:  лечился
ли он сам когда-нибудь. - Как же-с, - отвечает. - Я в  медицину  верю,  даже
одного лекаря раз выпорол за ошибку, но я  ведь  женатый  человек,  так  для
женского  спокойствия,  когда  нездоровится,  постоянно  лечусь,  но  только
гомеопатией и в ослабленных приемах.
 - Их приемы-то и вообще, мол, уж ослаблены.
 - Ну все-таки, знаете, я нахожу, что еще сильно... все-таки  лекарство,
и внутрь пускать его нехорошо а я, как принесу  из  гомеопатической  аптеки
скляночку, у себя ее на окно за занавеску ставлю, оно там и  стоит:  этак  и
жена спокойна,  и  я  выздоравливаю.  Вот  вы  бы  этот  способ  для  народа
порекомендовали, - это уж самое безвредное.  Ей-богу!..  Ах  да,  и  кстати:
записку-то свою бросьте: дворяне уж  съезжаются,  и  они  все  будут  против
этого, потому что предводитель хочет. Вот и" опишите: губернатор  не  хочет,
предводитель хочет, дворянство не хочет потому, что  предводитель  хочет,  а
предводитель хочет, потому, что губернатор не хочет... Вот  опишите  это,  и
будет вам лучшая повесть нашего времени, и отдадут вас за нее под суд, а суд
оправдает, и тогда публика книжку раскупит. Впрочем, я предложу  Калатузову,
не хочет ли, я сам опишу  все  это  в  виде  романа.  Не  умею,  да  ничего.
Гарибальди пишет, и тоже довольно скверно. А теперь поедемте, я  обещал  вас
привезти познакомить к четырем дворянам... Отличные ребята,  да  вы  ведь  и
должны им сделать визит, как приезжий.
 Я поехал и был с его  превосходительством  не  у  четырех,  а  у  шести
"отличных ребят", которые, как в одно слово, ругали предводителя  и  научали
меня  стоять  на  том,  что  при  таких   повсеместных   разладицах   ничего
предпринимать нельзя и надо все бросить.
 - Это все мои молодцы, - пояснял мне генерал,  когда  мы  ехали  с  ним
домой.  -  Это  все  антипредводительская  партия,  и   вы   уж   теперь   к
предводительским не ездите, а то будет худо.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

 С этой поры я, милостивые государи, увидел себя не  только  помешанным,
но даже в силках, от которых так долго и ревностно отбивался. И  пребывал  я
совсем  отуманенный  на  заседаниях,  на  обедах,  даваемых,   по   здешнему
выражению, с "генералом Перловым" был приглашаем "на  генерала  Перлова"  и
утром и вечером и слушал, как он жестоко казнил все и  всех.  Сам  я  больше
молчал и отзывался на все только изредка, но представьте же  себе,  что  при
всем этом... меня из губернии выслали. Что, как и почему?  ничего  этого  не
знаю,  но  приехал  полицеймейстер  и  попросил  меня  уехать.  Ходил  я  за
объяснениями к губернатору - не принял  ходил  к  Фортунатову  -  на  нервы
жалуется и говорит: "Ничего я, братец, не  знаю",  ходил  к  Перлову  -  тот
говорит: "Повесить бы их всех и больше ничего, но вы, говорит, погодите: я с
Калатузовым поладил и  роман  ему  сочинять  буду,  там  у  меня  все  будет
описано".
 Навестил в последний вечер станового Васильева в сумасшедшем  доме.  Он
спокоен как нельзя более.
 - Как же, - говорю, - вы это все сносите?
 - А что ж? - отвечает, - тут прекрасно, и,  знаете  ли,  я  здесь  даже
совершенно успокоился насчет многого.
 - Определились?
 - Совершенно определился. Я  христианство  как  религию  теперь  совсем
отвергаю. Мне в этом очень много помог здешний прокурор он нас  навещает  и
дает мне "Revue Sirite"("Спиритическое  обозрение"  (франц.)).  Я  проникся
этим учением и, усвоив его, могу  оставаться  членом  какой  угодно  церкви
перед судом спиритизма религиозные различия  -  это  не  более  как  "обычаи
известной гостиной", не более. А ведь в чужом доме надо же вести  себя  так,
как там принято. Внутренних моих убеждений, истинной моей веры я  не  обязан
предъявлять и осуждать за иноверство тоже нужды  не  имею.  У  спиритов  это
очень ясно у них, впрочем,  все  ясно:  виноватых  нет,  но  не  абсолютно.
Преступление воли карается, но кара не вечна она смягчается по мере  заслуг
и смывает преступления воли. Я очень рад, что  мне  назначили  этот  экзамен
здесь.
 - Будто, - говорю, -  ваше  спокойствие  нимало  не  страдает  даже  от
здешнего общества?
 - Я этого не сказал,  мое...  Что  мое,  то,  может  быть,  немножко  и
страдает,  но  ведь  это  кратковременно,  и  потом  все  это  плоды   нашей
цивилизации (вы ведь,  конечно,  знаете,  что  увеличение  числа  помешанных
находится в известном отношении к  цивилизации:  мужиков  сумасшедших  почти
совсем нет), а зато я, сам я (Васильев  просиял  радостью),  я  спокоен  как
нельзя более и... вы знаете оду Державина "Бессмертие души"?
 - Наизусть, - отвечаю, - не помню.
 - Там есть такие стихи:

 От бесконечной единицы,
 В ком всех существ вратится круг,
 Какие б ни текли частицы,
 Все живы, вечны, вечен дух!

 Бесконечная единица и ее  частицы,  в  ней  же  вращающиеся...  вы  это
понимаете?
 - Интересуюсь, - говорю, - знать от вас, как вы это понимаете?
 - А это  очень  ясно,  -  отвечал  с  беспредельным  счастием  на  лице
Васильев. - Частицы здесь и в других областях они тут и там испытываются  и
совершенствуются и, когда освобождаются, входят снова  в  состав  единицы  и
потом,  снова  развиваясь,  текут...  Вам,  я  вижу,  это  непонятно?  Мы  с
прокурором вчера выразили это чертежами.
 Васильев вынул из больничного халата бумажку, на которой были начерчены
один в другом три круга, начинающиеся на одной черте и затушеванные снизу на
равное пространство.
 - Видите: все, что  темное,  -  это  сон  жизни,  или  теперешнее  наше
существование, а все свободное течение - это настоящее  бытие,  без  кожаной
ризы, в которой мы здесь спеленуты. Тело душевное бросается  в  затушеванной
площади, а тело духовное, о котором говорит апостол Павел,  течет  в  сиянии
миров. После каждого пробуждения кругозор  все  шире,  видение  все  полнее,
любовь многообъемлющее, прощение неограниченнее...  Какое  блаженство!  И...
зато вы видите: преграды все возвышаются к его достижению. Вы знаете, отчего
у русских так много прославленных святых и тьмы тем  не  прославленных?  Это
все оттого, что здесь еще недавно было так страшно жить, оттого, что  земная
жизнь здесь для благородного духа легко и скоро теряет всякую цену. Впрочем,
в этом отношении у нас и теперь еще довольно благоприятно. Да, да, Россия  в
экзаменационном  отношении,  конечно,  и  теперь  еще,   вообще,   наилучшее
отделение: здесь человек, как золото, выгорал от  несправедливости  но  вот
нам делается знакомо  правосудие,  расширяется  у  нас  мало-помалу  свобода
мысли, вообще становится несколько легче, и я боюсь, не станут  ли  и  здесь
люди верить, что тут их настоящая жизнь, а не... то, что здесь есть на самом
деле...
 - То есть?
 - То есть исправительный карцер при сумасшедшем  доме,  в  который  нас
сажают для обуздывания нашей злой воли.
 "Прощай, - думаю, - мудрец в сумасшедшем доме", и с  этим  пожелал  ему
счастия и уехал.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

 Через сутки я был уже в Москве, а на третий день,  усаживаясь  в  вагон
петербургской дороги, очутился  нос  к  носу  с  моим  уездным  знакомцем  и
решительным посредником Готовцевым.
 -  Батюшка  мой?  Вас  ли  я  вижу?  -  восклицает  он,  окидывая  меня
величественным взглядом.
 Я говорю, что, с своей стороны, могу более подивиться, он ли это?
 - Отчего же?
 - Да оттого, что вы так недавно были заняты службой.
 - Полноте, бога ради я уж совсем там не служу меня они,  бездельники,
ведь под суд отдали.
 - За школы?
 - Представьте, да, за школы.  Прежде  воспользовались  ими  и  получили
благодарность за устройство, а потом...  Подлец,  батюшка,  ваш  Фортунатов!
Губернатор человек нерешительный, но он  благороднее:  он  вспомнил  меня  и
сказал: "Надо бы  и  Готовцева  к  чему-нибудь  представить".  А  бездельник
Фортунатов: "Представить бы, говорит, его к ордену бешеной  собаки!"  Ну  не
скот ли и не циник ли? Пошел доказывать, что  меня  надо...  подобрать...  а
губернатор без решимости... он сейчас  и  согласен,  и  меня  не  только  не
наградили, а остановили  на  половине  дела  а  тут  еще  земство  начинает
действовать и тоже взялось за меня, и вот я под судом и еду  в  Петербург  в
министерство, чтоб искать опоры и... буду там служить, но  уж  это  чертово
земство пропеку-с! Да-с, пропеку. Вы как?
 - Со мной, - хвалюсь, - поступили тоже не хуже, чем  с  вами,  довольно
решительно, - и рассказываю ему, как меня выслали.
 Готовцев сатирически улыбнулся.
 -  И  вы,  -  говорит,  -  этакую  всякую   меру   считаете   "довольно
решительною"?
 - А вы нет?
 - Еще бы! Я бы вас за это не выслал, а к Макару телят гонять послал.
 - Но за что же-с? позвольте узнать.
 - А-а! не участвуйте в  комплотах.  Я  вам  признаюсь,  ведь  все  ваше
поведение для меня было всегда очень подозрительно я и сам думал, что вы за
господин такой, что ко всем ездите и всех просите:  "посоветуйте  мне,  бога
ради", да все твердите: "народ,  села,  села,  народ"...  Эй,  вы,  вы!..  -
продолжал он, взглядывая на меня проницательно  и  грозя  мне  пальцем  пред
самым носом. - Губернатора вы могли надувать, но уж меня-то вы не надули:  я
сразу понял, что в вашем поведении что-то есть, и (добавил он в другом тоне)
вы если проиграли вашу нынешнюю ставку, то проиграли единственно  чрез  свою
нерешительность. Почему вы мне прямо не высказались?
 - В чем-с, милостивый государь, в чем?
 - Конституционалист вы или радикал? Выскажитесь вы, и я бы вам  рискнул
высказаться, что я сам готов сюда Гамбетту, да-с, да-с, не Дерби,  как  этот
губернатор желает, а  прямо  Рошфора  сюда  и  непримиримого  Гамбетту  сюда
вытребовать... Я самый решительный человек в России! "
 - Нет, позвольте уж  вас  перебить:  если  на  то  пошло,  так  я  знаю
человека, который гораздо решительнее вас. - Это кто?
 - Генерал Перлов он прямо говорит, что если б  его  воля,  то  он  всю
Европу бы перепорол, а всех нас перевешал бы.
 - Да... но вы забываете, что ведь между нами с Перловым  лежит  бездна:
он всех хочет перевешать, а я  ведь  против  смертной  казни,  и,  в  случае
чего-нибудь,  я  бы  первых  таких  господ  самих  перевешал,   -   отвечал,
отворачиваясь, Готовцев.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

 Живу затем я целое лето в Петербурге и  жду  денег  из  деревни.  Скука
страшная:  жара,  духота  Излер  и  Берг,  Альфонсины  и  Финеты,  танцы  в
панталонах, но без  увлечения,  и  танцы  с  увлечением,  но  без  Панталон,
порицание сильных и преклонение пред  ними,  задор  и  бессилие,  кичливость
знаниями и литература, получившая наименование "орудия  невежества"...  Нет,
нет, эта страна, может быть, и действительно очень хорошее  "экзаменационное
отделение", но... я слишком слабо приготовлен: мне нужно что-нибудь полегче,
пооднообразнее, поспокойнее.  А  пока,  даст  бог,  можно  будет  уехать  за
границу вспомнилось мне, что я художник, и взялся сделать вытравкой портрет
Дмитрия Петровича Журавского  -  человека,  как  известно,  всю  свою  жизнь
положившего на то, чтоб облегчить тяжелую долю крестьян и собиравшего  гроши
своего заработка на их выкуп... Как хотите, характер первой величины, -  как
его не передать потомству?  Сделал  доску  и  понес  ее  в  редакцию  одного
иллюстрированного издания. "Дарю, мол, вам ее, - печатайте".
 Благодарят: говорят, что им этого не надо: это-де не интересно.
 - Помилуйте, - убеждаю их, - ведь это  человек  большой  воли,  человек
дела, а не фарсов, и притом человек, делавший благое дело в сороковых годах,
когда почти не было никаких средств ничего путного делать.
 - А его, - спрашивают, - повесили или не повесили?
 - Нет, не повесили.
 - И он из тюрьмы не убежал?
 - Он и в тюрьме-то вовсе не был: он действовал законно.
 - Ну, так уж это, - отвечают, - даже и совсем не интересно.
 Отхожу и, как герой "Сентиментального путешествия" Стерна, говорю:
 - Нет, это положительно лучше во Франции, потому  что  там  даже  наших
веневских баб, Авдотью и Марью, и тех увековечили и по сю пору шоколад с  их
изображением продают.
 И вот-с дела мои идут скверно: имение не продается, и я даже  зазимовал
в Петербурге.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

 О   рождестве   меня   навещает   Фортунатов:   радостный-прерадостный,
веселый-превеселый.
 - На три дня, - говорит, - всего приехал, и то тебя разыскал.
 Пошли рассказы: губернатора уже нет.
 - Он очень мне надокучил, - говорит Фортунатов, -  и,  наконец,  я  его
даванул в затылок, так что ему сразу больничку в губы  продернули.  Полетел,
сердечный, кверху тормашками! Теперь посмотрю, каков будет новый. Только  уж
мне все равно: я по земству служу. Теперь в открытую  играть  буду.  Генерал
Перлов дошел, - говорит, - до обнищания, потому что все  еще  ходит  в  клуб
спать (так как предводительского зятя опять  выбрали  старшиною).  "Если,  -
говорит упрямый старик, - войны не будет  и  роман  написать  не  сумею,  то
мирюсь с тем, что не миновать мне долговой тюрьмы". Дергальский отставлен  и
сидит в остроге  за  возмущение  мещан  против  полицейского  десятского,  а
пристав Васильев выпущен на свободу, питается акридами и  медом,  поднимался
вместе с прокурором на небо по лестнице,  которую  видел  во  сне  Иаков,  и
держал там дебаты о беззаконности наказаний, в чем и духи и прокурор  пришли
к полному соглашению но как господину прокурору нужно  получать  жалованье,
которое ему дается за обвинения, то он уверен, что  о  невменяемости  с  ним
говорили или "легкие", или "шаловливые" духи, которых мнение не авторитетно,
и потому он спокойно продолжает  брать  казенное  жалованье,  -  говорить  о
возмутительности вечных наказаний за гробом и подводить людей  под  возможно
тяжкую кару на земле.
 На этом, почтенный читатель, можно бы, кажется, и кончить,  но  надобно
еще одно последнее сказанье, чтоб летопись окончилась моя.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

 Вот в чем-с должно заключаться  это  последнее  сказанье:  затянувшаяся
беседа наша была внезапно прервана неожиданным  появлением  дядиного  слуги,
который пришел известить его, что к нему заезжали два  офицера  от  генерала
Постельникова. Занимавший нас своими рассказами дядя мой так  и  затрепетал
да, признаюсь вам,  что  мы  и  все-то  сами  себя  нехорошо  почувствовали.
Страшно, знаете,  не  страшно,  а  все,  как  Гоголь  говорил,  -  "трясение
ощущается".
 Пристали мы к слуге: как это было, какие два офицера приходили и зачем?
 - Ничего, - говорит, - не знаю зачем, а только очень сожалели,  что  не
застали, даже  за  головы  хватались:  "что  мы,  говорят,  теперь  генералу
скажем?" и с тем и уехали. Обещали завтра рано заехать, а я,  -  говорит,  -
сюда и побежал, чтоб известить.
 Добиваемся: не было ли  еще  чего  говорено?  Расспрашиваем  слугу:  не
заметил ли он чего особенного в этих гостях?
 Лакей поводит глазами и не знает, что сказать, а нам  кажется,  что  он
невесть что знает да скрывает от нас.
 А мы его так и допрашиваем, так и шпыняем - хуже инквизиторов.
 Бедный малый даже с толку сбился и залепетал:
 - Да господи помилуй: ничего они особенного не говорили, а только  один
говорит: "Оставим в конверте" а другой  говорит:  "Нет,  это  нехорошо:  он
прочтет, надумается и откажется. Нет, а мы его сразу, неожиданно накроем!"
 Изволите слышать: это называется "ничего особенного"!
 Дядя встал на ноги и зашатался: совсем вдруг стал болен и еле держится.
 Уговаривали его успокоиться, просили остаться переночевать,  -  нет,  и
слушать не хочет.
 Человека  мы  отправили  вперед  на  извозчике,  а  сами  вдвоем  пошли
пешечком.
 Идем молча - слово не вяжется, во рту сухо. Чувствую это я  и  замечаю,
что и дядя мой чувствует то же самое, и говорит:
 - У меня, брат, что-то даже во рту сухо. Я отвечаю, что и у меня тоже.
 - Ну, так зайдем, - говорит, - куда-нибудь пропустить... А?
 - Что же, пожалуй, - говорю, - зайдем.
 - То-то оно это и для храбрости не мешает. - Да, очень рад, - отвечаю,
- зайдем.
 - Только возьмем нумерок, чтоб поспокойнее... а то я этих общих  комнат
терпеть не могу... лакеи все так в рот и смотрят.
 "Понимаю, - думаю себе, - любезнейший дядюшка, все понимаю".

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

 Завернули мы в один из ночных кабачков...  заняли  комнату  и  заказали
ужин и... насвистались, да так насвистались, что мне стало казаться, что уже
мы оба и лыка не вяжем.
 И все это дядя!
 - Пей, да пей, друг мой, - пристает. -  Наше  ведь  только  сегодня,  а
завтра не наше да все для храбрости еще да еще...
 И стал мой дядя веселый, речистый: пошел вспоминать про  Брюллова,  как
тот, уезжая из России, и платье, и белье, и  обувь  по  сю  сторону  границы
бросил про Нестора Васильевича Кукольника, про Глинку, про актера  Соленика
и Ивана Ивановича Панаева, как они раз, на Крестовском, варили такую жженку,
что у прислуги  от  одних  паров  голова  кругом  шла  потом  про  Аполлона
Григорьева со Львом Меем, как эти оба поэта,  по  вдохновению,  одновременно
друг к другу навстречу на Невский выходили, и потом  презрительно  отозвался
про нынешних литераторов и художников, которые пить совсем не умеют.
 Тут я что-то возразил, что тогда был век романтизма и поэзии, и были  и
писатели такого характера, а нынче век гражданских чувств и свободы...
 Но только что я это вымолвил, дядя мой так и закипел.
 - Ах вы, - говорит,  -  чухонцы  этакие:  и  вы  смеете  романтиков  не
уважать?  Какие  такие  у  вас  гражданские  чувства?  Откуда  вам   свобода
возьмется? Да вам и вольности  ваши  дворянские  Дмитрий  Васильевич  Волков
писал, запертый на замок вместе с датским кобелем, а вам это любо?  Ну,  так
вот за то же вам кукиш будет под нос из всех этих вольностей: людишек у вас,
это, отобрали... Что, ведь отобрали?
 - Ну и что ж такое: мы очень рады.
 - Ну, а теперь в рекруты пойдете.
 - И пойдем-с и гордимся тем, что это начинается с нашего времени.
 Но. тут дядя вдруг начал жестоко глумиться надо всем нашим  временем  и
пошел, милостивые государи, что же доказывать, - что нет, говорит, у вас  на
Руси ни аристократов, ни демократов, ни патриотов,  ни  изменников,  а  есть
только одна деревенская попадья.
 Согласитесь, что это бог знает что за странный вывод, и с моей  стороны
весьма простительно было сказать, что я его даже не понимаю и думаю,  что  и
сам-то он себя не  понимает  и  говорит  это  единственно  по  поводу  рюмки
желудочной  водки,  стакана  английского  пива   да   бутылки   французского
шампанского. Но представьте же себе, что ведь нет-с: он еще  пошел  со  мной
спорить  и  отстаивать  свое  обидное  сравнение  всего  нашего  общества  с
деревенскою попадьею, и на каком же основании-с? Это даже любопытно.
 - Ты гляди, - говорит, - когда деревенская попадья  в  церковь  придет,
она не стоит как все люди, а все туда-сюда егозит, ерзает да наперед  лезет,
а скажет ей добрый человек: "чего  ты,  шальная,  егозишь  в  божьем  храме?
молись потихонечку", так она еще обижается и  обругает:  "ишь,  дурак,  мол,
какой выдумал: какой это божий храм - это наша с батюшкой церковь". И у вас,
- говорит, - уж нет ничего божьего, а все только  "ваше  с  батюшкой".  -  И
зато, - говорит, - все, чем вы расхвастались,  можно  у  вас  назад  отнять:
одних крестьян назад не закрепят, а вас, либералов, всех можно, как слесаршу
Пошлепкину и унтер-офицерскую жену, на улице выпороть и  доложить  ревизору,
что вы сами себя выпороли... и сойдет, как на собаке  присохнет,  лучше  чем
встарь присыхала а уж меня не выпорют.
 Но тут я, милостивые  государи,  оказался  совершенно  слабым  и  помню
только, что дядя как будто подсовывал мне под голову подушку,  а  сам,  весь
красненький, бурчал:
 - Нет-с: слуга покорный, а уж я удеру, и вам меня пороть  не  придется!
На этом месте, однако, для меня уже все кончилось, и я несколько минут видел
самого моего дядю деревенскою попадьею и хотел его спросить: зачем это он не
молится  тихо,  а  все  егозит  да  ерзает,  но  это  оказалось  сверх  моих
возможностей.
 Получил я назад дар слова не скоро,  и  это  случилось