даю вам слово, что я прежде всего займусь вашим делом. Вы
будете первою моею заботой в России.
     - Честное слово?
     - Честнейшее, какое только я могу дать.
     - Я вам верю!
     И он крепко пожимал и встряхивал  руку,  которую  ему  нехотя  подавала
Бодростина, и убегал в свой вагон, но на следующей остановке опять появлялся
возле окна и вопрошал:
     - Так честное слово?
     - Да, - отвечала коротко Бодростина, и  при  дальнейших  остановках  не
стала открывать своего окна и притворялась спящею.
     Жозеф не осмеливался ее беспокоить и довольствовался  тем,  что  бродил
возле ее вагона, жалостно засматривая и вздыхая, и затем  исчезал  до  новой
остановки.
     Чем ближе они подъезжали к Петербургу, тем злополучный Жозеф становился
все смущеннее и жалче, и когда за  три  последние  станции  на  стекле  окна
показался  двигающийся  серебряный  пятачок,  что  выходило   от   прижатого
Висленевым к стеклу кончика своего носа, то Глафира даже сжалилась  над  ним
и, открыв окно, сказала ему самым искренним и задушевным тоном, что она бдит
над ним, просит его успокоиться и уверяет его. что ему ровно нечего бояться.
     - Ваше смущение и тревога могут гораздо более вам вредить, чем  все  на
свете, потому что оно выдаст вас на первом же шагу. Оставьте  это  и  будьте
веселы, - посоветовала Бодростина, но Висленев отвечал, что он первого  шага
отнюдь не боится, ибо первый шаг для него уже достаточно обезопасен, но зато
следующие шаги, следующие дни и минуты... вот что его сокрушало!
     Но в этом он уже не получил утешения: Глафира не слушала его  слов.  По
мере окончательного  приближения  к  Петербургу,  где  она  готовилась  дать
большое генеральное сражение мужу, Казимире и всем их окружающим, Бодростина
и сама была неспокойна и,  сосредоточенно  углубляясь  в  свои  соображения,
кусала свои алые губы и не слушала дребезжанья своего партнера.
     Висленев едва добился от нее на последней остановке ответа  на  вопрос:
не будет ли их кто-нибудь встречать?
     Глафира успокоила его, что о ее приезде никто не может знать;  что  для
нее  самой  необходимо,  чтобы  приезд  ее  в   Петербург   был   для   всех
неожиданностию и что потому их никто не встретит.
     - Ну, а если это случайно случится, что кто-нибудь  будет  на  станции,
например, моя жена? - продолжал он в тревоге.
     - Ну, случайность чем же можно предотвратить? Впрочем, ведь теперь  уже
вечер и вы перекрашены.
     - Да; но по вас могут догадаться, ведь вы в своем виде въезжаете.
     - Ну, уж я, разумеется, перекрашиваться не буду; но вы, как остановится
поезд, берите свой сак, садитесь в первую карету и подъезжайте к подъезду: я
сяду и вас никто не увидит.
     Это была последняя их умолвка на дороге, и через несколько  минут  езды
пред ними  завиднелись  вдали  блудящие  звездочки  петербургских  огней,  а
наконец вот он и сам "полнощных стран краса и диво".
     Суматоха, обыкновенно происходящая  при  выходе  из  вагона,  поглотила
внимание Глафиры настолько, что она, не ожидая  помощи  Висленева,  почти  и
позабыла о нем, но он сам напоминал ей о себе и удивил ее еще более,  чем  в
Берлине. В то время, как носильщики несли за нею к выходу ее  багаж,  к  ней
подскочил высокий человек, с огромною, длинною и окладистою черной бородой и
усами, и прошептал:
     - Скорей, скорей... все готово, карета у подъезда и вот ее нумер,  а  я
бегу, потому что... видите, сколько женщин. - И с этим незнакомец  сунул  ей
жестянку нанятой им кареты, а сам юркнул в толпу и исчез.
     Излишне было бы говорить, что этот чернобородый усач был опять  не  кто
иной, как тот же Висленев. Но когда же успела вырасти у него борода? Где  он
нашел место поддеть ее: неужто там же в  вагоне  или  где-нибудь  за  углом,
отыскивая карету? Глафира, однако,  не  имела  времени  останавливаться  над
разрешением этого курьезного вопроса и, сев в карету,  была  поражена  новым
странным явлением: бородач очутился у ее дверец, захлопнул их  и,  взвившись
змеем, уже красовался  на  козлах  рядом  с  кучером  и  притом  в  вязаном,
полосатом британском колпачке на голове.
     - Фу, Боже мой, что делает этот дурак, является в город таким полосатым
шутом? - воскликнула с  негодованием  Глафира  и,  опустив  переднее  стекло
экипажа, дернула Жозефа за руку и спросила его по-французски: на что это  он
делает?
     - Ах, оставьте, Бога ради, оставьте меня, - ответил ей, робко  озираясь
по сторонам, Висленев.
     - Зачем же вы, как шут, сидите на козлах? Велите остановиться и  идите,
спрячьтесь в карету.
     - Нет, ни за что на свете! Мне здесь лучше: пусть меня считают  лакеем;
так безопасней.
     - Но где вы это все взяли?
     - В Берлине купил, в табачной лавке.
     - Как глупо!
     - Ничего-с, ничего не глупо: меня никто не видал, как  я  покупал,  как
вез и как надел в темном угле, за дровами, когда бегал нанимать карету.
     - Ну оставайтесь, где хотите, - решила Глафира, опуская стекло.  Карета
ехала, ехала и  наконец,  заворачивая  из  улицы  в  улицу,  остановилась  у
подъезда большого дома на Литейной: здесь жили Бодростин, Горданов и Ропшин.


        Глава семнадцатая
        Потоп

     Как только экипаж остановился, Висленев соскочил  с  козел.  Бодростина
думала, что он хочет открыть ей дверцы, но она ошиблась: его  не  было.  Она
вышла сама и, полагая, что Жозеф снова  удрал  куда-нибудь  за  угол,  чтобы
снять  с  себя  бороду  и  усы,  стала  всходить  по  освещенной   лестнице,
приготовляясь, в каком тоне встретить мужа,  Павла  Николаевича  и  Ропшина,
если они дома. Но приготовления эти были напрасны, потому что тех, кого  она
ожидала увидеть, не было  дома,  и  квартира  представляла  нечто  странное:
парадная  дверь  была  распахнута  настежь  и  открывала  большую,   светлую
переднюю, где, в различных позах недоумения, находились три лакея на ногах и
четвертый, самый младший, лежал у самой двери на полу, с разинутым  в  немом
удивлении ртом.
     Все  представляло  живую  картину,  которую,  однако  же,  Глафира   не
остановилась рассматривать, а, вступив в комнату, спросила:
     - Где барин?
     Ответа не было; картина продолжалась.
     Когда она повторила вопрос, один из лакеев кое-как процедил ей:
     - Их дома нет-с, - и с этим схватил лампу и побежал в глубь помещения.
     - Дома ли г. Горданов?
     - Нет-с; их тоже нет, -  отвечал  другой  лакей,  схватил  из-за  шкафа
половую щетку и побежал за первым.
     Глафира спросила о Ропшине и  получила  опять  такой  же  ответ,  после
которого третий  лакей  убежал,  схватив  железную  кочережку  от  пылающего
камина.
     Все  это  имело  вид  какого-то  погрома  или  партизанского  сбора  на
рекогносцировку, и Бодростина  потребовала  объяснения  этим  странностям  у
последнего, четвертого лакея, все еще остававшегося  на  полу,  но  и  этот,
опомнясь, быстро вскочил, запер  на  задвижку  дверь  и,  взяв  в  обе  руки
стоячую, тяжелую ясеневую вешалку, устремился с нею по тому же  направлению,
куда поскакали его товарищи.
     Глафира не могла понять, что  такое  происходит,  и  пошла  в  полутьме
анфиладой незнакомых комнат, в ту сторону, куда помчались ополченные  лакеи.
Ею руководил долетавший до нее шум, вдруг  обратившийся  в  гвалт  настоящей
осады.
     Глафира удвоила шаги, путаясь о мебель, и завидела  наконец  отраженную
полосу света.  Она  огляделась.  Покой,  где  она  находилась,  был  застлан
пушистым ковром и  уставлен  мягкою,  бархатною  мебелью.  Это  был  кабинет
старика; влево за драпированными дверями виднелась его спальня, а  правее  -
продолговатая комната или широкий коридор, совсем без мебели, и  в  конце-то
этой комнаты запертая дверь, у которой теперь толпились  все  четыре  лакея,
суетясь, споря, не соглашаясь и в то же время штурмуя эту дверь и  кочергой,
и щеткой, между тем как четвертый, позже всех прибывший с ясеневою вешалкой,
действовал ею как стенобойною машиной.
     Бодростина взяла одного из осаждавших за плечо и отвела в сторону.
     - Что это вы делаете? Что здесь за шум и за  гвалт  у  вас?  Лакей  был
некоторое время в замешательстве, но потом отвечал:
     - Господ нету  дома;  мы  все  сидим  и  в  шашки  занимаемся,  а  Петр
правительственную газету читал, а он позвонил вот точно  так,  как  изволите
слышать кто-то теперь звонит. Я Петру  Афанасьеву  говорю:  отопри,  говорю,
Петр Афанасьев, а Петр Афанасьев как отодвинул  задвижку,  да  только  хотел
спросить - кого ему нужно? А он как сиганет вперед,  да  прямо  через  Петра
Афанасьева. Петр Афанасьев, непосдержавшись, упал да  и  с  ног...  Ах,  как
кто-то звонит!.. А он прямо через Петра  Афанасьева,  да  вот  как  изволите
видеть... через все  комнаты  проскочил,  в  баринову  ванну  попал,  сел  и
заперся".
     - Да кто же, кто же такой? - добивалась Глафира, начиная опасаться,  не
набредет ли она на разгадку необъяснимого события.
     - Неизвестно-с, - отвечал лакей, -  больше  нельзя  полагать,  как  или
турок, или вроде славянских братии, что в каретах возили... Ах, как  звонит,
проклятый!
     И с этим лакей, позвав с собою двух других своих сотоварищей, бросились
отпирать двери, не покидая своих орудий, на случай, если бы звонок  возвещал
новое вторжение. У двери ванной комнаты остался один действовавший вешалкой,
который при новой суматохе  остановился  и,  будучи  отстранен  Глафирой  от
двери, обтирал пот, выступавший крупными каплями на его лице.
     Глафира меж тем припала глазами к замочной скважине и, видя, что в ком-
нате темно, позвала Висленева.
     - Это вы здесь? - крикнула она сердито.
     - Я, - робко и едва слышно отозвался у самой двери Висленев.
     - Отпирайте скорей!
     - Ни за что на свете!
     Зная  трусливое  упрямство  Жозефа,  Глафира  и  не   настаивала.   Она
обратилась к снова предстоявшим ей в сборе слугам и сказала, кто она такая и
кто незнакомец, заперший себя в ванной комнате Михаила- Андреевича.
     - Это один наш знакомый, сумасшедший. Не трогайте его, пусть он  сидит,
где ему хочется, он приехал со мною, и я сейчас напишу его родным, чтобы его
взяли.
     С этим она, обойдя с огнем всю квартиру, распорядилась внести свои вещи
в кабинет мужа, а сама наскоро умылась, сделала без всякой сторонней  помощи
довольно скромный туалет и, послав человека  за  новою  каретой,  присела  у
мужниного письменного стола и написала: "Я еду к брату Григорию и через  час
возвращусь.  Если  вы  ранее  меня  возвратитесь  от  княгини  Казимиры,  то
распорядитесь избрать мне в вашей квартире уголок для моего приюта". Глафира
хотела оставить этот  листок  на  письменном  столе,  но  вдруг  передумала;
разорвала бумажку в клочки и написала на другой следующее:
     "Осмотрев вашу квартиру, я избираю себе для  помещения  ваш  кабинет  и
прошу возле поместить мою горничную, о выборе  которой  для  меня  прикажите
позаботиться monsieur Ропшину. Глафира".
     Написав эту записочку, она вложила ее в конверт и велела другому  лакею
немедленно отнести ее к Михаилу Андреевичу в квартиру Казимиры.
     Потом Бодростина еще написала короткую,  но  обстоятельную  и  вежливую
записку к жене Висленева, давно потерянной нами  из  виду  рыжей  и  статной
Алине. Глафира извещала ее,  что  ее  муж  Жозеф,  давно  страдая  какими-то
непонятными душевными недугами, наконец совсем сошел в Париже с ума,  и  что
она, Глафира, не желая оставить его в таком положении на  чужбине,  привезла
его с собою в Россию. Но так как  он  иногда  бывает  довольно  беспокоен  и
требует постоянного за собою надзора, то она просила Алину нимало  не  медля
приехать за Жозефом и получить его в свое распоряжение.
     Этого письма уже не с кем было отправить сию же минуту, потому что  все
люди  были  в  разгоне,  и  Глафира,   поручив   его   отнести   оставшемуся
единственному слуге, уехала в приведенной ей извозчичьей карете, меж тем как
вслед за ее отъездом пошли звонок за звонком, и один  за  другим  появились:
Бодростин, Горданов, Ропшин и наконец даже Кишенский. Все они были  довольно
разнообразно смущены неожиданным и внезапным прибытием Глафиры и суетились и
метались по квартире.
     Один, кто мог бы сообщить им какие-нибудь сведения, был Висленев, но  о
нем не было и помину, он сидел крепко-накрепко запершись в ванной  и  хранил
глубочайшее молчание. Наконец слуги, замечая смятение господ, сказали, что с
барыней еще приехал сумасшедший высокий, черный барин, с огромной бородой  и
в полосатой шапке.
     - Это верно он! - воскликнул Ропшин.
     - Кто он? кто он? -  суетливо  и  с  неудовольствием  спрашивал  старик
Бодростин.
     - Кто же, как не Висленев? Мы от него сейчас можем узнать, куда поехала
Глафира Васильевна.
     - Да, как не он! -  отрицал  старик,  -  вы  из  ума  выжили:  Висленев
белобрысый, а этот, слышите вы, говорят, огромный,  черный  и  бородатый,  и
потом еще сумасшедший... Это не кто иной, как Водопьянов... то есть я  хотел
сказать Сумасшедший Бедуин.
     - Но где же они могли встретиться?
     - А вот мы это сейчас узнаем. Люди! все сколько вас есть,  скорее  сюда
слесаря и отмычками отпереть дверь в ванную.
     Разгон слуг последовал еще сильнейший, а  в  то  время  как  Бодростин,
Ропшин, Горданов и Кишенский остались одни, последний вспомнил, что с ним  в
пальто есть связка ключей, и кинулся за  ними,  чтобы  попробовать  отпереть
загадочную  дверь.  Через  минуту  железо  ключа  застучало  около  замочной
скважины, и в то же мгновение в ванной послышался странный гул: там  хлынула
из крана вода, что-то застучало и загремело вниз по открытой спускной медной
трубе.
     - Великий Боже! что же это там за черт такой сумасшедший?  -  восклицал
Бодростин, сообщавший  свое  смятение  прочим,  а  черт,  распоряжавшийся  в
ванной, тоже был не в лучшем положении. Заслышав  у  двери  злейшего  своего
врага Кишенского, Жозеф с силой отчаяния хватался за все, что нащупывал  под
руками, и наконец, осязав кран, дернул  его  так  усердно,  что  тот  совсем
выскочил вон и вода засвистала через край ванны на средину комнаты  и  через
минуту уже стремилась отсюда быстрыми потоками под  дверь  в  другие  покои,
угрожая наводнением всей квартире.
     - Запирайте кран! запирайте кран! - кричали ему все, стуча  кулаками  в
крепкие  двери  ванной,  но  увы  -  заключенный  не  мог  исполнить   этого
требования, потому что выдернутый кран  упал  в  сточную  трубу.  Совершенно
потерянный Жозеф стоял как мраморный дельфин, окачиваемый брызгами  фонтана,
меж тем как Бодростин, Горданов, Ропшин и Кишенский, запруживая приток  воды
из-под дверей скомканным ковром, насели на этот ковер  и  старались  сколько
возможно препятствовать распространению потопа.
     - Боже мой! Боже! ну день,  ну...  ну  что  же  это  такое:  сто  тысяч
требовать за дитя, которое сама же она просила меня передать акушерке? Где я
возьму ей сто тысяч и притом к завтрашнему  дню?  А  между  тем  она  завтра
подаст просьбу... уголовный суд,  скамья  подсудимых,  улики  прислуги  и...
Сибирь, Сибирь и... в эту-то пору жена!
     Так, сидя вместо пресса на ковре, рассуждал  Бодростин  и  уныло  водил
глазами по лицам своих  сотоварищей,  которые  казались  ему  еще  унылее  и
хранили молчание.
     В этом положении и застали их набежавшие слуги и  слесари,  подоспевшие
сюда как раз в то  время,  когда  карета  Глафиры  остановилась  у  большого
роскошного дома на одной из петербургских набережных.
     Оставив виденную нами глупую и шутовскую суматоху в доме мужа,  Глафира
спокойно всходила по широкой лестнице темного камня  в  апартаменты,  откуда
она хотела  пустить  туман  и  смятение  по  направлениям,  хватающим  далее
пределов ее семейного круга.
     Замечательная красота ее и ум скрывали волнение, которое  она  ощущала,
идучи с непреклонною волей и с хорошо обдуманным намерением, но и  с  полным
сознанием, что она начинает играть огнем.
     Подойдя к двери, она на минуту остановилась и, прежде  чем  взяться  за
ручку, насупила брови и еще раз продумала: хорошо ли  она  это  делает?  Но,
вероятно,  по  ее  расчетам  выходило  хорошо,  потому  что  она  сказала  в
успокоение себе: "Вздор! все они здесь на  ножах,  и  в  ложке  воды  готовы
потопить друг друга. Кураж, Глафира, кураж, и  хотя  вы,  Павел  Николаевич,
загарантировались, но на всякого мудреца бывает довольно простоты!"  -  и  с
этим она смелою рукой пожала белую пуговку звонка.
     Воодушевившейся, расчетливой Бодростиной и в  ум  не  приходило  в  эту
минуту, что поучение ее о простоте, нападающей на мудрецов, может  быть,  ни
для кого не имеет столько подходящего значения, как для нее самой, с которой
не спускает очей своего мщения униженный и оскорбленный и в жизни никогда не
прощавший ни одной своей обиды генерал  Синтянин.  Белоусый,  сухой  старик,
сняв с себя с обидой мундир, затаил на сердце всю злобу своего  унижения  и,
сидя по отставному положению в мерлушечьем архалучке, зорко презирал вдаль и
вглубь своими бесцветными глазами и кое в чем жестоко  ошибался...  Синтянин
считал Глафиру женщиной черною и коварною и предчувствовал давно  задуманный
ею преступный замысел, но он  был  уверен,  что  Глафира  без  памяти  любит
Горданова и ведет все к тому, чтобы быть его женой. Эта ошибка была причиной
того, что Синтянин, преследуя одну мысль - отметить Горданову,  без  прямого
намерения расставил погибельные сети Глафире. В эти-то сети она  и  заносила
теперь ногу...


        Глава восемнадцатая
        Проба пера и чернил

     За порогом двери, у которой мы оставили Глафиру Васильевну  Бодростину,
не жил ни чародей, ни волхв, ни  заклинатель,  а  была  квартира  брата  ее,
Григория Васильевича, или Грегуара. Это достойное небольшого  внимания  лицо
до сих пор еще почти не появлялось в нашей повести, хотя имя его упоминали и
Глафира, и  Горданов,  и  Подозеров,  последний  даже  обращался  однажды  к
Григорью Васильевичу с просьбой "принять его на какую-нибудь  службу,  хоть,
например, в  писаря,  в  его  департамент".  Глафира  Васильевна  еще  ранее
вспоминала о старшем брате со вздохом, а Горданов на вопросы, предложенные о
нем когда-то Глафирой, отвечал с смущением.
     Грегуар управлял департаментом и  слыл  человеком  отменных  дарований,
рассчитывал или, по крайней мере, мечтал на директорстве не остановиться.
     С  сестрой  они  были  в  открытом  разладе  с  тех   пор,   как   она,
воспламененная идеями додарвинской эпохи  петербургской  культуры,  принесла
Горданову свою молодую и беззаветную  любовь.  Грегуар  не  особенно  строго
осудил поведение сестры и, оставаясь хорошим сыном для покинутых родителей и
примерным чиновником для начальства, он даже навещал инкогнито Глафиру в  ее
маленькой  коммуне;  но,  когда  сестра  покинула  Горданова   и   сделалась
Бодростиной, Грегуара это возмутило и  в  нем  заиграли  служебно-якобинские
симпатии петербургского социального чиновника. Ему  более  нравилось  видеть
сестру коммунисткой, чем предводительшей, ибо он "свято  верил",  что  самое
спасительное дело для России "пустить ей кровь и повыдергать зубы". Затем во
все то время, как сестра его портила, поправляла, и опять портила,  и  снова
поправляла свое общественное положение, он поднимался  по  службе,  схоронил
мать и отца, благословивших его у своего  гроба;  женился  на  состоятельной
девушке из хорошей семьи и, метя в сладких мечтах со  временем  в  министры,
шел  верною  дорогой  новейших  карьеристов,  то  есть  заседал  в  двадцати
комитетах, отличался искусством слагать фразы и блистал проповедью прогресса
и гуманности, доводящею до сонной одури.
     От природы он был гораздо глупее своей сестры и сознавал это без всякой
зависти и желчи: напротив, он  любил  Глафиру,  гордился  ею  и  порой  даже
находил удовольствие ею хвастаться.  Он  был  убежден  и  готов  был  других
убеждать, что его сестра - весьма редкая и замечательная ж