реть бесславной смертью в чужом краю? Она подавила невольный
трепет и не позволила себе даже поднять руки, чтобы отереть со лба испарину.
После всего услышанного о том, что натворили ее предки  в  борьбе  с  мирной
цивилизацией чо-джайнов, она уже не могла опереться даже на свою честь. Но в
ее голосе прозвучала странная твердость, когда она возвестила:
   - Моя последняя воля такова. Возьмите  этот  талисман.  -  Она  протянула
судьям, не питающим к ней ничего, кроме вражды, гемму памяти, полученную  от
Гиттании. Собрав все силы, она заставила себя продолжать:
   - Я хочу, чтобы вы взяли это свидетельство и включили его в общую  память
вашего роя вместе с подробностями моей "казни", так чтобы все ваши  сородичи
- и ныне, и впредь - помнили: в  преступной  жестокости  виновно  не  только
человечество. Если моим детям и мужу - то есть семье,  которая  по  существу
представляет собой мой рой, - суждено меня потерять в  отместку  за  договор
Ассамблеи с чо-джайнами, то, по крайней мере, намерения моего сердца  должны
сохраниться в коллективном разуме моих убийц.
   Ее слова были встречены гулом голосов.  С  безрассудной  решимостью  Мара
бросила в лицо судьям:
   - Вот моя последняя воля! Исполните ее или пусть проклятие богов до конца
времен тяготеет над вашим народом за ту же  преступную  несправедливость,  в
которой вы обвиняете нас!
   - Молчать!..
   Приказ заставил содрогнуться стены палаты, и эхо от  хрустального  купола
набрало такую силу, что впору было оглохнуть. Съежившись  от  громоподобного
звука, Мара лишь через секунду сообразила, что окрик исходил не  со  стороны
трибунала, а от мага, возникшего неизвестно откуда в центре зала. Его крылья
были распростерты во всю длину, а метки настолько сложны и запутанны, что  в
глазах рябило.  Он  зашагал  по  направлению  к  Маре,  сверля  ее  глазами,
бирюзовый цвет которых напоминал лед на вершинах дальних гор.
   Остановившись перед Марой в угрожающей позе, он потребовал:
   - Дай мне твой талисман.
   Мара протянула ему дар Гиттании, уверенная, что  не  могла  бы  поступить
иначе, даже если бы захотела. В голосе чо-джайна  таилась  колдовская  сила,
которая подавляла в зародыше любой протест.
   Маг  выхватил  волшебный  камень,   едва   коснувшись   при   этом   руки
властительницы. Она приготовилась воззвать к нему о  справедливости,  но  не
успела произнести ни звука: ослепительная вспышка  пламени  лишила  ее  дара
речи. Свет окутывал ее словно плотная оболочка, не позволяющая ни охнуть, ни
вздохнуть; и к тому моменту, когда чувства вернулись к ней после магического
беспамятства, палата под куполом, где заседали  судьи,  исчезла,  словно  ее
никогда и не было. Она  обнаружила,  что  вновь  находится  в  шестиугольной
камере без окон и дверей, как раньше, но  теперь  по  полу  были  разбросаны
цветные подушки и пара спальных циновок цуранского образца. На ближайшей  из
них скорчился Люджан, подложив руки под голову; его лицо выражало  полнейшее
отчаяние.
   При появлении хозяйки он вскочил на ноги и по-воински отсалютовал. Осанка
его была безупречна, но в глазах застыла безнадежность.
   - Ты слышала, что они собираются с нами сделать? -  спросил  он  с  плохо
сдерживаемой яростью.
   Властительница  вздохнула,  слишком  подавленная,  чтобы  вымолвить  хоть
слово; ей все еще не хотелось верить, что она  проделала  весь  этот  долгий
путь лишь затем, чтобы в конце  концов  смириться  со  столь  несправедливой
судьбой.
   - Они спрашивали тебя о последней воле, прежде чем прочесть  приговор?  -
спросил Люджан.
   Мара молча кивнула; но  в  метаниях  между  безнадежностью  и  горем  она
цеплялась за единственную мелочь, которая могла принести утешение: чо-джайны
из Чаккахи  не  огласили  ее  приговор.  Каким-то  образом  получилось,  что
талисман и неожиданное возвращение мага нарушили формальную процедуру суда.
   Не  желая  возлагать  слишком  большие  надежды  на  это   незначительное
отклонение от ритуала, Мара завела разговор:
   - О чем ты попросил вместо последней воли?
   Люджан ответил иронической улыбкой.  С  таким  видом,  как  будто  ничего
плохого  не  происходит,  он  протянул  руку  и  помог  Маре   расположиться
поудобней.
   - Я не просил, - сообщил он. -  Я  потребовал.  Я  воспользовался  правом
воина, осужденного на казнь за преступления его господина, и потребовал  для
себя смерти в поединке.
   У Мары брови  полезли  на  лоб.  Такое  развитие  событий  вряд  ли  было
случайным. Право на смерть в поединке - это был цуранский обычай! С чего  бы
стали эти чо-джайны из Чаккахи отдавать дань уважения чужой традиции?
   - И трибунал, который тебя судил, согласился исполнить это требование?
   Люджан ухмыльнулся:
   - По  крайней  мере,  у  меня  будет  возможность  раскрошить  чей-нибудь
хитиновый панцирь, прежде чем они получат мою голову!
   Мара подавила неуместный приступ истерического смеха.
   - И кого же избрали чо-джайны Чаккахи на роль твоего противника?
   Люджан пожал плечами:
   -  Какая  разница?  Все  их  воины  выглядят  одинаково;   вероятно,   их
коллективный разум обеспечивает им  и  одинаковое  мастерство.  Единственное
удовлетворение, которое я могу получить, состоит в том, что меня разрубят на
куски в бою, прежде чем их палач получит возможность отрубить мне голову!  -
Он коротко хохотнул, но в этом смехе было больше горечи, чем веселья. - Если
такая смерть может считаться достойной воина,  то  мне  и  не  нужно  другой
награды, кроме этого признания и победных гимнов, которыми  будет  встречено
мое прибытие в чертоги Туракаму.
   Он замолчал, словно в глубоком раздумье.
   Мара договорила за него:
   - Но твои понятия о чести изменились. Теперь смерть  воина  кажется  тебе
бессмысленной по сравнению с возможностями, которые дарует жизнь.
   Люджан устремил на хозяйку измученный взгляд:
   - Я не могу выразить это так же точно, но, пожалуй, да.  Кевин  из  Занна
открыл мне глаза на первопричины и побуждения,  которые  невозможно  понять,
следуя цуранскому образу мыслей. Я  видел,  что  ты  осмеливаешься  отрицать
самые  важные  устои  нашего  мира,  а   это   не   под   силу   никому   из
мужчин-правителей, ибо  они  побоятся  оказаться  смешными  в  глазах  более
высокородных вельмож. Мы изменились, госпожа,  и  Империя  стоит  на  пороге
перемен. - Он медленно обвел глазами камеру. - Я не  тревожусь  за  себя:  у
меня нет никого, кто будет долго меня оплакивать; все близкие мне люди скоро
последуют за мной в царство смерти, если  наше  дело  потерпит  крах.  -  Он
покачал  головой.  -  Но  меня  мучит  мысль  об  утраченной  возможности...
воплотить то, чему мы научились; я не  хочу,  чтобы  наши  озарения  погибли
вместе с нами.
   Мара горячо запротестовала, чтобы спрятать собственный страх:
   - Останется Хокану; останутся  дети.  Они  продолжат  начатое  нами.  Они
как-то заново откроют то, что раньше открыли мы, и найдут такую  дорогу,  по
которой можно будет пройти, не угодив в западню чо-джайнов.  -  Она  глубоко
вздохнула и, глядя на верного соратника, призналась:
   - Как ни странно, но самое тяжкое мое горе - это горе жены и  женщины.  Я
бесконечно сожалею, что не могу вернуться и помириться с Хокану.  Прежде  он
всегда оставался образцом деликатности и  благоразумия;  должно  быть,  есть
какая-то важная причина, объясняющая его отношение к Касуме. Может  быть,  я
была к нему несправедлива, когда приписывала  ему  предубеждение,  вовсе  не
свойственное его натуре. А теперь  слишком  поздно:  все  равно  ничего  уже
нельзя поправить. Я должна умереть, так и не задав вопроса, который  мог  бы
восстановить нашу душевную близость. Почему  -  если  я  могла  бы  потом  с
легкостью выносить другое дитя, мальчика, - Хокану был в таком расстройстве,
когда узнал, что его перворожденным ребенком оказалась девочка?
   Она с надеждой взглянула Люджану в глаза:
   - Военачальник, ты человек, хорошо разбирающийся в тонкостях  игры  между
мужчиной и женщиной; во всяком случае, в этом меня убедили кухонные сплетни.
Поварята не устают рассказывать о служанках и  красотках  из  Зыбкой  Жизни,
которые по тебе сохнут. - Она невесело улыбнулась. - По правде говоря,  если
верить этим пересудам, таких женщин тьма-тьмущая... - Помолчав, она  перешла
к тому, что ее волновало:
   - Так что же ты скажешь, почему могло случиться, что  такой  мудрый  муж,
как Хокану, не обрадовался, узнав о рождении здоровой,  без  единого  изъяна
девочки?
   Взгляд Люджана смягчился; в нем сквозило что-то очень похожее на жалость.
   - Госпожа, Хокану не сказал тебе?..
   - Не сказал мне... что? - резко спросила Мара. - Я была  груба  со  своим
супругом и не выбирала выражений. Я была так глубоко  убеждена,  что  он  не
прав... и оттолкнула его от себя. Но теперь я жалею о  своем  жестокосердии.
Может быть, Камлио научила меня слушать более внимательно. Чем  же  я  лучше
этих чо-джайнов, обитающих на землях Турила, если  вынесла  приговор  своему
мужу, даже не выслушав его объяснений?
   Несколько мгновений Люджан молча смотрел на  нее.  Потом,  словно  приняв
какое-то решение, он опустился перед ней на колени.
   - Да простят мне боги, -  тихо  произнес  он,  -  я  не  вправе  нарушать
секреты, существующие между властителем и его женой. Но завтра  нам  суждено
умереть, а я всегда оставался твоим верным  офицером.  Госпожа  Мара,  я  не
допущу, чтобы ты ушла из жизни, не получив ответа на свой вопрос. Хокану был
сражен горем, но он ни за что не открыл бы его  причину,  даже  если  бы  ты
вернулась и умоляла его раскрыть тайну.  Но  я-то  знаю,  какая  печаль  его
гложет. Я был в комнате, когда целитель из храма Хан-тукамы уведомил  твоего
супруга о том, чего он, по своей доброте, поклялся никогда тебе не сообщать.
А правда состояла вот в чем. После того как тебя отравили убийцы из тонга  и
из-за этого погиб твой нерожденный младенец, тебе было  суждено  родить  еще
только одного ребенка. Касума - твое последнее дитя. Хокану  хранил  секрет;
он хотел, чтобы у тебя оставалась надежда на беременность. Дочка для него  -
радость, не сомневайся в этом, и неоспоримая наследница мантии Шиндзаваи. Но
он знает - и это знание угнетает его, - что ты никогда не подаришь ему сына,
которого так жаждет его душа.
   Мара словно окаменела. Ее голос был едва слышен:
   - Я бесплодна? И он это знал?
   Только  сейчас  она  поняла,  какое  великодушие  проявил  Хокану,  решив
сохранить в тайне пророчество целителя, и  какая  потребовалась  сила  воли,
чтобы это решение исполнить. Он рос без матери;  Ассамблея  магов  отняла  у
него родного отца. Весь мир Хокану заключался  в  мужском  товариществе;  он
искренне привязался к дяде, который  стал  для  него  приемным  отцом,  и  к
кузену, ставшему братом. Вот где коренилась его мечта о сыне.
   Но при этом его привлекало общество людей, близких  ему  по  складу  ума,
родственных душ; он был придирчив в выборе  тех,  с  кем  соглашался  делить
труды и досуг. Другой, менее щепетильный вельможа на  его  месте  набрал  бы
себе наложниц, видя  в  этом  неотъемлемое  право  мужчины,  дарованное  ему
богами; но Хокану любил в Маре ее душу. Его страстное стремление к равенству
воплотилось в браке  с  женщиной,  в  которой  он  находил  понимание  самых
заветных своих помыслов. Ему претило использование наложниц, общество женщин
Зыбкой Жизни, купленные ласки созданий вроде Камлио.
   Теперь Маре стало ясно, перед каким  выбором  оказался  ее  супруг:  либо
привести к себе в постель другую женщину, от  которой  ему  не  будет  нужно
ничего, кроме способности к деторождению, либо примириться с мыслью,  что  у
него никогда уже не будет сына, и обойтись без уз товарищества,  связывавших
его раньше с приемным отцом, братом и даже  Джастином,  которого  он  вернул
Маре ради продолжения рода Акома.
   - Боги... - Мара чуть не плакала. Как же я могла быть  такой  черствой  и
бездушной!
   В мгновение ока Люджан уже был рядом с ней; сильной  рукой  он  обнял  ее
плечо, чувствуя, как нужна ей опора.
   - Госпожа, - тихо сказал он ей на ухо, - ты  меньше  всех  других  женщин
можешь упрекать себя в черствости и бездушии!  Хокану  понимает,  почему  ты
повела себя так, а не иначе.
   Люджан поддерживал ее бережно, как брат, а она тем временем уже  во  всех
подробностях обдумывала, как все обернется, если она  завтра  умрет.  Выводы
были наполовину прискорбными и наполовину  обнадеживающими:  Хокану  получит
возможность сделать Касуму своей наследницей  и  право  взять  другую  жену,
чтобы произвести на свет сына, которого ему так хочется иметь.
   Чтобы как-то отвлечься от собственных печалей, Мара спросила:
   - А как насчет тебя, Люджан? Ведь и ты, наверно, готовишься проститься  с
этой жизнью не без сожалений?
   С грубоватой нежностью он погладил ее пальцами по плечу:
   - Я жалею об одном.
   Повернув голову, Мара увидела, что он уставился взглядом на  пол,  словно
изучая  вытканные  на  подушках  узоры.  Она  не  стала   добиваться   более
откровенного ответа, но он, помолчав, объяснил:
   - Госпожа, жизнь иногда в забавном свете показывает нам наши  собственные
глупости. Я пользовался  благосклонностью  многих  женщин,  но  ни  разу  не
испытал желания жениться и удовольствоваться одной... - Люджан смотрел прямо
перед собой, смущенный тем, что высказывает  вслух  столь  потаенные  мысли.
Однако его речь звучала все менее скованно: сознание, что на рассвете придет
конец  и  жизни,  и  мечтам,  странным  образом  освобождало  от   привычной
скрытности. Близость встречи с Туракаму подарила обоим  великое  утешение  -
возможность быть искренними. - И всегда я говорил себе, что причина, которая
толкает меня от одной женщины к другой, - это восхищение,  которое  внушаешь
мне ты. - Тут в его глазах засветилось подлинное обожание. - Госпожа, в тебе
есть многое, что может привлечь мужчину, но твоя стойкость... по сравнению с
тобой любая другая женщина кажется... если не хуже, то,  во  всяком  случае,
мельче. - Скупым жестом он выказал досаду оттого, что не в  силах  подобрать
достаточно верные слова. - Госпожа, во время нашего путешествия в  Турил  я,
по-моему, узнал слишком много о себе самом, чтобы надеяться  на  спокойствие
духа.
   Мара подняла брови:
   - Люджан, ты всегда был образцовым воином. Не зря же Кейок преодолел свое
недоверие к серым воинам и всем другим предпочел именно  тебя,  когда  нужно
было кем-то заменить его на посту военачальника. По-моему, ты сумел занять в
его сердце такое место, которое раньше занимал Папевайо.
   - Да, с Кейоком мы поладили. - Люджан  улыбнулся,  но  его  губы  тут  же
затвердели. - Но за мной есть еще один должок.  Все-таки  я  не  был  вполне
честен перед самим собой и обязан это признать теперь, когда наступает  пора
расплаты. И в нынешнюю ночь я сожалею, что не нашел женщины, с  которой  мог
бы разделить свое сердце и дом.
   Мара взглянула на склоненную голову военачальника.  Понимая,  что  Люджан
хотел бы облегчить бремя, лежащее на душе, она очень мягко спросила:
   - А что же в действительности помешало тебе обзавестись семьей и  растить
детей?
   - Я пережил своего хозяина, властителя Тускаи, - с трудом выдавил из себя
Люджан. - Невозможно описать, какие бедствия выпадают на долю серого  воина,
ибо он живет вне людского общества. Я был молодым и  сильным,  умел  владеть
оружием. И все-таки бывали моменты, когда я был на волосок от смерти. И  как
смогли бы существовать ребенок или женщина, если бы они остались бездомными?
Я видел, как уводили  жен  и  детей  моих  товарищей-воинов;  их  уводили  в
рабство, чтобы они вечно ходили в сером и  угождали  хозяину,  которому  нет
никакого дела до их страданий. - Голос  Люджана  упал  почти  до  шепота.  -
Теперь я вижу: в глубине души я боялся,  что  когда-нибудь  так  случится  с
моими детьми и другой мужчина получит власть над жизнью и смертью моей жены.
   Теперь Люджан смотрел хозяйке прямо в  лицо.  В  его  глазах  угадывались
беспокойные глубины и металл звенел в голосе, когда он высказался до конца:
   - Насколько проще было восхищаться тобой издалека,  госпожа,  и  защищать
твою жизнь с готовностью отдать за нее свою, чем жить  в  ожидании  кошмара,
который до сих пор заставляет меня просыпаться в холодном поту.
   Мара коснулась его судорожно сжатых рук, а потом помассировала  их,  пока
не прошло сковывающее их оцепенение.
   - Ни ты и никто из твоих нерожденных детей не останется  без  хозяина  на
всем протяжении нынешнего оборота Колеса, - сказала она тихо. - Ибо я сильно
сомневаюсь, что хотя бы один из нас выйдет живым из этой тюрьмы.
   Теперь  улыбнулся   Люджан;   во   всем   его   облике   была   необычная
просветленность, какой Мара никогда раньше у него не видала.
   - Я гордился тем,  что  служу  тебе,  властительница  Мара.  Но  если  мы
переживем завтрашний рассвет,  я  попрошу  тебя  как  о  милости,  чтобы  ты
приказала мне найти себе жену и  жениться!  Ведь  очень  вероятно,  что  при
неутихающей враждебности магов такие переделки, в какую  мы  угодили,  будут
повторяться, и, уж если мне  суждено  погибнуть  у  тебя  на  службе,  я  бы
предпочел не испытывать по второму разу такие же сожаления, когда буду опять
готовиться к переселению в чертоги Туракаму!
   Мара  взглянула  на  него  с  улыбкой,   свидетельствующей   о   глубокой
привязанности:
   - Люджан,  зная  тебя,  как  я  знаю,  я  сомневаюсь,  что  мне  придется
приказывать тебе сделать то, к чему стремится  твое  сердце.  Но  мы  должны
прорваться за пределы завтрашнего утра. - Сложив руки на груди, словно желая
защититься от холода, она напомнила:
   - Мы должны поспать, храбрый Люджан. Ибо скоро наступит завтра.

Глава 8
ПОЕДИНОК

   Спать было невозможно.
   После того как Мара, вопреки обыкновению, раскрыла перед  Люджаном  самые
глубокие тайники своего сердца и вызвала его на ответную откровенность,  она
не чувствовала потребности в дальнейших беседах. Военачальник  Акомы  сидел,
скрестив ноги, на своей циновке; сон бежал от его глаз. Его доспехи, так  же
как и меч, отобрали чо-джайны, оставив  ему  лишь  стеганую  нижнюю  рубаху,
назначение которой состояло в том, чтобы края  доспехов  не  натирали  и  не
царапали кожу; в таком наряде он  выглядел  раздетым  и  уязвимым.  На  виду
оставались многие боевые шрамы, обычно скрытые одеждой, и хотя,  как  всякий
офицер-цурани, он привык  соблюдать  чистоплотность,  последняя  возможность
принять ванну была ему предоставлена при купании в ледяной реке, под  градом
турильских насмешек. Его одежда стала серой от пыли, а волосы слиплись.  Без
внушительных доспехов, без перьев офицерского  плюмажа  он,  казалось,  стал
меньше -  несмотря  на  всю  свою  мускулистость.  Взглянув  на  него,  Мара
подумала, что только сейчас ей приоткрылась человеческая сторона его  натуры
и она смогла увидеть то, чего не замечала раньше: мужественность, которой не
суждено увенчаться отцовством,  и  столь  неожиданную  у  испытанного  воина
доброту рук, привыкших к мечу. Он сидел  в  позе  спокойной  медитации,  как
будто  судьба,  ожидающая  его,  не  имела  никакого  значения;   солдатская
дисциплина заставила его отбросить  все  тревоги,  чтобы  сберечь  силы  для
битвы.
   Сама Мара, несмотря на монастырскую выучку, была лишена и этого утешения.
Но на сей раз ее душа обрела опору  в  ритуале:  запретив  себе  предаваться
скорби о любимых, которых она потеряла в прошлом,  она  отдалась  во  власть
жгучего гнева против неумолимой судьбы, отнявшей у нее возможность  защитить
тех, кто еще жив. И при всех стараниях ей  никак  не  удавалось  утихомирить
бешеный поток взбаламученных мыслей.
   Ее возмущал позор заточения, при котором невозможно хоть как-то связаться
с  тюремщиками.   Магическая   камера,   по   сути,   наглухо   отгораживала
приговоренных от всех других живых существ. С  некоторым  раздражением  Мара
задавала  себе  вопрос:  могут  ли  сами  бог