раз  заходивший
проведать двух своих подопечных, упрашивал ее принять сонное снадобье.  Вина
тяжким грузом лежала на сердце, и слишком многие мысли теснились  в  голове.
На рассвете Мара  собралась  с  духом,  решительно  поднялась  с  подушек  и
покинула комнату. Словно бездомный щенок, одна, провожаемая  лишь  взглядами
часовых, она шла по затемненным коридорам к детской - туда, где на  почетных
похоронных носилках лежало тело женщины, которая вырастила и выпестовала ее.
   Окровавленные одежды Накойи заменили на облачение  из  дорогих  шелков  с
каймой зеленого цвета Акомы. Старые  морщинистые  руки  мирно  покоились  по
бокам. Мягкие кожаные перчатки скрывали страшные рубцы,  оставленные  шнуром
убийцы. Нож, который убил  ее,  лежал  на  груди:  этот  символ  должен  был
послужить для Туракаму свидетельством, что она умерла смертью воина. Никогда
прежде, даже во сне, ее лицо в обрамлении серебристо-белых волос не казалось
таким безмятежным. Заботы и ломота в костях, равно как  и  шпильки,  которые
никогда  не  держались  как  следует,  теперь  уже  не  могли  причинить  ей
беспокойство. Годы ее верной службы остались позади.
   Мара почувствовала, как слезы снова обожгли глаза.
   - Мать моего сердца, - прошептала она, опустившись  на  подушки  рядом  с
умершей.  Она  подняла  холодную  сухонькую  руку  и   несколько   мгновений
безмолвствовала, а потом, совладав с собой, заговорила тихо, но твердо:
   - Накойя, знай, твое имя будут почитать наравне с предками Акомы, и  твой
прах развеют внутри священной рощи вокруг натами. Знай, что  кровь,  которую
ты сегодня пролила, была кровью Акомы и что ты принадлежишь семье и роду...
   Здесь Мара остановилась: у нее перехватило дыхание. Она подняла голову  и
вгляделась  куда-то  в  даль.  Тусклый   свет   пробивался   через   стенные
перегородки, но утренний туман еще скрывал окрестности.
   - Мать моего сердца, - продолжила она с предательской дрожью в голосе.  -
Я не послушала тебя. Я была эгоистична, самонадеянна и легкомысленна.  Из-за
моего  безрассудства  боги  забрали  твою  жизнь.  Но  поверь:  я  еще  могу
научиться. Твоя мудрость осталась жить у меня в сердце, и утром, когда  твой
прах будет препоручен богам, я клятвой скреплю обещание, которое даю тебе: я
отошлю варвара Кевина, напишу договор о помолвке,  отправлю  его  властителю
Шиндзаваи и начну с ним переговоры о заключении брака с Хокану.  Все  это  я
непременно сделаю, прежде чем закончится сезон, моя мудрая наставница. И  до
конца моих дней я буду горевать и раскаиваться, что не захотела прислушаться
к тебе, когда ты была рядом.
   Мара осторожно положила безжизненную руку на носилки.
   - Я еще не сказала главного, что должна  была  сказать,  Накойя:  я  тебя
очень любила, мать моего сердца, - с силой закончила она. - И благодарю тебя
за жизнь моего сына.

Глава 9
ПРОРЫВ

   Барабанный бой прекратился. В первый раз  за  три  дня,  прошедшие  после
окончания погребальных обрядов, на землях  Акомы  воцарилась  тишина.  Жрецы
Туракаму, вызванные для  совершения  положенных  церемоний,  упаковали  свои
глиняные маски и гуськом удалились восвояси.
   Зримым напоминанием об их пребывании в усадьбе оставались только  красные
полотнища, вывешенные на столбах по обе стороны  от  парадного  крыльца.  Но
Маре казалось, что родной дом уже никогда не станет тем  надежным  убежищем,
каким был прежде, в годы ее детства.
   Тревога томила не только Мару. Айяки  по  ночам  кричал  во  сне.  Кевин,
лежавший  рядом  и   похожий   на   какое-то   странное   привидение   из-за
многочисленных белых повязок, делал для мальчика  все,  что  мог:  развлекал
затейливыми историями,  звал  слуг  зажечь  лампы,  когда  мальчик,  лежа  в
темноте, дрожал от страха, и успокаивал его, когда тот просыпался,  обезумев
от ночных кошмаров.
   Мара часто сидела у постели сына - иногда  молча,  а  иногда  обмениваясь
ничего не значащими фразами с Кевином. Она старалась не замечать  двенадцати
воинов, стоявших на страже около каждого окна и каждой двери. Сейчас даже  в
тени кустов, которыми были обсажены дорожки у  нее  в  саду,  Маре  чудилась
подстерегающая опасность, и она невольно озиралась  по  сторонам  в  поисках
притаившихся убийц.
   Дотошно обыскав всю усадьбу, разведчики Люджана шаг за  шагом  проследили
путь наемного убийцы.  Чтобы  пробраться  в  дом  незамеченным,  преступнику
потребовалось время. Случалось ему и проводить ночь на дереве, и долгие часы
неподвижно  лежать  за  изгородью,  выжидая,  пока   пройдет   патруль   или
оказавшийся поблизости слуга. Как  видно,  после  Ночи  Окровавленных  Мечей
Тасайо Минванаби сменил тактику. Тогда,  понадеявшись  на  грубую  силу,  на
подавляющее численное превосходство, он не смог добиться  успеха;  зато  для
последнего покушения, потребовавшего скрытности  и  терпения,  был  подослан
лишь один человек. У  Люджана  было  недостаточно  солдат,  чтобы  ежедневно
обшаривать  каждый  клочок  земли,  высматривая  возможных  злоумышленников.
Часовые Акомы ни в коем случае  не  заслуживали  упрека  в  нерадивости  или
небрежности. Просто имение было  слишком  обширным,  а  местность,  где  оно
располагалось, - слишком открытой, чтобы обеспечить безупречную охрану.
   Накойя и доблестные воины из эскорта обратились в пепел, но  боль  потери
не отпускала Мару. Из-за какого просчета стала возможной обрушившаяся на нее
напасть? Эта мысль гвоздем засела  в  голове  властительницы  Акомы.  Прошла
неделя, и лишь тогда она достаточно собралась с  силами,  чтобы  призвать  к
себе Аракаси.
   Был поздний вечер, и Мара  сидела  в  кабинете  перед  подносом  с  почти
нетронутым ужином. Маленький раб-посыльный, которого она незадолго перед тем
отправила за мастером тайного знания, склонился в низком поклоне, уткнувшись
лбом в натертый воском пол.
   - Госпожа, - сказал он, не поднимая  головы.  -  Твоего  мастера  тайного
знания в усадьбе нет. Джайкен с сожалением сообщает, что мастер покинул твои
владения спустя час после нападения на тебя и  твоего  сына.  Он  никому  не
сказал, куда направляется и когда вернется.
   Мара, сидевшая на подушках под ярким светом лампы, оставалась неподвижной
так долго, что мальчика кинуло в дрожь. Она уставилась на настенные  фрески,
выполненные по заказу ее покойного мужа Бантокапи, на которых кричаще-яркими
красками были изображены жестокие батальные сцены. Она созерцала их со столь
сосредоточенным выражением, словно впервые увидела. Впору было подумать, что
она вообще забыла о присутствии мальчика, застывшего в земном поклоне,  хотя
такое невнимание ей было совсем не свойственно.
   Проходили минуты, и у мальчика уже начали болеть коленки.
   - Госпожа... - робко напомнил он о себе.
   Мара вздрогнула и пришла в себя. Ей сразу бросилось в глаза, что луна  за
окном стоит высоко в небе, а фитили в масляных лампах почти догорели.
   - Можешь идти, - выдохнув, разрешила она.
   Мальчик с облегчением поспешил из  комнаты.  Мара  так  и  просидела,  не
шелохнувшись, пока вошедшие слуги уносили нетронутые кушанья.  Лишь  взмахом
руки она отослала горничных, которые полагали, что  госпоже  потребуются  их
услуги,  когда  она  соберется  отойти  ко  сну.  Однако  она   не   спешила
укладываться в постель и продолжала вертеть в руках сухое  перо.  Перед  ней
лежал чистый лист пергамента. Проходили часы, но она  ничего  не  писала.  В
саду застрекотали ночные насекомые; около полуночи произошла смена караула.
   Просто немыслимо было вообразить, что Аракаси оказался предателем; однако
домочадцы  Мары  уже  начинали  склоняться  к  этому  мнению,  хотя   и   не
высказывались прямо.
   Она не стала вызывать мастера через цепочку его связных, как у  них  было
заведено: надеялась, что он вот-вот объявится сам и докажет - так, чтобы  ни
у кого не осталось сомнений, - свою непричастность  к  последнему  покушению
Тасайо на ее семью. Кейок не позволил себе ни  одного  замечания  касательно
отсутствия  Аракаси,  да  и  Сарик,  обычно  не  скрывавший  своего  мнения,
предпочитал отмалчиваться. Даже Джайкен норовил сразу улизнуть,  как  только
заканчивал свой ежевечерний доклад о хозяйственных делах поместья.
   Мара отбросила перо и помассировала пальцами виски.  Тяжелее  всего  было
смириться с мыслью, что приходится подозревать Аракаси.
   Если он перешел на сторону противника, грозившая ей опасность многократно
возрастала. На протяжении стольких лет он был посвящен в  самые  сокровенные
тайны  Акомы;  любой  замысел  Мары  становился   ему   известен   во   всех
подробностях. И он ненавидел Минванаби с такой же силой, как она сама.
   Но действительно ли ненавидел?
   Мару  раздирали  сомнения.  А  если  его  жажда  мести   была   чистейшим
притворством? Изображать  лютую  ненависть  к  тому  самому  врагу,  который
погубил ее отца и брата, - можно ли было изобрести лучший способ втереться к
ней в доверие?
   Для Аракаси с его непревзойденным даром изменять  обличья  и  повадки  не
составило бы ни малейшего труда сыграть такую роль.
   Мара закрыла глаза, воскрешая в памяти ее беседы с Аракаси за  эти  годы.
Этот человек не мог ее предать!.. Или все-таки мог?  Она  вздохнула.  Сердце
говорило ей, что Аракаси не мог быть агентом Минванаби. Ненависть мастера  к
Тасайо и всей его семье проявлялась не раз, и весьма убедительно. Ну а  если
мастера  сумел  переманить  кто-то   другой?   Вдруг   Аракаси   соблазнился
предложением, которое обеспечивало ему более  выгодные  позиции  для  борьбы
против Минванаби? А тогда почему бы не допустить, что в качестве расплаты за
эти новые возможности от мастера потребовали предать Акому?
   Мара так сильно сжала кулаки, что на ладонях остались белые  отметины  от
ногтей. Если мастер тайного знания оказался предателем, то все  усилия  Мары
можно считать  потраченными  впустую.  Вот  когда  пригодилась  бы  воркотня
Накопи: прислушайся Мара раньше к ее советам - и многих  ошибок  удалось  бы
избежать.
   Но от  старой  женщины  теперь  остался  лишь  пепел,  прах  среди  праха
множества предков Мары, честь которых нынешняя властительница  обязана  была
сохранить.
   Она снова изводила себя вопросом: как могло у нее возникнуть и укрепиться
столь глубокое, безотчетное чувство душевного родства с  человеком,  который
желал ей зла? Как это могло случиться?
   Ночь не давала ответов.
   Мара уронила руки на колени и взглянула  на  отброшенное  ею  перо.  Хотя
вокруг ярко горели лампы, а лучшие воины стояли на страже около  ее  дверей,
она чувствовала себя загнанной в угол. Дрожащей  рукой  Мара  потянулась  за
пером и пергаментом, соскребла с острия пера высохшие  чернила  и  обмакнула
его в чернильницу. Как того требовали правила  официальной  переписки,  Мара
начала с того, что вывела в центре верхней части  листа  имя  Камацу,  главы
дома Шиндзаваи, после чего опять надолго застыла в  оцепенении  не  в  силах
заставить себя продолжать. Однако и передоверить писарю столь важную  миссию
она не имела права.
   Обещание, данное Накойе, было священным. В конце концов,  снова  взявшись
за перо, Мара собственноручно написала составленное в подобающих  выражениях
брачное предложение. В нем содержалась просьба к Хокану,  досточтимому  сыну
господина Камацу, считать недействительным ее прошлый  отказ  и  принять  ее
руку, чтобы стать консортом-соправителем Акомы.
   Слезы уже застилали глаза Мары, когда  она  дошла  до  последней  строки,
поставила подпись и приложила фамильную печать. Быстро  сложив  и  запечатав
документ, она хлопнула в ладоши, вызывая слугу,  и  сдавленным  от  волнения
голосом дала указание:
   - Срочно отправь эту депешу брачным посредникам в  Сулан-Ку.  Они  должны
как можно скорее доставить ее в Шиндзаваи, господину Камацу.
   Слуга с поклоном принял пакет:
   - Госпожа Мара,  твое  приказание  будет  выполнено,  как  только  начнет
светать.
   Мара хмуро сдвинула брови:
   - Я сказала - срочно! Найди посыльного и пусть немедленно отправляется  в
дорогу!
   Слуга распростерся на полу:
   - Воля твоя, госпожа.
   Нетерпеливым взмахом руки Мара отослала его прочь. До рассвета  было  еще
далеко,  и  слуга  бросил  быстрый  недоуменный  взгляд  в   сторону   сада,
погруженного во мрак. Властительница не  заметила  этого  взгляда,  впрочем,
если бы и заметила, то не стала  бы  отменять  приказ:  если  предложение  о
брачном союзе с Хокану не будет отправлено сию же минуту, то, возможно,  оно
вообще никогда не будет отправлено. У нее просто не хватит решимости.
   Она боялась, что  до  утра  успеет  передумать.  Пусть  уж  лучше  курьер
несколько часов потомится в темноте, дожидаясь, пока проснется посредник,  -
зато, по крайней мере, не будет нарушена клятва, данная перед трупом Накойи.
   Комната  вдруг  показалась  слишком  душной,  а  запах  цветов  акаси   -
приторно-сладким.  Мара  резко  отодвинула  в  сторону   письменную   доску.
Подгоняемая непреодолимым желанием увидеть Кевина, она рывком  поднялась  на
ноги и торопливо направилась по освещенным коридорам мимо бдительных часовых
в то крыло дома, где находилась детская.
   Войдя в детскую из ярко освещенного коридора и смахнув вновь подступившие
слезы, Мара подождала, пока глаза  привыкнут  к  темноте.  В  воздухе  стоял
сильный  едкий  запах  целебных  трав  и  эссенций.  Красновато-медный  свет
келеванской луны, проникающий сквозь стенную перегородку, обрисовывал темные
силуэты воинов, шеренгой стоявших вдоль стены с наружной стороны дома.
   Но  их  внушительное  присутствие  не  могло   внести   умиротворение   в
растревоженную душу Мары. Она подошла к циновке, где лежал Кевин. В  темноте
белыми пятнами выделялись его повязки. Судя по неловкой позе и перекрученным
простыням,  его  сон  был  беспокойным.  Она  перевела  взгляд  на  сына   и
прислушалась к его ровному  дыханию.  Айяки  крепко  спал,  обхватив  руками
подушку. Порез у него на шее заживал  быстрее,  чем  раны  Кевина,  хотя  не
приходилось  ожидать,  что  в  памяти  мальчика  скоро   изгладятся   следы,
оставшиеся после нападения убийцы.
   С облегчением удостоверившись, что по крайней мере сейчас он  не  мечется
от очередного кошмара, Мара осторожно, чтобы не потревожить его,  шагнула  к
циновке  Кевина.  Она  опустилась  на  колени   и   попыталась   высвободить
возлюбленного из тесного клубка сбившихся простыней.
   От ее прикосновения он пошевелился и открыл глаза.
   - Госпожа?..
   Мара заглушила его шепот, прижав к его губам свои. Кевин потянулся, и его
левая рука обвила ее стан. С силой, которой трудно было ожидать от человека,
получившего столь тяжелые раны, он привлек Мару к себе.
   - Я скучал по тебе, - прошептал он, уткнувшись лицом  в  ее  волосы.  Его
рука не утратила сноровки: несколько движений  -  и  легкий  домашний  халат
властительницы распахнулся.
   Пытаясь скрыть печаль под видом беспечности, Мара с нарочитой  строгостью
заявила:
   - Мой лекарь грозил  ужасными  последствиями,  если  я  подойду  к  твоей
постели, начну тебя соблазнять и ты из-за меня нарушишь его предписания.  Он
сказал, что твои раны еще могут открыться.
   - Да пропади он пропадом со своими назиданиями, -  добродушно  возмутился
Кевин. - Он мне не бабушка, и нечего ему меня точить. Мои  раны  ведут  себя
вполне прилично, пока он вдруг не надумает в них поковыряться.
   От мидкемийца исходили надежность и тепло. Он погладил  ее  по  груди,  а
потом привлек к себе:
   - Ты - мое лекарство. Только ты одна.
   Приступ  острой  тоски  и  вспышка  желания,   накатившие   одновременно,
заставили Мару вздрогнуть.  Она  переборола  мучительное  искушение  вернуть
назад брачный контракт, отправленный к Хокану, и  еще  сильнее  прильнула  к
ненаглядному варвару.
   - Кевин, - начала она.
   Угадав по тону ее голоса, как  тяжело  на  душе  у  возлюбленной,  он  не
оставил ей возможности продолжать, а  просто  теснее  прижал  ее  к  себе  и
поцеловал. Мара обняла его за  плечи,  стараясь  не  задеть  повязки.  Кевин
укачивал ее, как младенца: чутье подсказывало ему, что именно в такой  ласке
она сейчас нуждалась. Напряжение постепенно  отпускало  Мару,  и  с  той  же
естественностью, с какой день приходит на смену утру, они перешли от  нежных
дружеских объятий к любовному соединению. Казалось,  его  пыл  нисколько  не
ослабел, но после того как жажда  близости  была  утолена,  он  почти  сразу
провалился в сон.
   Мара вытянулась рядом с ним, глядя в темноту  широко  открытыми  глазами.
Она провела руками по своему плоскому животу и вдруг сообразила, что к этому
свиданию она не подготовилась должным образом. Сюда, в  детскую,  ее  привел
безотчетный порыв, и она забыла принять эликсир  из  травы  терико,  который
помогал предотвратить зачатие. Уж Накойя не упустила бы  возможности  сурово
отчитать воспитанницу за это упущение.
   Накойя всегда была благоразумной.
   В пробивающемся неясном свете луны  Мара  всматривалась  в  лицо  спящего
Кевина и внезапно поймала себя на том, что вовсе не стремится выйти замуж за
Хокану, даже если тот согласится, а Камацу  разрешит.  Но  если  уж  Кевином
необходимо пожертвовать, она не желает отказаться  от  его  любви  и  своего
счастья, не оставив никакого следа от их связи.
   Возможно, с ее стороны это было глупо, даже  эгоистично.  Но  она  хотела
ребенка от Кевина. Все, что она до этого совершила, было сделано ради  чести
семьи Акома.  Ее  сердце  было  разбито,  изъедено  неисчислимыми  горестями
правления. Но этот подарок - единственный  -  она  должна  преподнести  себе
самой.
   - Я люблю тебя, варвар, - беззвучно прошептала  Мара,  -  и  всегда  буду
любить. - Она дала волю слезам, и  прошло  много  времени,  прежде  чем  они
иссякли.
   Прошла неделя, за ней другая. Лекарь разрешил Кевину ненадолго вставать с
постели. Мидкемиец нашел Мару в восточном саду,  где  выращивались  целебные
травы и зелень для кухни. Одетая в одно  из  легких  просторных  платьев,  в
которые она обычно облачалась для часов уединения и  размышлений,  и  -  что
было ей совсем не свойственно - ничем не занятая, она просто сидела  посреди
пыльных стеблей ароматических растений  и  смотрела  на  подъездную  дорогу.
Наблюдала ли она за беготней гонцов, сновавших в обе стороны (как правило, с
поручениями от Джайкена), или просто задумалась - это,  в  общем,  не  имело
значения.
   - Ты что-то опять приуныла, - упрекнул  ее  Кевин,  отставляя  в  сторону
палку, которой он пользовался, чтобы не  опираться  всем  весом  на  больную
ногу.
   Мара крутила в руках бесформенный комок измятой  зелени,  который  прежде
был тонкой веточкой с куста тиры; сейчас, лишенный своих пряных листьев,  он
имел самый жалкий вид.  В  жарком  воздухе  летнего  полудня  полоски  коры,
содранной с веточки, источали  острый  одуряющий  запах.  Властительница  не
ответила и продолжала терзать веточку.
   Кевин не без труда уселся рядом с ней, вытянув перед собой  забинтованную
ногу. Он бережно отобрал у властительницы ее ароматную игрушку и вздохнул.
   - Она была для меня как мать, и даже больше, - неожиданно сказала Мара.
   - Знаю. - Ему не понадобилось спрашивать, о ком идет речь. -  Тебе  нужно
побольше плакать. Выплачешься, дашь горю выход - глядишь, и полегчает.
   Мара застыла и раздраженно бросила:
   - Я уже достаточно плакала!
   Кевин склонил голову набок и запустил пальцы в свою непослушную шевелюру.
   -  Твои  земляки  никогда  не  плачут  достаточно,  -  возразил   он.   -
Невыплаканные слезы остаются внутри тебя, как отрава.
   Его слова возымели такое действие, на какое он вовсе не рассчитывал: Мара
встала и ушла. Лубки и повязки не позволили Кевину сразу пуститься вдогонку.
К тому моменту, когда он нашел палку и, опершись на нее, сумел  подняться  с
места, Мары уже и след простыл. Он решил, что не стоит ее преследовать:  она
может счесть это бестактной назойливостью.  Сегодня  ночью,  в  постели,  он
снова предпримет попытку как-то ее