пришла - все оставалось  по-прежнему. Только светло
совсем в комнате стало.
     Француженка еще раз покликала Долинского,  он  тупо взглянул на нее,  и
его  левая  щека  скривилась  в  какую-то особенную  кислую улыбку.  Старуха
испугалась и выбежала.

Глава шестая
СИРОТА

     Madame Бюжар побежала к Онучиным. Она  знала,  что, кроме этого дома, у
ее  жильцов  не было никого знакомого.  Благородное семейство  еще почивало.
Француженка уселась  на террасе и терпеливо ожидала. Здесь ее застал  Кирилл
Сергеевич  и  обещался  тотчас  идти  к Долинскому. Через  час  он пришел  в
квартиру покойницы вместе со своею сестрою. Долинский по-прежнему  сидел над
постелью  и неподвижно  смотрел  на  мертвую голову  Доры. Глаза ей никто не
завел, и

     С побелевшими глазами,
     Лик, прежде нежный, был страшней
     Всего, что страшно для людей.

     Мухи ползали по глазам Дорушки.
     Кирилл Сергеевич с сестрою вошли тихо. M-me Бюжар встретила их в зале и
показала  в  отворенную  дверь на  сидевшего по-прежнему  Долинского. Брат с
сестрой вошли в комнату умершей. Долинский не тронулся.
     - Нестор Игнатьич! - позвал его Онучин.
     Ответа не было. Онучин повторил свой оклик - то же самое, Долинский  не
трогался.
     Вера Сергеевна постояла несколько минут и, не снимая  своей правой руки
с  локтя брата,  левую сильно  положила на плечо Долинского, и, нагнувшись к
его голове, сказала ласково:
     - Нестор Игнатьич!
     Долинский как будто  проснулся,  провел  рукою  по лбу  и  взглянул  на
гостей.
     - Здравствуйте! - сказала ему опять m-lle Онучина.
     - Здравствуйте! - отвечал он, и его левая щека опять скривилась в ту же
странную улыбку.
     Вера Сергеевна взяла  его за руку и  опять  с усилием крепко ее пожала.
Долинский встал и  его опять  подернуло  улыбнуться очень недоброй  улыбкой.
M-me Бюжар пугливо жалась в углу, а ботаник видимо растерялся.
     Вера Сергеевна положила обе свои руки на плечи Долинского и сказала:
     - Одни вы теперь остались!
     - Один,- чуть слышно ответил  Долинский и, оглянувшись на мертвую Дору,
снова улыбнулся.
     - Ваша потеря ужасна,-  продолжала, не сводя  с него  своих  глаз, Вера
Сергеевна.
     -  Ужасна,- равнодушно отвечал Долинский. Онучин дернул сестру за рукав
и сделал строгую гримасу. Вера  Сергеевна оглянулась на брата и, ответив ему
нетерпеливым движением  бровей,  опять  обратилась  к  Долинскому, стоявшему
перед ней в окаменелом спокойствии.
     - Она очень мучилась?
     - Да, очень.
     - И так еще молода!
     Долинский  молчал  и  тщательно обтирал правою рукою кисть своей  левой
руки.
     - Так прекрасна!
     Долинский оглянулся на Дору и уронил шепотом:
     - Да, прекрасна.
     -  Как она вас любила!..  Боже, какая это потеря! Долинский  как  будто
пошатнулся на ногах.
     - И за что такое несчастье!
     - За что!  За... за что! -  простонал Долинский и,  упав в колена  Веры
Сергеевны, зарыдал как ребенок, которого без вины наказали в пример прочим.
     -  Полноте,  Нестор  Игнатьич,- начал было  Кирилл Сергеевич, но сестра
снова  остановила  его сердобольный порыв  и  дала волю  плакать Долинскому,
обхватившему в отчаянии ее колени.
     Мало-помалу он выплакался и, облокотясь на  стул,  взглянул еще раз  на
покойницу и грустно сказал:
     - Все кончено.
     - Вы мне позволите, m-r Долинский, заняться ею?
     - Занимайтесь. Что ж, теперь все равно.
     - А вы с братом подите отправьте депешу в Петербург сестре.
     - Хорошо,- покорно отвечал Нестор Игнатьевич. Онучин увел Долинского, а
Вера Сергеевна послала  m-me Бюжар за своей горничной  и  в ожидании их села
перед постелью, на которой лежала мертвая Дора.
     Детский  страх  смерти при белом дне овладел  Верой  Сергеевной: все ей
казалось, что  мертвая  Дора супится  и  слегка  шевелит  насильно закрытыми
веками.
     Одели  покойницу  в белое  платье и  голубою  лентой  подпоясали  ее по
стройной талии, а пышную красную косу расчесали по плечам и  так положили на
стол.
     Комнату Дашину вычистили,  но ничего в  ней  не трогали; все осталось в
том же порядке.  Долинский вернулся домой  тихий, грустный, но спокойный. Он
подошел  к  Даше, поднял кисею,  закрывавшую ей  голову, поцеловал ее в лоб,
потом поцеловал руку и закрыл опять.
     - Пойдемте же к нам, Нестор Игнатьич! - говорил Онучин.
     - Нет, право, не могу. Я не пойду; мне здесь хорошо.
     - В самом деле, ваше место здесь,- подтвердила Вера Сергеевна.
     Он с благодарностью пожал ей руку.
     -  Знаете,  что  я  забыла спросить вас, m-r Долинский! -  сказала Вера
Сергеевна, зайдя к нему после обеда.- Вы Дору здесь оставите?
     - Как здесь?
     - То есть в Италии?
     - Ах, боже  мой! Я и забыл. Нет, ее  перевезут домой,  в  Россию. Нужно
металлический гроб. Вы, ведь, это хотели сказать?
     - Да.
     - Да, металлический.
     - Вы не хлопочите, maman  все это  уладит: она знает, что нужно делать.
Она извиняется, что не может к вам придти, она нездорова.
     Старуха Онучина боялась мертвых.
     - Позвольте же, деньги нужно дать,- беспокоился Долинский.
     - После, после отдадите, сколько издержат.
     - Благодарю вас, Вера Сергеевна. Я бы сам ничего не делал.
     M-lle Онучина промолчала.
     - Как вы хорошо одели ее! - заговорил Долинский.
     - Вам нравится?
     - Да. Это всего лучше шло к ней всегда.
     - Очень рада. Я хочу посидеть у вас, пока брат за мною придет.
     - Что ж! Это большое одолжение, Вера Сергеевна.
     - У вас есть чай?
     - Чай? Верно есть.
     - Дайте, если есть.
     Долинский нашел  чай  и позвал старуху.  Принесли горячей воды,  и Вера
Сергеевна села  делать чай. Пришла и  горничная с большим узлом в  салфетке.
Вера Сергеевна стала  разбирать  узел: там  была розовая подушечка в ажурном
чехле, кисея, собранная  буфами, для того, чтобы ею обтянуть стол; множество
гирлянд, великолепный букет и венок из живых роз на голову.
     Разложив  все это в  порядке, Вера Сергеевна со своею  горничной начала
убирать покойницу.  Долинский тихо  и спокойно помогал им. Он вынул из своей
дорожной   шкатулки  киевский  перламутровый  крест   своей  матери   и,  по
украинскому обычаю, вложил его в исхудалые ручки Доры.
     Перед тем, когда хотели закрывать гроб покойницы, Вера Сергеевна вынула
из  кармана ножницы,  отрезала у Дорушки  целую горсть волос, потом отрезала
длинный  конец  от ее голубого пояса, перевязала эти волосы обрезком ленты и
подала их  Долинскому.  Он  взял молча этот  последний остаток земной Доры и
даже не поблагодарил за него m-lle Онучину.

Глава седьмая
ПИСЬМО ИЗ-ЗА МОГИЛЫ

     Анна Михайловна получила письмо об  отчаянной  болезни Доры за два часа
до получения телеграммы о ее смерти.
     Анна  Михайловна  плакала  и  тосковала в  Петербурге  и  ее  никто  не
заботился  утешать.   Один  Илья  Макарович  чаще  забегал  под   различными
предлогами, но мало от него было ей утешения: художник сам не мог опомниться
от  печальной  вести  и все сводил разговор  на то, что "сгорело  созданьице
милое!  подсекла  его  судьбенка". Анна  Михайловна,  впрочем,  и не  искала
сторонних утешений.
     - Не беспокойтесь обо мне, Илья Макарыч, ничего со мною не  сделается,-
отвечала  она  волновавшемуся художнику.-  От  горя  люди,  к  несчастью, не
умирают.
     Только Анне Анисимовне она часто с тревогою сообщала свои сновидения, в
которых являлась Дора.
     - Видела ее, мою крошку, будто она одна, босая, моя голубочка, сидит на
полу в пустой церкви...- рассказывала, тоскуя, Анна Михайловна.
     - Душенька ее...- сочувственно начинала бедная девушка.
     - И эти ручки, эти свои маленькие ручонки  ко  мне протягивает.. Ах ты,
боже мой! Боже мой! - перебивала в отчаянии Анна Михайловна,  и обе начинали
плакать вместе.
     Через  три  дня после  получения  печальных  известий  из  Ниццы,  Анне
Михайловне подали большое письмо Даши, отданное покойницей m-me Бюжар за два
дня до своей смерти. Анну Михайловну несколько  изумило  это письмо умершего
автора;  она  поспешно  разорвала  конверт  и  вынула  из  него  пять  мелко
исписанных листов почтовой бумаги.
     "Сестра! Пишу к тебе  с того света,- начинала  Даша.- Живя на земле,  я
давно не  в силах была  говорить  с  тобою  по-прежнему,  то есть я не могла
говорить  с  тобой  откровенно.  В  первый  раз в  жизни  я  изменила  себе,
отмалчивалась, робела.  Теперь исповедуюсь тебе, моя  душка,  во всем. Пусть
будет надо мной твоя воля и  твой  суд милосердый. Мой мир прошел предо мною
полным, и я  схожу  в готовую могилу  без  всякого ропота. Совесть  я  уношу
чистую. По моим  нравственным  понятиям, то есть  понятиям,  которые  у меня
были, я ничем не оскорбила ни людей, ни человечество,  и ни в чем не прошу у
них  прощения. Но  есть, голубчик-сестра, условия, которые плохо  повинуются
рассудку  и заставляют нас страдать  крепко, долго страдать, наперекор своей
уверенности в собственной правоте. Одно такое условие давно стало между мною
и тобою; оно  поднималось, падало, опять поднималось, росло, росло, наконец,
выросло во всю свою  естественную или,  если хочешь,  во всю  свою уродливую
величину, и теперь, с моею смертью оно, слава богу, исчезает. Я говорю, Аня,
о  нашей любви к Долинскому... Пора  это выговорить... Зачем мы его полюбили
обе - я  не  разрешу себе точно так же, как не могла себе разрешить никогда,
что  такое мы  в нем  полюбили?  Что  такое  в нем было?..  Увлеклись своими
опекунскими ролями, или это - сила добра и честности?
     Да бог с ними, с этими вопросами! поздно уж решать их.
     Я себе свою начальную любовь к этому Долинскому, к этой живой слабости,
объясняю, во-первых, моей мизерикордией, а, во-вторых... тем, что ли уж, что
нынешние сильные люди не вызывают любви, не могут ее вызвать. Я не знаю, что
бы со  мной  было,  если бы я рядом  с Долинским встретила человека сильного
как-то иначе,  сильного  любовью,  но люди, сильные одною  ненавистью, одним
самолюбием,  сильные уменьем не любить никого, кроме себя  и своих фраз, мне
были ненавистны; других людей не было, и Долинский, со всеми его слабостями,
стал мне мил, как говорят, понравился.
     Ты знаешь, что я его люблю едва ли не раньше  тебя, едва ли не с первой
встречи в Лувре перед моей любимой  картиной. Но он тебя, а не меня полюбил.
Вы это искусно скрывали, но недолго. Сердце сказало мне все; я все понимала,
и  понимала, что он считает меня  ребенком.  Это меня злило... Да,  не  будь
этого,  может  быть,  и  ничего бы не было остального.  Сначала я заставляла
молчать мое странное, как  будто с зависти  разгоравшееся  чувство;  я  сама
уверяла себя, что я не могла бы успокоить упадший дух этого человека, что ты
вернее достигнешь  этого,  и таки-наконец  одолела  себя,  отошла от  вас  в
сторону. Вы не  видали  меня  за своею  любовью,  и я  вам  не мешала,  но я
наблюдала вас,  и  тут-то мне показалось, что я  поняла  Долинского  гораздо
вернее,  чем  понимала  его ты.  Тебе  было  жаль  его,  тебе  хотелось  его
успокоить, дать ему  вздохнуть,  оправиться, а потом... жить тихо и скромно.
Так я это понимала.
     Я была очень молода, совсем неопытна, совсем девочка, но я чувствовала,
что  в нем  еще много жизни, много силы, много охоты  жить смелее, тверже. Я
видела, что силе  этой  так не должно замереть,  но  что у  него воля  давно
пришибена, а ты  только о его покое думаешь. Я почувствовала, что если б  он
любил  меня, то  я бы могла дать  ему  то, чего у  него не было, или что  он
утратил: волю  и смелость. Это льстило моей детской гордости, этим я  хотела
отметить мою жизнь  на  свете. Но вы любили  друг  друга, и я опять отошла в
сторону и  опять наблюдала вас, любя вас обоих. А тут я заболела, собиралась
умирать.  Занося ногу в могилу, я еще  сильнее почувствовала мою любовь  - в
страсть она переходила во мне. Это было для меня чувство совершенно новое, и
я, право,  в нем не виновата. Это как-то  сделалось совсем мимо меня! Мне не
хотелось  умирать не любя: мне хотелось  любить  крепко,  сильно.  Это  было
ужасное чувство, мучительное, страшно мучительное! Тут  поехали мы в Италию;
все вдвоем да  вдвоем. Сил  моих не было  с собою бороться - хоть день, хоть
час  один я хотела  быть любимою  во что бы то  ни  стало.  Ах,  сестра,  ты
простила бы  мне все, если бы  знала, какое  это  было  мучительное  желание
любви... обожания, чьего-то рабства  перед собою! Это  что-то дьявольское!..
Это гадко, но это было непреодолимо.
     Я  хотела уехать, и не могла. Сатана, дух нечистый один  знает, что это
было за ненавистное состояние! Порочная душа моя в нем сказалась что ли, или
это было  роковое наказание за мою самонадеянность! Мало того, что  я хотела
быть любимой, я  хотела, чтобы  меня любил,  боготворил,  уничтожался передо
мною человек, который не должен меня любить, который должен любить другую, а
не меня... И чтоб  он ее бросил; и чтоб он ее разлюбил; чтоб он совсем забыл
ее для меня - вот чего мне хотелось!  Дико!.. Гнусно!.. Твоя кроткая душа не
может  понять этого  злого желания.  Правда, я  давно  любила  Долинского, я
любила в нем  мягкого  и  честного человека,  ну,  пожалуй, даже  любила его
так-таки, по всем правилам, со всеми онерами, но... все-таки из этого, может
быть, ничего  бы  не было; все-таки жаль  мне  было тебя! Любила  же я тебя,
Анечка! Знала же  я, сколько тебе обязана! Все против меня было! Но какая-то
лукавая  сила  все шептала: "перед тобой и это  все загремит  и  рассыплется
прахом". Ты  знаешь, Аня,  что  я никогда  не была кокеткой; это совершенная
правда, я не кокетка; но я, однако,  кокетничала  с Долинским и бессовестно,
зло кокетничала с ним. Не совсем это  бессовестно было только потому, что  я
не хотела его влюбить в себя и бросить, заставить мучиться, я хотела... или,
лучше  сказать тебе, в  то время, при самом начале этой истории, я ничего не
объясняла себе,  зачем я все это делаю. Но все-таки я  знала, я чувствовала,
что это... нехорошо. Иногда я останавливалась, вела себя  ровно, но это было
на минуту, да,  все это бывало на  одну минуту... Я опять  начинала  вертеть
его,  сбивать,  влюблять в себя  до безумия, и, разумеется, влюбила. Клянусь
тебе всем,  что это открытие  не обрадовало меня; оно  меня испугало! Я в ту
минуту не  хотела,  чтобы он разлюбил  тебя. Голубчик  мой! Поверь мне,  что
этого я не хотела... но... потом вдруг я совсем обо всем этом забыла, совсем
о тебе забыла, и моя злоба взяла верх над твоею кроткою, незлобивою любовью,
моя дорогая Аня: человек, которого ты любила, уже не любил тебя.  Он не смел
сказать мне, что он  любит меня; не смел  даже сам себе сознаться в этом, но
он  был мой раб, а я хотела любить, и он  мне нравился. Тут уж не было места
прежней мизерикордии,  я только любила. Ах, Аня! Не обвиняй его хоть ты ни в
чем: все это я одна, я все это наделала! Я уж не думала ни о ком, ни о тебе,
ни о нем, ни о себе: быть любимой, быть любимой - вот все, о чем я думала. Я
знаю, что если б я  жила, он бы со мною не погиб; но я  знала, что я недолго
буду жить и что это его может  совсем  сбить с толку и  мне его не было даже
жалко.  Пусть полюбит меня, а потом  пусть гибнет.  Разве я этого не стоила?
Губят  же  люди  себя  опиумом,  гашишем,  неужто  же  любовь  женщины  хуже
какого-нибудь глупого опьянения? Ужасайся, Аня, до чего доходила твоя Дора!
     Я  непременно  хочу  рассказать  тебе все,  что  должно  служить к  его
оправданию в этой каторжной истории".
     Тут Даша довольно подробно изложила все,  что было со дня  их приезда в
Ниццу  до  последних  дней  своей  жизни и, заканчивая свое длинное  письмо,
писала:
     "Теперь я умираю, ничего собственно не сделав для него хорошего. Но  я,
сестра, в могилу все-таки уношу убеждение, что этот человек еще многое может
сделать,  если благородно  пользоваться  его преданною, привязчивою натурою;
иначе кто-нибудь станет ею пользоваться неблагородно. Он один жить не может.
Это уж такой человек. Встретитесь  вы, что  ли... но  я  тут ровно ничего не
понимаю. Я и хочу, и не хочу  этого. Все  это, понимаешь, так странно  и так
неловко,  что...  Господи, что  это я  только напутала!" (Тут в  письме было
несколько тщательно зачеркнутых строчек и потом снова начиналось):
     "Я  бы доказала, что я  могу  сделать  этого человека счастливым и могу
заставить  его  отряхнуться. Да, это дело возможное;  поверь, возможное.  От
того, что я  умираю, оно не делается невозможным.  Вдумайся хорошенько, и ты
увидишь, что я не говорю ничего несообразного.
     Не зови  его из Италии. Пусть  поскучает  обо мне вволю. Это  для  него
необходимо. Я вижу, что  я для него буду  очень серьезною  потерею,  и надо,
чтобы он  сумел с собою справиться, а не растерялся,  не бросился  бог весть
куда. Я  велела ему перевезти мое тело в Россию. Для  нас, небогатых людей -
это,  разумеется, затея  совершенно  лишняя и  непростительная  (хотя, каюсь
тебе,  и мне как-то приятнее лежать в родной земле, ближе к людям, которых я
любила). Я  сделала  это, однако, не для  себя. Он будет очень тосковать обо
мне, а все-таки  лучше ему оставаться здесь. Куда  ему ехать в Россию?.. Все
так  свежо будет... так больно... Зачем встреча без радости?  Я ему сказала,
чтобы  он перевез меня на трудовые деньги. Это его заставит работать и будет
очень хорошо, если  никто не станет в него вступаться, звать его. Все должно
быть оставлено времени и моей памяти. Я еще из-за гроба что-нибудь сделаю...
А  ты, Аня, не увлекайся своими  фантазиями  и поступай так, как тебе укажут
твое чувство и благоразумие. Что, мой друг, делать, бывает всякое на свете!"
     Тут опять было несколько тщательно зачеркнутых строчек и потом стояло:
     "Только опять нет! Все мне что-то кажется, я  как-то предчувствую,  что
все это будет как-то не так, что будет какая-то иная развязка и  вообрази...
я  буду  рада, если она будет  иная... Кажется, любила  и  сгубила... Что же
делать? Дам  ответ, если  спросится... А, впрочем, не слушай лучше ты,  Аня,
меня - я, должно быть, совсем сошла с ума перед смертью. Старайся, чтоб было
так,  как  мне  не  хочется.  Лучшего я  ничего  не  придумаю.  Все  это мне
представляется  теперь,  как  объявляют на  афишах,  каким-то  великолепным,
брильянтовым  фейерверком, и  вот этот фейерверк  весь  сгорел дотла и около
меня сгущается мрак,  серый,  непроглядный мрак, могила...  А нельзя было не
сжечь его! Он так хорошо, так дивно хорошо  горел!..  Говорю тебе одно,  что
если бы ты умерла прежде меня, я бы... нет, я ничего не знаю.
     Я ничего не знаю, и это выходит  все, что я сумела сказать тебе в  этой
последней попытке,  моя  мать, сестра  и  лучший земной  друг мой! Я умираю,
однако,  в  полном  убеждении, что ты  поняла мою исповедь  и простила меня.
Прощай, мой добрый ангел! Прощай издалека. Как бы я хотела тебя видеть в мои
последние минуты!.. Как я хочу верить, что я увижу тебя! Да, я тебя увижу: я
вызову тебя. Я верю в души, в силу душ, и  я тебя вызову! Расстояний нет. Их
нет,  потому  что ты  теперь  со мною!  Я вижу,  как ты  меня  прощаешь.  Ты
благословляешь  твою безнравственную  сестру...  спасибо. Совсем мне  плохо;
едва дописываю эти строки. Пора в поход безвестный... Вот она когда близится
роковая загадка-то! Иду смело, смело  иду! Интересно  знать, что  там такое?
Может  быть,  в самом деле, буду ждать  вас?  Но хочу, чтобы ждала как можно
дольше и боюсь только, что "в мире ином друг друга уж мы не узнаем".

     Любите же и помните вашу мертвую Дору.
     Ницца.

     P.  S.  Если бы  слепою  волею рока это письмо  мое когда-нибудь  стало
известно    высоконравственному   миру,    боже,    как    бы    перевернули
высоконравственные люди в могиле  мои бедные кости!  С какими  бы процентами
заплатили  мне  все  опять-таки  высоконравственные дамы за  все  презрение,
которое я всегда чувствовала к их фарисейской нравственности. Разве од