мы  встречаем  каждый
рассвет  благодарственной  молитвой   за   продление   наших   дней   и   за
Благодетельную.
   Хокану кивнул: столь возвышенные чувства  его  не  удивили.  Мара,  Слуга
Империи, была окружена всеобщей любовью. Ее собственные работники служили ей
с  пылом,  который  граничил  с   благоговением.   И   по   правде   говоря,
властительница будет нуждаться в  такой  поддержке,  чтобы  ее  семья  могла
оправиться от последней потери. Правитель, не  любимый  подданными,  мог  бы
ожидать, что такое бедствие внесет смятение в умы его слуг, ибо все они - от
самых  высокопоставленных  до  самого  забитого  раба  -  начнут   терзаться
вопросом, не отняло ли небо счастье  у  этого  дома.  Смертельные  враги  не
упустят возможности нанести удар в самое  слабое  место,  где  смута  пустит
наиболее глубокие корни. А это в свою очередь  даст  новую  пищу  суевериям,
поскольку ослабевший дом потерпит неудачу, которую легко  будет  истолковать
как проявление немилости богов.
   Хокану не мог побороть раздражение.  Слишком  многие  события  в  Империи
накладывались одно на  другое;  вот  почему  и  получилось,  что  господство
закоснелых обычаев в течение столетий в конце концов привело их  общество  к
застою и разложению. Разорвать  этот  порочный  круг  -  вот  цель,  которой
посвятили свои жизни и Хокану, и Мара, и сам император.
   Безвременная кончина Айяки не просто прискорбный случай. Она может  стать
самым опасным препятствием на их пути, став призывом к  сплочению  для  всех
правителей, недовольных недавними переменами. Если  Акома  проявит  малейшие
признаки  замешательства,  то  раздора  не  миновать;   а   в   ядре   давно
формирующейся партии, объединяющей приверженцев строгого подчинения  древним
традициям, громче всех прозвучит голос Анасати.
   Приглашенные на похороны гости приедут сюда не для того, чтобы созерцать,
как прах усопшего струйкой дыма вознесется к небу. Нет, как оголодавшие псы,
они будут следить друг за другом, и предметом самого пристального наблюдения
станет властительница Мара.
   Хокану одолевали опасения:  он  знал,  что  владычица  его  души  слишком
глубоко погрузилась в свое горе, чтобы самостоятельно справляться с  лавиной
дел, требующих решения.
   Консорт Акомы толкнул створку расписных ворот и пошел через сад, забыв  о
тех, кто шел за ним следом. Он вспомнил про них лишь тогда, когда  заговорил
Инкомо:
   - Господин, у первого советника Сарика все  в  полной  готовности.  Чтобы
занять  гостей,  для  них  устроят  развлечения;   почетные   эскорты   всех
правителей, за исключением знатнейших, будут размещены в казармах за озером.
Погребальный  костер  пропитан  маслами,  и  сделано  все  возможное,  чтобы
церемония кончилась как можно скорее.
   В голосе Инкомо Хокану не услышал уверенности:  разве  стал  бы  советник
останавливаться на таких подробностях, если бы и его не томила тревога? Игра
пойдет своим чередом, независимо от  того,  сможет  ли  властительница  Мара
собраться с силами и совладать со своим горем.
   - Мы полной мерой воздадим почести погибшему молодому хозяину, -  вступил
в разговор  Ирриланди,  -  но  я  бы  предложил  тебе,  господин,  неотлучно
находиться рядом с властительницей: приготовься к тому, чтобы  истолковывать
ее указания.
   Так, вежливо и деликатно, высокопоставленные  служители  Акомы  признали,
что нынешнее состояние их госпожи не позволяет ей править собственным домом.
Хокану ощутил прилив признательности к этим ветеранам,  которые  спокойно  и
стойко готовились прикрыть слабость своей госпожи.  Он  постарался  заверить
их, что дом Акомы не станет безвольной игрушкой злого рока  подобно  кораблю
без руля.
   - Я буду рядом с госпожой. Она тронута вашей преданностью, и я не погрешу
против ее воли, если скажу, чтобы вы без колебаний обращались ко мне с любым
затруднением.
   Хозяин и слуги обменялись понимающими взглядами.
   - Более тысячи воинов обратились к Туракаму с молитвой забрать их  вместо
юного господина, - сказал, поклонившись, Ирриланди.
   Хокану с уважением склонил голову. В течение всей погребальной  церемонии
эти воины будут носить оружие как символ своей готовности умереть:  неплохое
средство, чтобы охладить пыл любого, кто вознамерился бы учинить беспорядки,
употребив во зло гостеприимство Акомы.
   Многолюдность церемонии была великой честью  для  Айяки.  Самоотверженный
порыв воинов также красноречиво свидетельствовал, что и в казармах понимают:
гибель Айяки -  важное  политическое  событие,  по  своему  значению  далеко
выходящее за рамки семейной трагедии. Правители, которые  нагрянут  сегодня,
будут сбиваться в стаи и нетерпеливо кружить,  словно  джаггуны,  пожиратели
мертвечины, надеясь пронюхать, чем можно поживиться на чужой беде.
   Инкомо и Ирриланди с поклонами удалились.
   Отпустив их, Хокану взглянул через плечо на озеро, где  барки  на  полном
ходу спешили к причалам. На древках реяли знамена, и над водами летела песня
гребцов. Пройдет немного времени,  и  тихое  поместье  превратится  в  арену
политического сражения. Хокану обратился мыслями к огромному каменному дому,
что веками служил резиденцией Минванаби. Дворец был задуман как крепость, но
сегодня даже врагов полагалось принять в его стенах. Жрец Чококана - Доброго
бога - благословил поместье, а Мара распорядилась перенести священный натами
семьи Минванаби на отведенную для него поляну, чтобы  сохранилась  память  о
некогда великой династии. Однако, несмотря на все принятые меры и  заверения
жрецов, что деяния Слуги Империи угодны богам, Хокану не мог  избавиться  от
ощущения страха: казалось, что из сумрачных  пространств  под  многоярусными
крышами дворца на все происходящее пялятся духи  врагов,  которые  беззвучно
хохочут над горем Мары.
   На миг Хокану пожалел, что не  воспрепятствовал  тогда  дерзкому  решению
Мары и не  последовал  старому  обычаю  победителя:  пусть  бы  этот  дворец
разрушили до основания, перетащили по камешку к  озеру  и  утопили  на  дне;
предали огню леса и  поля,  а  цветущую  землю  засеяли  солью.  По  древним
верованиям,  злополучная  земля  не  должна  родить  ничего,  чтобы   навеки
прервалась цепь бедствий. Несмотря на  красоту  этих  мест  и  почти  полную
неприступность владений, Хокану мучило леденящее предчувствие, что не видать
им с Марой счастья, пока они живут под крышей дома Минванаби.
   Но сейчас, когда уже начали прибывать важные гости,  время  не  позволяло
предаваться мрачным размышлениям. Консорт Акомы расправил плечи,  готовый  к
грядущим суровым испытаниям. Какие бы  муки  ни  разрывали  душу  Мары,  она
должна проявить себя как истинная цурани. Одно дело гибель ее отца и брата -
они были воинами; куда горше потерять собственного ребенка. Это  было  самое
страшное из того, что могло выпасть на долю женщины,  которую  Хокану  любил
больше жизни. Ради  нее  он  сегодня  должен  быть  сильным  -  оградить  от
публичного позора, ибо, оставаясь наследником  Шиндзаваи,  он  считал  честь
Акомы своей честью.
   Исполненный   решимости,   он   вернулся   на   террасу   у   опочивальни
властительницы. Перегородки еще не были раздвинуты; по этому признаку Хокану
понял, что слуги дали Маре спокойно отдохнуть,  и  вошел  внутрь,  беззвучно
откатив дверную перегородку по желобку в полу. Не говоря ни слова, он просто
позволил ласковому лучу света упасть на щеку жены.
   Мара шевельнулась. Ее руки подтянули к подбородку перекрученные простыни,
и глаза распахнулись. Она судорожно вдохнула воздух и рывком села. Ее взгляд
в ужасе метался по комнате, пока Хокану, опустившись на колени,  не  схватил
ее в объятия.
   Мара выглядела так, словно совсем не спала.
   - Пора?..
   Ожидавшие снаружи слуги, услышав голос хозяйки, поспешили войти.
   - Скоро день, - ответил Хокану, поглаживая плечо жены.
   Он бережно помог своей любимой подняться  на  ноги.  Поддерживая  ее,  он
жестом указал слугам,  чтобы  они  приступили  к  своим  обязанностям.  Пока
служанки готовили для госпожи ванну и платье,  она  молча  стояла  вперив  в
пространство ничего не  выражающий  взгляд.  Ни  единым  вздохом  Хокану  не
выразил, какой болью отзывается в нем эта убийственная  безучастность  жены,
но боль перерастала в гнев. Если Джиро Анасати в ответе за мучения Мары,  то
он тысячу  раз  пожалеет  о  своем  вероломстве.  Уж  об  этом-то  наследник
Шиндзаваи позаботится.
   Восхищенный взгляд одной из горничных Мары напомнил Хокану,  что  он  сам
еще не одет, и мысли о мести на время отошли на задний план.  Он  хлопнул  в
ладоши, призывая своих слуг, и молча выдержал их возню,  пока  они  облачали
его в церемониальные одежды для похорон Айяки.
   Огромное скопление людей живым ковром покрыло  холмы  вокруг  господского
особняка Акомы. Пестрели геральдические цвета  тысячи  домов.  Каждый  гость
дополнил свой наряд чем-то красным - кушаком, шарфом или лентами  -  в  знак
почитания Красного бога, который приходится братом Сиби - самой Смерти. Алый
цвет символизировал также кровь мальчика, которую сердце  уже  не  гонит  по
жилам, облекая душу живой плотью. Шесть тысяч воинов  колоннами  выстроились
по краям лощины, где стояли похоронные носилки. Впереди стояли воины Акомы в
отполированных зеленых доспехах, посвятившие жизнь Красному богу; за ними, в
синем, - воины Хокану Шиндзаваи, а дальше -  в  белом  с  золотой  каймой  -
Имперские  Белые,  посланные   Ичиндаром,   дабы   выразить   соболезнование
императора.  Следующим  был  Камацу   Шиндзаваи,   отец   Хокану,   за   ним
расположились семьи клана Хадама - все, кого связывали с  умершим  мальчиком
кровные узы. А дальше огромной бесформенной толпой стояли  семьи,  явившиеся
засвидетельствовать  уважение  Маре  либо  поразвлечься  следующим   раундом
Большой Игры.
   Воины со склоненными головами  замерли  как  статуи,  придерживая  сверху
поставленные на землю щиты. Перед каждым поперек  пустых  ножен  лежал  меч,
острием направленный на похоронные носилки.
   Домочадцы разместились  позади  солдат,  на  склонах  холмов,  образующих
лощину; они благоразумно держались поодаль от  намеченного  пути  следования
процессии, ибо сказать  последнее  "прости"  сыну  Мары  явилась  вся  знать
Империи.
   Завыли трубы, возвещая начало церемонии. Стоя в тени  наружного  портика,
где перед шествием  собрались  советники  и  офицеры  Акомы,  Мара  пыталась
превозмочь слабость. Она ощущала прикосновение руки Хокану,  поддерживающего
ее за локоть, но смысл происходящего  не  доходил  до  ее  сознания.  Глаза,
полускрытые  красным  траурным  покрывалом,  не  отрывались  от  носилок   с
неподвижным телом сына, закованным в роскошные доспехи; белые ладони сжимали
меч из редкостного металла. Сломанную при падении руку заботливо заправили в
латную рукавицу, а раздавленную грудь прикрыли кирасой и  щитом,  украшенным
гербом Акомы: птица шетра на фоне золотого листа.
   С виду Айяки казался уснувшим воином: вот прозвучит сигнал, он встанет  и
пойдет в бой - юный, благородный и прекрасный.
   Мара ощутила, как у нее  перехватило  горло.  Ни  одно  из  пережитых  ею
бедствий - ни захоронение реликвий отца  и  брата  на  поляне  созерцания  в
родной усадьбе, ни годы жизни с жестоким мужем, ни потеря первого мужчины, с
которым она  познала  любовную  страсть,  ни  смерть  горячо  любимой  няни,
заменившей ей мать, - ничто нельзя было сравнить с беспредельным ужасом этой
минуты.
   Даже теперь Мара не могла поверить, что в мире нет сил, способных вернуть
к жизни ее первенца.  Ребенок,  чье  рождение  сделало  ее  жизнь  терпимой,
несмотря на несчастное замужество. Дитя,  чей  беззаботный  смех  спасал  от
отчаяния, когда на  нее  пошли  войной  враги,  могущество  которых  намного
превосходило имеющиеся в ее распоряжении средства  для  защиты.  В  любви  к
Айяки она почерпнула мужество, не  позволившее  отступить.  Из  упрямства  и
неистового  желания  видеть,  как  он  растет,  продолжая  род  Акома,  Мара
совершила невозможное.
   А сегодня все рассыпается в прах. В этот треклятый день мальчик, которому
следовало бы пережить свою мать, превратится в столб дыма, щекочущий  ноздри
богов.
   Маленький Джастин, стоявший на  шаг  позади  Мары,  раскапризничался:  он
требовал,  чтобы  его  взяли  на  руки.  Умильным  голоском  няня  принялась
упрашивать его, чтобы он стоял смирно и не шумел, но  ее  уговоры  не  имели
успеха. Мать казалась глухой  к  жалобам  мальчика,  замкнувшись  в  мрачном
раздумье. Свита готовилась к началу шествия, и  Мара  двигалась  как  кукла,
повинуясь легкому нажиму руки Хокану.
   Застучали барабаны, наполнив воздух раскатами оглушительной дроби. Одетый
в красное храмовый служитель вложил  в  бесчувственные  руки  властительницы
стебель красного тростника: ей полагалось поднять этот стебель над головой и
тем самым подать сигнал к началу церемонии.  Пальцы  Хокану  стиснули  кисти
жены, иначе она просто выронила бы священный символ  в  столь  торжественный
момент.
   Процессия двинулась. Хокану,  обвив  твердой  рукой  стан  жены,  вел  ее
медленным шагом. Сам он сменил  синие  доспехи  дома  Шиндзаваи  на  зеленые
доспехи и офицерский шлем Акомы:  то  была  одна  из  почестей,  воздаваемых
погибшему. Мара смутно сознавала, что и его сердце разрывается от скорби;  и
даже издалека на нее веяло печалью  остальных.  Мальчика  оплакивали  все  -
управляющий, что так часто  пенял  Айяки  за  чернила,  разлитые  в  комнате
писарей; няни и наставники, то и дело ходившие в синяках после  вспышек  его
беспричинного гнева; советники, порою мечтавшие  как  следует  вздуть  юного
наследника, не видя иного  способа  вбить  правильные  понятия  в  непутевую
мальчишескую голову. От буйного нрава  Айяки  доставалось  и  слугам  обоего
пола, и даже рабам.
   Но все они были для Мары будто тени, а слова утешения звучали просто  как
шум в ушах. Ничто из  сказанного  или  сделанного,  казалось,  не  прорывало
покрова одиночества, окутавшего властительницу Акомы.
   Мара ощущала заботливую поддержку  мужа,  ведущего  ее  вниз  по  пологим
ступеням лестницы. Здесь ожидали первые официальные лица: посланцы  Ичиндара
в ослепительно белом с золотом. Мара  склонила  голову,  отвечая  на  поклон
высочайшей делегации; но ее уста за покрывалом не  разомкнулись;  подобающие
случаю слова вместо нее пробормотал Хокану.
   Дальше ее путь лежал мимо властителя Хоппары  Ксакатекаса  -  ее  верного
союзника с давних пор; сегодня она повела себя с ним как  с  незнакомцем,  и
только Хокану расслышал вежливое изъявление понимания  со  стороны  молодого
правителя. Стоящая рядом с ним вдовствующая госпожа  Ксакатекас,  элегантная
как всегда, бросила на Слугу  Империи  взгляд,  в  котором  светилось  нечто
неизмеримо большее, нежели простое сочувствие.
   Когда Хокану отдавал ей поклон, госпожа Изашани задержала его за руку.
   - Не отпускай от себя свою госпожу, - предостерегла она,  сохраняя  такой
вид, чтобы со стороны все выглядело как простое выражение сочувствия.  -  Ее
душа еще не оправилась от удара. Очень может быть, что  еще  несколько  дней
она не будет осознавать  значения  своих  поступков.  А  здесь  присутствуют
недруги,  которые  начнут  ради  собственной   выгоды   подстрекать   ее   к
необдуманным шагам.
   С угрюмой любезностью Хокану  поблагодарил  мать  властителя  Хоппары  за
предупреждение.
   Эти нюансы прошли мимо внимания Мары, равно  как  и  искусство,  с  каким
Хокану  отразил  завуалированные  оскорбления  клана  Омекан.   Направляемая
безмолвными указаниями мужа, она совершала поклоны, не обращая  внимания  на
волну шепотков, поднимающуюся позади: мол, властителю  Фрасаи  Тонмаргу  она
выказала большее почтение, чем было необходимо, и к тому же, по  наблюдениям
властителя Инродаки, движениям Мары недостает обычной живости и грации.
   Но для самой Мары сейчас в целом мире существовало лишь  одно:  маленькая
хрупкая фигурка на погребальных носилках, отданная во власть последнего сна.
   Медленные тяжелые шаги  вторили  приглушенному  стуку  барабанов.  Солнце
стояло  в  зените,  когда  процессия  змеей  влилась  в  лощину,  где   ждал
погребальный костер. Хокану  пробормотал  слова  уважения  последнему  -  по
очереди и по рангу - из всех  властителей,  удостоенных  личного  обращения.
Между носилками и костром оставалась в ожидании лишь одна, последняя, группа
посетителей, облаченных в черные хламиды без всяких украшений.
   В порыве благоговейного трепета Хокану крепче  стиснул  руку  Мары.  Если
Мара и осознала, что перед нею пятеро Всемогущих - маги из Ассамблеи,  -  то
виду не подала. Присутствие магов, стоящих выше любого закона, было событием
чрезвычайным, но даже то, что Ассамблея сочла  нужным  послать  на  похороны
своих представителей, оставило Мару равнодушной. Хокану пришлось в  одиночку
гадать,  что  бы  это  значило,  и   объяснения   могли   оказаться   самыми
разнообразными: в последнее время  черноризцы,  похоже,  проявляют  необычно
острый интерес к политическим завихрениям. Мара поклонилась  Всемогущим,  но
это приветствие ничем не отличалось от того, каким  она  одарила  бы  любого
мелкопоместного правителя; при этом она пропустила мимо ушей  сочувственную,
хотя и короткую, речь мага по имени Хочокена, с которым ее  свела  судьба  в
день ритуального самоубийства Тасайо. Не затронула ее и та  неловкость,  что
всегда возникала, когда Хокану встречался лицом к лицу  со  своим  настоящим
отцом, как не смутил ледяной взгляд рыжеволосого мага, стоявшего  за  спиной
неразговорчивого Шимони. Речи магов - ни доброжелательные, ни  враждебные  -
не могли пробить броню ее апатии: чьей бы жизни ни угрожало  их  могущество,
ни одна не могла значить для Мары больше, чем та  единственная,  на  которую
уже пал роковой выбор Туракаму и Игры Совета.
   Мара вступила в ритуальный круг, где  стояли  носилки.  Тусклым  взглядом
провожала  она  каждое  движение  своего  военачальника,  когда  тот  поднял
безжизненное тело ее мальчика и осторожно положил его  на  поленья,  которым
суждено было стать последним ложем Айяки.  Поправив  меч,  щит  и  шлем,  он
отступил назад, строгий и сдержанный, как никогда.
   Мара ощутила едва заметное пожатие руки Хокану и послушно шагнула вперед;
барабаны взорвались громом и тут же стихли. Она положила  тростник  на  тело
Айяки, но традиционный надгробный возглас прозвучал из уст Хокану:
   - Мы собрались, чтобы почтить память Айяки, сына Бантокапи, внука  Текумы
и Седзу!
   Как коротко, пронеслось в голове у Мары; лицо ее  слегка  нахмурилось.  А
где же список славных подвигов, свершенных ее первенцем?
   Повисла неловкая тишина. Наконец, прочитав  мольбу  в  отчаянном  взгляде
Хокану, к Маре подошел Люджан и повернул ее лицом к востоку.
   В круг вошел жрец Чококана, облаченный в  белые  одежды,  символизирующие
жизнь. Сбросив мантию и оставшись нагим, как младенец в момент появления  на
свет, он начал пляску, славящую детство.
   Мару не интересовали его ужимки. Ничто не избавляло ее от сознания  вины:
причина несчастья - в ее преступной  недальновидности.  Когда  жрец  пал  на
землю перед носилками, она по указке повернулась лицом  к  западу,  сохраняя
все то же отсутствующее выражение лица.  Воздух  рассек  свист  приверженцев
Туракаму, ибо  к  пляске  приступил  жрец  Красного  бога,  дабы  обеспечить
безопасный  переход  Айяки  в  царство  мертвых.  Прежде  ему   никогда   не
приходилось изображать животное варварского мира, его представления  о  том,
как двигается лошадь, могли бы вызвать смех, если бы его танец  не  кончался
падением, погубившим столь многообещающую юность.
   Глаза Мары оставались сухими. Ей казалось, что сердце у нее  окаменело  и
не способно ожить вновь. Она не склонила головы в молитве, когда жрецы вышли
вперед и разрезали красную ленту, связывавшую руки Айяки, освобождая его дух
для возрождения. Она не проливала слез и не  просила  милости  богов,  когда
вы