дыха,  а  отдыху
посвящалось время труда, вовсе не обращали на себя внимания Долинского.
     -  Все равно, как  ни  живи,-  все  скучно,- говаривал  он себе,  когда
нестройность жизни  напоминала ему о  себе утомлением, расстройством нервной
системы, или неудачей догнать бесполезно потерянное время в работе.
     Теперь  он не мог  надивиться,  как в былое  время  у  него недоставало
досуга написать в неделю двух довольно коротких корреспонденций, когда нынче
он  свободно  вел  порученный ему  целый  отдел  газеты  и  на  все  это  не
требовалось ни одной бессонной  ночи.  Нестор  Игнатьевич не только  успевал
кончить все  к  шести  часам  вечера,  когда к нему приходил  рассыльный  из
редакции,  но  даже  и из  этого времени  у  него  почти  всегда  оставалось
несколько свободных часов, которые он мог  употребить по своему произволу. С
шести  часов он  обыкновенно сидел  в  столовой  и  что-нибудь  читал  своим
хозяйкам. Анна Михайловна любила чтение, хотя в последнее время за хлопотами
и  недосугами читала  далеко  меньше,  чем Дора.  Эта  перечитала  бог знает
сколько и, обладая неимоверной памятью,  обо  всем имела собственное, иногда
не совсем верное, но всегда вполне независимое мнение.
     Гостей  у  Анны  Михайловны  и  у  Дорушки бывало  немного;  даже можно
сказать,  что, кроме Ильи  Макаровича,  У них почти  никто  не  бывал, но  к
Долинскому кое-кто таки навертывался, особенно  из газетчиков. По  семейному
образу  жизни,  который Долинский вел у Прохоровых,  его знакомые незаметным
образом становились и знакомыми его хозяек. Газетчики для Дорушки были народ
совершенно новый, и она очень охотно с ними знакомилась, но потом еще скорее
начинала  тяготиться  этим  знакомством  и  старалась от  них  отделываться.
Особенно  ее  антипатией были  два  молодые  газетчика:  Спиридон Меркулович
Вырвич  и  Иван Иванович  Шпандорчук. Это были люди того  нехитрого разбора,
который  в  настоящее время не представляет  уже никакого интереса. Нынче на
них смотрят  с тем же равнодушием, с каким смотрят на  догорающий дом, около
которого обломаны все  постройки  и огонь ничему  по соседству сообщиться не
может; но  было другое, старое время, года три-четыре назад, когда и у нас в
Петербурге и даже частью в просторной Москве на Неглинной  без  этих  людей,
как говорят, и вода не святилась. Было это доброе, простодушное время, когда
в  известных  слоях  петербургского  общества нельзя  было  повернуться,  не
сталкиваясь с Шпандорчуком или Вырвичем, и когда многими нехитрыми людьми ум
и нравственные  достоинства  человека определялись  тем,  как  этот  человек
относится  к  Шпандорчукам  и  Вырвичам.  Такое   положение  заставляет  нас
несколько оторваться от хода  событий и представить читателям образцы, может
быть, весьма скудных размеров, выражающих отношение Доры, Анны Михайловны  и
Долинского  к  этому   редкостному  явлению  петербургской  цивилизации.   И
Шпандорчук,  и  Вырвич  в  существе  были   люди  незлые   и  даже  довольно
добродушные,   но  недалекие  и  бестактные.  Оба  они,  прочитав  известный
тургеневский  роман, начали называть себя нигилистами. Дора тоже прочла этот
роман и при первом слове кстати сказала:
     - Нет, вы совсем не нигилисты.
     - Как это, Дарья Михайловна?
     - Да так, не нигилисты, да и только.
     -  Как  же,  когда мы сами  говорим вам, что мы  в бога  не веруем и мы
нигилисты.
     - Сами вы  можете говорить что вам угодно, а все-таки вы не то, что тут
названо нигилистом.
     - Так что же мы такое по-вашему?
     - Бог вас, господа, знает, что вы такое!
     -  Вот  это-то  и  есть;  вот  такие-то  люди,  как  мы,  и  называются
нигилистами.
     -  Знаете,  по-моему, как называются такие люди,  как вы?  -  спросила,
смеясь, Дора.
     - Нет, не знаем, скажите, пожалуйста.
     - А не будете сердиться?
     - Сердиться глупо. Всякая свобода - наш первый принцип.
     - Так видите ли, такие люди, как вы, называются скучные люди.
     - А! А вам веселья хочется.
     - Да не веселья, но помилуйте,  что же это целую жизнь сообщать, в виде
новостей, то, что  каждому человеку  давно очень  хорошо известно: "А знаете
ли, что мужик тоже  человек? А знаете ли, что женщина тоже человек? А знаете
ли, что богачи давят бедных?  А знаете ли, что человек должен быть свободен?
Знаете  ли, что цивилизация навыдумывала пропасть вздоров?" -  Ведь  это  ж,
согласитесь, скучно! Кто ж этого не знает, и какой же умный человек  со всем
этим  давно не согласен? И  главное  дело, что все-то вы нас учите, учите...
Право,  даже  страшно подумать,  какие мы,  должно  быть,  все  умные  скоро
поделаемся! А в самом-то деле, все это нуль; на  все это жизнь дунет - и все
это разлетелось; все выйдет совсем не так, как написано в рецепте.
     -  Да вот, то-то  и есть,  Дарья  Михайловна,  что вы и  сами  выходите
нигилистка.
     -  Я! Боже меня  сохрани!  - отвечала Дора  и  как  бы в доказательство
тотчас же перекрестилась.
     - Да что же дурного быть нигилисткой?
     - Ничего особенно дурного и ничего особенно хорошего, только на что мне
мундир?  Я  не  хочу  его.  Я  хочу  быть свободным  человеком, я  не  люблю
зависимости.
     - Да это и значит быть независимой. Вы сами не знаете, что говорите.
     - Благодарю за любезность, но не  верю ей.  Я  очень хорошо знаю, что я
такое. У  меня есть совесть и, какой случился, свой  царь в голове, и, кроме
их,  я  ни  от кого  и ни  от  чего  не  хочу  быть  зависимой,-  отвечала с
раздувающимися ноздерками Дора.
     - Крайнее свободолюбие!
     - Самое крайнее.
     - Но можно найти еще крайнее.
     - Например, можно даже стать в независимость от здравого смысла.
     -  А  что  ж! Я, пожалуй,  лучше  соглашусь  и  на  это!  Лучше же быть
независимою от здравого  смысла, и  так  уж и  слыть дураком  или дурой, чем
зависеть  от  этих  господ, которые всех  учат.  Моя душа  не дудка; и  я не
позволю на ней играть никому,- говорила она в пылу горячих споров.
     -  Ну, а  что  же будет,  если  вы,  в  самом  деле,  наконец,  станете
независимым от здравого смысла,- отвечали ей.
     - Что? Свезут в сумасшедший дом. Все же, говорю вам, это гораздо лучше,
чем целый век слушать учителей, сбиться с толку и сделаться пешкой, которую,
пожалуй, еще другие, чего доброго, слушать станут. Я жизни слушаюсь.
     - Да ведь странны вы, право! Теорию ведь жизнь же выработала,- убеждали
Дору.
     -  Нет-с;  уж  это извините,  пожалуйста; этому  я не  верю!  Теория  -
сочинение, а жизнь -  жизнь.  Жизнь -  это то,  что  есть, и то, что  всегда
будет.
     - Значит, у вас человек - раб жизни?
     - Извините, у меня так: думай что хочешь, а делай что должен.
     - А что же вы должны?
     - Должна? Должна я прежде всего работать и как можно больше работать, а
потом не мешать никому жить свободно, как ему хочется,- отвечала Дора.
     - А не должны вы, например, еще позаботиться о человеческом счастье?
     - То  есть  как же  это  о  нем позаботиться?  Кому  я  могу  доставить
какое-нибудь  счастье  -  я всегда  очень  рада;  а  всем,  то  есть  целому
человечеству - ничего не могу сделать: ручки не доросли.
     - Эх-с, Дарья  Михайловна!  -  ручки-то  у всякого  доросли, да желанья
мало.
     -  Не знаю-с, не знаю. Для этого нужно очень много  знать, вообще  надо
быть очень умным, чтобы не поделать еще худшей бестолочи.
     - Так вы и решаете быть в сторонке?
     - Мимо чего пойду, то сделаю - позволения ни у кого просить не стану, а
то, говорю вам, надо быть очень умной.
     -  Нестор  Игнатьич!  Да полноте же, батюшка, отмалчиваться! Какие  же,
наконец, ваши на этот счет мнения? - затягивали Долинского.
     - Это,  господа,  ведь все  вещи решенные: "ищите прежде всего царствия
Божия и правды Его, а вся сия приложатся вам".
     -  Фу ты, какой он! Так от него  и прет моралью! Что это за царствие, и
что это за правда?
     - Правда? Внутренняя правда - быть, а не казаться.
     - А царствие?
     - Да  что ж  вы  меня  расспрашиваете?  Сами  возраст  имате;  чтите  и
разумейте.
     - Это о небе.
     - Нет, о земле.
     - Обетованной, по которой потечет мед и млеко?
     -  Да,  конечно,  об обетованной,  где  несть  ни раб,  ни свободь,  но
всяческая и во всех один дух, одно желание любить другого, как самого себя.
     - Я за вас, Нестор Игнатьич! - воскликнула Дора.
     - Да и я, и я! - шумел Журавка.
     - И я,- говорили хорошие глаза Анны Михайловны.
     - Широко это, очень широко, батюшка Нестор Игнатьич,- замечал Вырвич.
     - Да как же вы хотите, чтобы такая мировая идея  была узка,  чтобы она,
так сказать, в аптечную коробочку, что ли, укладывалась?
     - То-то вот  от ширины-то ее ей и не удается до сих пор воплотиться-то;
а вы поуже, пояснее формулируйте.
     - Да любви мало-с. Вы говорите: идея не  воплощается до сих пор потому,
что она  очень широка, а  посмотрите,  не оттого  ли она не воплощается, что
любви нет, что все и во имя любви-то делается без любви вовсе.
     Дорушка заплескала ладонями.
     Эти споры  Доры с Вырвичем и  с  Шпандорчуком  обыкновенно затягивались
долго.  Дора давно  терпеть  не могла этих споров,  но,  по своей  страстной
натуре,  все-таки опять  увлекалась  и  опять при первой встрече готова была
спорить  снова.  Шпандорчук  и  Вырвич тоже не  упускали  случая  сказать ей
нарочно что-нибудь почудней и снова втянуть Дорушку в споры. За глаза же они
над ней посмеивались и называли ее "философствующей вздержкой".
     Дора с своей стороны тоже была о них не очень выгодного мнения.
     -  Что  это  за люди? - говорила она  Долинскому,- все  вычитанное, все
чужое, взятое напрокат, и своего решительно ничего.
     - Да чего вы на них сердитесь?  Они сколько  видели,  сколько  слышали,
столько и говорят. Все  их  несчастье в том, что  они мало знают жизнь, мало
видели.
     - И еще меньше думали.
     - Ну, думать-то они, пожалуй, и думают.
     - Так как же ни до чего путного не додумаются?
     - Да ведь это... Ах, Дарья Михайловна, и вы-то еще мало знаете людей!
     - Это и неудивительно; но удивительно, как они других учат, а сами  как
дети  лепечут!  Я  по  крайней  мере  нигде  не видная и  ничего не  знающая
человечица, а ведь это... видите... рассуждают совсем будто как большие!
     Долинский и Дора вместе засмеялись.
     -  Нет,  а  вы вот  что, Нестор Игнатьич, даром что  вы такой тихоня, а
прехитрый вы человек. Что вы никогда почти не хотите меня  поддержать  перед
ними? - говорила Дора.
     - Да не в чем-с, когда вы и сами с  ними справляетесь. Я бы ведь так не
соспорил, как вы.
     - Отчего это?
     - Да  оттого,  что  за охота  с  ними спорить?  Вы  ведь  их  ничем  не
урезоните.
     - Ну-с?
     -  Ну-с, так и говорить не стоит. Что мне за  радость  открывать  перед
ними свою душу! Для меня что  очень дорого, то  для них ничего;  вас вот все
это  занимает  серьезно, а  им  лишь  бы слова выпускать; вы убеждаетесь или
разубеждаетесь в чем-нибудь, а  они много - что если  зарядятся каким-нибудь
впечатлением, а то все так...
     - Это, выходит, значит, что я глупо поступаю, споря с ними?
     Долинский тихо улыбнулся.
     - Ммм! Какой любезный! -  произнесла Дора,  бросив ему  в лицо  хлебным
шариком.
     -  Вы думаете,  что для них ошибаться в чем-нибудь - очень важная вещь?
Жизни не будет стоить;  скажет:  ошибся,  да  и  дело  к стороне; не изболит
сердцем, и телом не похудеет.
     - Ах,  Нестор Игнатьич,  Нестор  Игнатьич!  Кому  ж,  однако, верить-то
остается? А ведь  нужно же кому-нибудь  верить, хочется,  наконец, верить! -
говорила задумчиво Дора.
     - Веруйте смелее в себя, идите  бодрее в жизнь; жизнь сама покажет, что
делать; нужно иметь ум и правила, а не расписание,- успокаивал ее Долинский,
и у них перемерялся тон и заходила долгая, живая беседа, кончая которую Даша
всегда говорила: зачем эти люди мешают нам говорить?
     Долинский сам  чувствовал, что очень досадно, зачем эти люди мешают ему
говорить с Дорой, а эти  люди являлись к  ним довольно  редко и раз  от разу
посещения их становились еще реже.
     -  Ну,  какое  сравнение   разговаривать,   например,  с  ними,  или  с
простодушным Ильею Макаровичем? - спрашивала Дора.- Это - человек, он живет,
сочувствует, любит,  страдает,  одним  словом,  несет  жизнь;  а  те,  точно
кукушки,  по чужим  гнездам  прыгают; точно ученые  скворцы  сверкочат: "Дай
скворушке  кашки!"  И  еще этакие-то кукушки хотят, чтобы  все  их  слушали.
Нечего сказать, хорошо бы стало на  свете! Вышло бы, что ни одной  твари  на
земле нет глупее, как люди.
     - Это мы  вам обязаны за  такое знакомство,- шутила она с Долинским.- К
нам  прежде  такие птицы  не  залетали.  А,  впрочем,  ничего  -  это  очень
назидательно.
     - А не спорить я все-таки не могу,- говорила она в заключение.
     Вырвич и  Шпандорчук пробовали  заводить с Дорушкой речь о стесненности
женских прав,  но она с первого же слова осталась к этому вопросу совершенно
равнодушною. Развиватели дали ей прочесть несколько статей, касавшихся этого
предмета; она прочла все эти статьи очень терпеливо и сказала:
     - Пожалуйста, не носите мне больше этого сора.
     - Неужто,- говорили ей,- вы не сочувствуете  и тому, что люди бьются за
вас же, бьются за ваши же естественные права, которые у вас отняты?
     - Я очень довольна моими правами; я нахожу, что у меня их ровно столько
же, сколько у вас, и отнять их у меня никто не может,- отвечала Дора.
     - А вот не можете быть судьей.
     - И не хочу; мне довольно судить самое себя.
     - А других вы судите чужим судом?
     - Нет, своим собственным.
     -  Спорщица! Когда ты перестанешь спорить!  - останавливала сестру Анна
Михайловна, обыкновенно не принимавшая  личного участия в заходивших при ней
длинных спорах.
     - Не  могу,  Аня,  за живое  меня задевают  эти молодые  фразы,- горячо
отвечала Дора.
     - Но  позвольте, ведь  вы могли  бы пожелать быть врачом? - возражал ей
Шпандорчук.
     - Могла бы.
     - И вам бы не позволили.
     - Совершенно напрасно не позволили бы.
     - А все-таки вот взяли бы, да и не позволили бы.
     - Очень жаль,  но я  бы нашла себе другое дело. Не  только света, что в
окне.
     - Ну,  хорошо-с,  ну,  положим,  вы можете  себе создать  этакое другое
независимое положение, а те, которые не могут?
     -  Да о  тех  и  говорить  нечего!  Кто не  умеет  стать  сам,  того не
поставите.  Белинский  прекрасно  говорит, что  тому  нет  спасения,  кто  в
слабости своей натуры носит своего врага.
     -  Ах, да  оставьте вы, сделайте милость,  в  покое вашего  Белинского!
Помилуйте, что же это, приговор, что ли, что сказал Белинский?
     -  В этом случае, да  - приговор. Попробуйте-ка отнять независимость  у
меня, у моей сестры, или у Анны Анисимовны! Не угодно ли?
     - Что за Анна Анисимовна?
     - А, это счастливое имя имеет честь принадлежать совершенно независимой
швее из нашего магазина.
     Дорушка  любила  ставить  свою  Анну  Анисимовну  в  пример   и  охотно
рассказывала ее несекретную историю.
     - Вот видите! - говорили ей после  этого рассказа развиватели,- а легко
зато этой Анне Анисимовне?
     - Ну, господа, простите меня великодушно!  - запальчиво отвечала Дора.-
Кто  смотрит, легко ли ему, да еще выгодно ли ему отстоять свою свободу, тот
ее не стоит и даже говорить о ней не должен.
     -  Да, женщина,  почти  каждая  -  раба;  она раба  и в  семье,  раба в
обществе.
     - Потому что она большей частью раба по натуре.
     - То есть как это? Не может жить без опеки?
     -  Не  хочет-с, не хочет сама  себе помогать,  продает  свою свободу за
кареты,  за  положение, за  прочие  глупые вещи.  Раба! Всякий,  кто дорожит
чем-нибудь больше, чем свободой,-  раб.  Не все ли равно, женщина раба мужа,
муж раб чинов и мест, вы рабы вашего либерализма, соболи, бобры - все равны!
     - Даже досюда идет!
     - А еще бы! Ведь вы не смеете быть не либералом?
     - Потому что мы убеждены...
     - Убеждены! - с улыбкой перебивала  Дора.- Не смеете, просто не смеете.
Не знаете,  что  делать; не знаете, за что зацепиться, если вас выключат  из
либералов. От жизни даже отрекаетесь.
     - Вот то-то, Дарья  Михайловна,- говорили ей,- не  знаете  вы,  сколько
труда в последнее время положено за женщину.
     - Это правда. Только я, господа, об одном жалею, что я не писательница.
Я  бы все силы мои  употребила  растолковать  женщинам,  что все ваши о  нас
попечения... просто для нас унизительны.
     - Да что ж,  Дарья Михайловна, унизительно,  вы говорите? Позвольте вам
заметить,  что в  настоящем случае  вы несколько неосторожно увлеклись вашим
самолюбием. Мы хлопочем вовсе и не о вас - то есть не только не о вас лично,
а и вообще не об одних женщинах.
     - А о себе - я это так и догадывалась.
     - Да хотя бы-с и  о себе! Пора, наконец, похлопотать и о себе, когда на
нас ложится весь труд и тяжесть заработка; а женщины живут в тягость и себе,
и другим - ничего не делают. Вопрос женский - общий вопрос.
     -  Да  то-то  вот;  пожалуйста, хоть не называйте же  вы  этого вопроса
женским.
     - А как же прикажете его называть в вашем присутствии?
     -  Барыньский, дамский  -  одним  словом,  как  там хотите,  только  не
женский, потому что, если  дело идет о том, чтобы русская женщина трудилась,
так  она,  русская-то  женщина,  monsieur  Шпандорчук,  всегда  трудилась  и
трудится, и трудится нередко гораздо больше своих мужчин. А  это вы говорите
о барышнях, о дамах - так и не называйте же ихнего вопроса нашим, женским.
     - Мы говорим вообще о  развитой женщине,  которая в наше время не может
себе добыть хлеба.
     - Развившаяся до того, что не может добыть себе хлеба! Ха-ха-ха!..
     Дорушка неудержимо расхохоталась.
     -  Не  смешите,  пожалуйста,  людей, господа!  Эти  ваши таким  манером
развившиеся женщины  не в  наше только  время, а во всякое время  будут  без
хлеба.
     - Нет-с, это  немножко не  так  будет. А  впрочем, где  же эти  ваши  и
не-дамы, и не-барышни, и уж, разумеется, тоже и не судомойки же, а женщины?
     -  А-а!  Это, господа, уж ищите, да-с,  ищите, как голодный хлеба ищет.
Женщина ведь стоит того, чтоб ее поискать повнимательнее.
     - Но где-с? Где?
     - А-а! Вот то-то  и  есть. Помните, как  Кречинский говорит  о деньгах:
"Деньги везде есть, во всяком доме,  только надо  знать, где они лежат; надо
знать, как  их взять.  Так  точно  и  женщины:  везде  они  есть,  в  каждом
общественном  кружочке  есть  женщины,  только  нужно  их   уметь  найти!  -
проговорила Дорушка, стукая внушительно ноготком по столу.
     - Да и о чем собственно речь-то? -  вмешался Долинский.-  Если об общем
счастии, о мужском и о женском,  го я  вовсе не думаю, чтобы  женщины  стали
счастливее,  если мы их  завалим  работой и  заботой;  а  мужчина,  который,
действительно, любит женщину, тот сам охотно возьмет на себя все тяжелейшее.
Что там ни  вводите, а полюбя женщину, я все-таки стану заботиться, чтобы ей
было легче, так сказать, чтоб ей было лучше жить, а  не буду производить над
ней опыты, сколько она вытянет. Мне же приятно видеть ее счастливою и знать,
что это я для нее устроил!
     - Да-с, это прекрасно, только с одной стороны - со стороны поэзии; а вы
забываете, что есть и другие точки, с которых можно смотреть на этот вопрос:
например, с точки хлеба и брюха.
     Долинский несколько смутился словом "брюхо" и отвечал:
     - То  есть вы  хотите  сказать:  со стороны денег; ну,  что  же-с! Если
женщина  дает  вам  счастье,  создает  ваше благополучие, то  неужто  она не
участвует таким образом в вашем труде и не имеет права на ваш заработок? Она
ваш  половинщик  во  всем  - в горе и радостях.  Как  вы  расцените на рубли
влияние, которое  хорошая  женщина  может  иметь на  вас,  освежая  ваш дух,
поддерживая в вас бодрость, успокоивая вас лаской, одним