходились волны жара. Даже если бы Мара и проливала слезы,  то  они  сразу
высыхали бы на щеках. Над колышущимися завесами пламени  кольцами  вздымался
густой черный дым, подавая небесам знак, что землю покинул  дух  -  носитель
высоких достоинств.
   Жар  костра  усугублялся  палящими  лучами  солнца.  Мара   почувствовала
головокружение, и Хокану постарался повернуться так,  чтобы  по  возможности
укрыть ее в своей тени. Он не  осмеливался  слишком  часто  посматривать  на
жену, опасаясь выдать ее слабость, а  время  тянулось  мучительно  медленно.
Прошел почти час, прежде чем пламя сникло, затем потянулись новые молитвы  и
песнопения; тем временем золу разровняли так, чтобы она быстрей остыла. Мара
уже едва держалась на ногах, когда жрец Туракаму наконец провозгласил:
   - Тела больше нет. Душа вознеслась. Тот, кто был Айяки из  Акомы,  теперь
здесь, - он коснулся рукой сердца, -  здесь,  -  он  коснулся  лба,  -  и  в
чертогах Туракаму.
   Служители не убоялись дымящихся, раскаленных докрасна углей, добираясь  к
середине прогоревшего костра. Один из них при  помощи  квадрата  из  толстой
кожи извлек покореженное лезвие меча Айяки и быстро передал сверток собрату,
стоявшему наготове, чтобы остудить клинок влажными  лоскутьями.  Поднявшийся
пар  смешался  с  дымом.   Расписной   лопаткой   жрец   Туракаму   наполнил
подготовленную урну: Мара с помертвевшими глазами снесла и это. Отныне  этот
прах  -  скорее  останки  дерева,  чем  мальчика  -  будет   символизировать
захоронение тела Айяки на  поляне  предков.  Цурани  верили:  истинная  душа
уносится в чертоги Красного бога, но малая толика сущности  человека  -  его
тень - остается  вместе  с  тенями  предков  внутри  камня  натами,  главной
реликвии рода. Таким образом душа ребенка возродится в новом воплощении,  но
то, что делало его частью Акомы, останется оберегать семью.
   К Маре подошли двое служителей. Один протянул  клинок,  к  которому  Мара
лишь притронулась, после чего изуродованное  огнем  лезвие  перешло  в  руки
Хокану. Другой служитель передал Маре урну.  Она  дрожащими  руками  приняла
прах сына, но ее взгляд остался прикованным  к  обугленному,  разворошенному
пепелищу в центре круга.
   Хокану легонько дотронулся до руки жены, и они повернулись,  словно  были
единым существом. Барабанный бой стих; процессия вновь пришла в движение  и,
развернувшись в обратном направлении,  направилась  к  поляне  созерцания  -
священному уголку Акомы. Ничто из этого пути  не  запечатлелось  в  сознании
Мары, кроме ощущения каменного холода урны в руках, хотя  и  согретой  внизу
еще теплым пеплом. Властительница механически  переставляла  ноги,  едва  ли
поняв, каким образом она оказалась у резных привратных столбов, обозначающих
вход на поляну.
   Здесь слуги и Хокану остановились. Из тех, в ком не  текла  кровь  Акомы,
лишь одному человеку, помимо жрецов, дозволялось шагнуть под  арку  ворот  и
пройти по вымощенной камнем тропе, ведущей в глубь поляны. Этим единственным
был садовник, посвятивший уходу за ней свою жизнь. Сюда не  имел  доступа  -
под страхом смерти - даже муж  Мары.  Присутствие  постороннего  нанесло  бы
оскорбление теням предков Акомы и надолго нарушило гармонию внутреннего мира
натами.
   Мара высвободилась из  объятий  Хокану.  Она  не  слышала  перешептываний
вельмож,  которые  наблюдали  -  кто  с  сочувствием,  а  кто  и  с   хищным
любопытством, - как она удаляется, скрываясь из  виду  за  живой  изгородью.
Когда-то раньше, в старом семейном поместье, ей  уже  приходилось  исполнять
этот тяжкий долг - приобщать тени близких к натами Акомы.
   Размер сада сбил ее с толку. Прижав урну к груди,  Мара  в  растерянности
замешкалась, не понимая, куда идти. Это не было знакомой с детства  поляной,
куда она, совсем маленькая девочка,  приходила,  чтобы  поговорить  с  тенью
матери; здесь не пролегала та тропа, где она чудом избежала  смерти  от  рук
Жала Камои - в тот день, когда оплакивала отца и брата. А это место казалось
чужим привольно раскинувшимся огромным парком, где, извиваясь, струили  воды
несколько потоков. Сердце внезапно замерло: не отвергнет ли ее мальчика этот
сад, что столько веков давал приют теням Минванаби?
   Снова в памяти всплыло падение коня,  черного,  как  зло,  растаптывающее
невинную жизнь. Чувствуя, что теряет сознание, она  жадно  втянула  в  грудь
воздух. Мара выбрала тропу наугад, смутно припоминая, что все  они  ведут  к
одному и тому же месту, где на берегу большого пруда лежит древний камень  -
натами ее рода.
   - Я ведь не зарыла ваш натами глубоко в землю под натами Акомы, -  громко
бросила она  в  настороженный  воздух;  но  более  слабый  внутренний  голос
напомнил, что не стоит поддаваться  безумию,  которое  исторгло  у  нее  эти
слова. Вся жизнь безумна, решила Мара, иначе сейчас ей  не  понадобилось  бы
совершать здесь никчемные телодвижения над прахом своего  юного  наследника.
Некогда по ее настоянию натами Минванаби был помещен в отдалении от дворца и
окружен заботливым уходом:  ей  не  хотелось  лишать  земного  убежища  тени
прославленных предков  Минванаби.  Но  сейчас  это  из  ряда  вон  выходящее
великодушие выглядело полнейшей глупостью.
   У нее не хватало сил рассмеяться.
   Из-за кислого привкуса во рту Мара скривила губы. От волос несло  запахом
благовонного масла и  жирного  дыма.  Когда  она  опустилась  на  колени  на
прогретую солнцем землю, ее чуть не вывернуло наизнанку. Рядом с натами была
выкопана ямка: с одного края ямки  возвышался  холмик  влажной  почвы.  Мара
положила в ямку обгорелый меч, бывший самым ценным достоянием сына, а  затем
присыпала его пеплом из урны. Голыми руками  она  сгребла  землю  обратно  в
углубление и примяла ее.
   Около пруда для Мары было оставлено белое платье.  На  шелковых  складках
лежал флакон, а рядом - по обычаю - жаровня и  кинжал.  Мара  взяла  флакон,
вынула пробку и вылила в воду  благоухающее  масло.  В  радужных  переливах,
заигравших на поверхности воды, ей являлась не великолепная игра  красок,  а
лицо сына с широко разверстым ртом, мучительно пытающегося сделать последний
вздох.
   - Отдыхай, сынок. Войди в землю твоего дома и  почивай  вместе  с  нашими
предками.
   Прозвучавшие  слова  не  принесли  облегчения.   Казалось,   что-то   еще
недосказано. И она просто прошептала его имя:
   - Айяки... Дитя мое...
   Она рванула платье на груди, но в отличие от прошлого  раза,  когда  Мара
совершала погребальный обряд в честь отца и брата, это  резкое  движение  не
помогло снять оцепенение  с  души  и  не  разрешилось  потоком  слез.  Глаза
остались сухими до рези.
   Мара сунула руку  в  почти  потухшую  жаровню.  Несколько  горячих  углей
обожгли руку, но и боль не помогла собрать мысли. Горе засело  внутри  тупой
болью. Мара растерла золой кожу на груди и ниже - до обнаженного живота, как
бы признавая, что и сердце у нее тоже превратилось в  пепел.  Она  и  впрямь
ощущала свою  плоть  как  прогоревшие  поленья  погребального  костра.  Мара
медленно подняла передаваемый из поколения в поколение  кинжал  из  металла,
что исстари хранили наточенным для этой церемонии.  В  третий  раз  за  свою
жизнь она вынула клинок из ножен и сделала  надрез  на  левом  запястье,  во
мраке отчаяния почти не почувствовав жгучей боли.
   Она протянула руку над прудом так, чтобы капли  крови  из  ранки,  падая,
смешивались с водой, как то предписывал обычай. Некоторое время Мара  сидела
неподвижно, пока кровь не перестала сочиться из ранки. Разрез уже наполовину
засох, когда Мара стала рассеянно стягивать платье, но  расстегнуть  его  до
конца не хватало ни ожесточения, ни воли. В конце  концов  она  стащила  его
через  голову.  Платье  свалилось  на  землю;  один  рукав,  попав  в  пруд,
пропитался водой и маслом.
   Привычным движением выдернув из волос шпильки, Мара распустила по  плечам
черные кудри. Можно было ожидать, что гнев и ярость,  горе  и  тоска  найдут
выход в судорожном исступлении  матери,  оплакивающей  сына,  полагалось  бы
вцепиться в волосы, выдирая  их  целыми  прядями.  Но  ничего  подобного  не
происходило. Чувства едва  теплились  в  Маре,  словно  искры,  гаснущие  от
недостатка воздуха. Сейчас всем ее существом владела  одна  мысль:  дети  не
должны умирать. Вкладывать всю силу страсти в их оплакивание... разве это не
шаг к признанию обыденности таких потерь? Мара апатично покрутила  несколько
прядей.
   Затем она села на пятки и оглядела поляну. Какая безупречная  красота!  И
лишь она одна среди живых может  оценить  ее.  Айяки  не  суждено  совершить
погребальный обряд над прахом матери. И когда эта правда открылась  Маре  во
всей своей непоправимости - тогда из глаз  хлынули  горючие  слезы,  и  Мара
ощутила, как теряют твердость невидимые тиски, до сих пор сжимавшие душу.
   Она плакала навзрыд, изливая горе в слезах.
   Но если  прежде  после  взрыва  чувств  наступала  ясность,  теперь  Мара
обнаружила, что еще глубже погрузилась в хаос.  Она  закрывала  глаза,  и  в
мозгу начинала бушевать круговерть образов.  Сначала  бегущий  Айяки,  потом
Кевин, раб-варвар, научивший  ее  любви,  -  Кевин,  который  раз  за  разом
рисковал жизнью ради чуждого  для  него  понятия  чести  Акомы.  Она  видела
Бантокапи,  пронзенного  мечом;  его  огромные   сжатые   кулаки   судорожно
подергивались, пока жизнь покидала тело.  Вновь  она  призналась  себе,  что
смерть первого мужа будет вечным пятном на ее  совести.  Мелькали  лица:  то
отца, то брата, то Накойи - самоотверженной няни и наставницы.
   Все они заставили ее страдать. Возвращение Кевина в его мир стало для нее
не менее мучительной потерей, чем сама смерть. Из всех остальных ее  близких
никто не умер естественной смертью - все пали жертвами извращенной  политики
и жестоких козней Большой Игры.
   Ее не покидала леденящая душу уверенность, что Айяки не станет  последним
ребенком, погибшим ради удовлетворения мелкого тщеславия властителей.
   Это откровение молнией обожгло душу: Айяки - не последняя жертва. Взвыв в
истерике от нахлынувшей тоски, Мара бросилась головой вперед в пруд.
   Холодная вода приняла в себя ее слезы. Вода затекла в ноздри,  и  дыхание
пресеклось, положив конец рыданиям. Жажда жизни одержала верх, и,  задыхаясь
от кашля и отплевываясь, Мара отползла  назад,  на  сухую  землю.  Судорожно
втянув воздух, она бессознательно потянулась за  платьем,  белизну  которого
осквернили грязь и вылитое в пруд масло.
   Она видела словно со стороны, как напяливает ткань на мокрую кожу,  будто
дух, вселяющийся в чужое, незнакомое тело.  Волосы  так  и  остались  висеть
космами  за  воротником.  Затем  тело,  чувствующее  себя  ходячей  тюрьмой,
собралось с силами и потащилось к выходу с поляны под обстрел тысяч глаз - и
враждебных, и дружелюбных.
   Она не была готова к этой встрече. В идиотской улыбке одного правителя, в
плотоядном любопытстве другого Мара находила  подтверждение  открывшейся  ей
истины: гибель Айяки будет повторяться вновь и вновь и другие  матери  вслед
за ней будут изрыгать бесплодную хулу на несправедливость Большой Игры. Мара
потупила взгляд - она не хотела, чтобы кто-нибудь мог сейчас заглянуть в  ее
глаза. Одна сандалия потерялась по дороге; босую ногу коркой покрыла грязь и
пыль. Мара замешкалась, размышляя,  пойти  искать  потерянную  сандалию  или
зашвырнуть в кусты и вторую.
   Впрочем, какая разница, нашептывал ей внутренний голос. Мара разглядывала
босую ногу с безжизненной отрешенностью. Миновав ряды живой изгороди, она не
подняла глаз, хотя муж поспешил навстречу, чтобы занять свое место  рядом  с
ней. Напрасно он утешал ее. Мара не желала нарушать душевное уединение,  где
она укрылась от мира, и затруднять себя, вникая в смысл его слов.
   Хокану ласково встряхнул ее, заставляя поднять глаза.
   Перед Марой стоял вельможа в красных доспехах, худощавый, щеголеватый,  с
отличной выправкой и надменно вздернутым подбородком. Мара  вперила  в  него
полубезумный  взор.  Незнакомец  прищурился  и  что-то  произнес.   Рука   с
находившимся  в  ней  предметом  совершила  движение,  и  на  Мару   повеяло
язвительной насмешкой, которая пропитывала весь его облик.
   Взгляд Мары обрел прежнюю  остроту.  Глаза  выхватили  эмблему  на  шлеме
молодого человека, и ее пронзила дрожь.
   - Анасати! - вскричала она.
   Возглас прозвучал отрывисто и резко, как щелчок от удара кнута.
   Властитель Джиро сухо улыбнулся:
   - Вижу, властительница соблаговолила узнать меня.
   Мара напряглась, медленно наливаясь гневом. Она  молчала.  Пальцы  Хокану
незаметно  сжали  ее  запястье  -  предостережение,  оставленное  Марой  без
внимания. В ушах у нее стоял  гул,  словно  шипела,  готовясь  к  нападению,
тысяча разъяренных саркатов или бурные воды вздувшейся после  грозы  реки  с
грохотом ворочали шершавые камни.
   Джиро  поднял  вверх  предмет,   который   держал   в   руке:   небольшую
игрушку-головоломку, искусно вырезанную в виде переплетенных колец.
   - Тень моего племянника заслуживает памятного дара от Анасати,  -  сказал
он, склоняя голову в официальном поклоне.
   - Памятного дара! - повторила Мара свистящим страдальческим шепотом.  Вся
душа ее взбунтовалась: на огненное ложе отправил ее  первенца  "подарок"  от
Анасати.
   Она не помнила, как качнулась  вперед,  как  вывернула  запястье,  рывком
высвободившись  из  железной  хватки  Хокану.  Вопль  ярости  поразил   слух
собравшихся, как звон  обнаженного  меча  из  металла;  руки  взлетели,  как
когтистые лапы.
   Джиро отшатнулся, от испуга и  удивления  выронив  игрушку.  А  Мара  уже
вцепилась в него, добираясь до горла между застежками доспехов.
   Ближайшие к ним властители не удержались от восклицаний, когда  маленькая
женщина, грязная  и  мокрая,  в  приступе  лютой  ярости,  с  голыми  руками
бросилась на бывшего деверя.
   Реакция Хокану была по-солдатски быстрой: он попытался оттащить  Мару  от
Джиро, прежде чем прольется кровь.
   Но непоправимое уже случилось.
   Джиро обвел сверкающим взором ошарашенных наблюдателей.
   - Призываю всех в свидетели! - вскричал  он  с  негодованием,  в  котором
звучало плохо скрытое ликование.
   Теперь у него есть столь долгожданная законная возможность  приступить  к
осуществлению самой заветной мечты: повергнуть Мару к своим ногам, унизить и
растоптать.
   - Акома нанесла Анасати оскорбление. Пусть все присутствующие знают,  что
союза между нашими семьями больше не существует. Я  заявляю  о  своем  праве
смыть позор с имени Анасати, и он должен быть смыт кровью!

Глава 3
ВОЙНА

   От Хокану требовались решительные действия.
   Воины почетной стражи плотным кольцом сомкнулись вокруг Мары, дабы  никто
не увидел, как их госпожа, не помня себя от ярости, молотит мужа кулаками по
груди. Хокану срочно подозвал Сарика и Инкомо.
   Советникам хватило одного взгляда на обезумевшую от горя  госпожу,  чтобы
убедиться: душевные терзания сломили ее. Мара не различала лиц и  была  явно
не способна принести публичные извинения властителю Джиро. Именно из-за него
и нашло на Мару это умопомрачение. Даже если бы рассудок вернулся к  ней  до
отъезда гостей, время для попыток примирения было упущено, и не имело смысла
добиваться встречи сторон, считающих себя  оскорбленными.  Могло  получиться
еще хуже. Оба советника - старый и молодой - понимали, что размер  бедствий,
порожденных непозволительной вспышкой Мары, с  каждой  минутой  нарастает  и
теперь уже слишком поздно что-либо исправлять.
   Хокану  корил  себя  за  то,  что  без  должного   внимания   отнесся   к
предостережению  Изашани,  но  время  не  позволяло  предаваться  раскаянию:
требовались быстрые решения.
   - Сарик, - распорядился он, - подготовь и огласи обращение. Никакой  лжи;
но дай понять, что  властительница  занемогла.  С  минуты  на  минуту  можно
ожидать, что Джиро потребует ответа за нанесенное  ему  оскорбление,  и  нам
необходимо заранее выработать тактику, которая позволит как-то смягчить  его
обвинения и поскорее выпроводить официальных гостей.
   Первый советник поклонился и двинулся прочь, по пути подбирая в уме слова
формального обращения.
   Не дожидаясь, пока его попросят, вперед вышел Люджан.
   Не удостаивая вниманием взбудораженных  властителей,  теснившихся  вокруг
его воинов, чтобы поглазеть на сраженную горем Мару, он не отвернулся от нее
в минуту позора. Сняв наручи, меч и поясной кинжал, военачальни