про женщин, пожалуйста, - отвечает, - не говори:  из-за
них-то тут все истории и поднимаются, да и брать их неоткуда, а ты  если
мое дитя нянчить не согласишься, так я сейчас казаков позову и велю тебя
связать да в полицию, а оттуда по пересылке  отправят.  Выбирай  теперь,
что тебе лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать или
мое дитя воспитывать?
   Я подумал: нет, уже назад не пойду, и согласился остаться в  няньках.
В тот же день мы купили у жида белую козу с  козленочком.  Козленочка  я
заколол, и мы его с моим барином в лапше съели, а козочку я подоил и  ее
молочком начал дитя поить. Дитя было маленькое и такое поганое,  жалкое:
все пищит. Барин мой, отец его, из  полячков  был  чиновник  и  никогда,
прохвостик, дома не сидел, а все бегал по своим товарищам  в  карты  иг-
рать, а я один с этой моей воспитомкой, с девчурочкой, и страшно я  стал
к ней привыкать, потому что скука для меня была тут несносная,  и  я  от
нечего делать все с ней упражнялся. То положу дитя в  корытце  да  хоро-
шенько ее вымою, а если где на кожечке сыпка зацветет, я ее сейчас  муч-
кой подсыплю; или головенку ей расчесываю, или на коленях качаю ее,  ли-
бо, если дома очень соскучусь, суну ее за пазуху да пойду на лиман белье
полоскать, - и коза-то, и та к нам привыкла, бывало за нами тоже  гулять
идет. Так я дожил до нового лета, и дитя мое подросло и стало дыбки сто-
ять, но замечаю я, что у нее что-то ножки колесом идут. Я  было  на  это
барину показал, но он ничего на то не уважил и сказал только:
   - Я, - говорит, - тут чем причинен? снеси ее  лекарю,  покажи:  пусть
посмотрит.
   Я понес, а лекарь говорит:
   - Это аглицкая болезнь, надо ее в песок сажать.
   Я так и начал исполнять: выбрал на бережку лимана такое местечко, где
песок есть, и как погожий теплый лень, я заберу и козу и девочку и  туда
с ними удаляюсь. Разгребу руками теплый песочек и закопаю  туда  девочку
по пояс и дам ей палочек играть и камушков, а коза наша вокруг  нас  хо-
дит, травку щиплет, а я сижу, сижу, руками ноги обхвативши, и  засну,  и
сплю.
   По целым дням таким манером мы втроем одни проводили, и это мне лучше
всего было от скуки, потому что скука, опять повторю,  была  ужасная,  и
особенно мне тут весною, как я стал девочку в песок  закапывать  да  над
лиманом спать, пошли разные бестолковые сны. Как усну, а лиман  рокочет,
а со степи теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плы-
вет на меня чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то сте-
пи, коней, и все меня будто кто-то зовет и куда-то  манит:  слышу,  даже
имя кричит: "Иван! Иван! иди, брат Иван!" Встрепенешься, инда вздрогнешь
и плюнешь: тьфу, пропасти на вас нет, чего вы  меня  вскликались!  огля-
нешься кругом: тоска; коза уже отойдет далеко, бродит, травку щипет,  да
дитя закопано в песке сидит, а больше ничего... Ух, как скучно! пустынь,
солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием,  опять
в душу лезет и кричит: "Иван! пойдем, брат Иван!" Даже выругаешься, ска-
жешь: "Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что  меня  так
зовешь?" И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за  лиман,  и
оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо  на  меня,  думаю:
тпру, куда ты, благое, еще вымочишь! Ан вдруг вижу: это надо мною  стоит
тот монах с бабьим лицом, которого я давно, форейтором бывши, кнутом за-
сек. Я говорю: "Тпружи! пошел прочь!" А он этак ласково звенит: "Пойдем,
Иван, брат, пойдем! тебе еще много надо терпеть, а потом достигнешь".  Я
его во сне выругал и говорю: "Куда я с тобой пойду и чего еще  достигать
буду". А он вдруг опять облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам
не знаю что: степь, люди такие дикие,  сарацины*,  как  вот  бывают  при
сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в больших шапках  лохматых  и  с
стрелами, на страшных диких конях. И с этим, что вижу, послышались мне и
гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь... взмело песок  ту-
чею, и нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и  весь  как
алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по
стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг  море,  и  как
который ангел по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг  всего  монастыря
море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: "Свят!"
   "Ну, - думаю, - опять это мне про  монашество  пошло!"  и  с  досадою
проснулся и в удивлении вижу, что над моею барышнею кто-то стоит на пес-
ку на коленях, самою нежного вида, и река-рекой разливается-плачет.
   Я долго на это смотрел, потому что все думал: не длится  ли  мне  это
видение, но потом вижу, что оно не исчезает, я и встал и подхожу: вижу -
дама девочку мою из песку выкопала, и схватила ее на руки, и  целует,  и
плачет.
   Я спрашиваю ее:
   - Что надо?
   А она ко мне и бросилась и жмет дитя к груди, а сама шепчет:
   - Это мое дитя, это дочь моя, это дочь моя?
   Я говорю:
   - Ну так что же в этом такое?
   - Отдай, - говорит, - мне ее.
   - С чего же ты это, - говорю, - взяла, что я ее тебе отдам?
   - Разве тебе, - плачет, - ее не жаль? видишь, как она ко мне жмется.
   - Жаться, мол, она глупый ребенок - она тоже и ко мне жмется,  а  от-
дать я ее не отдам.
   - Почему?
   - Потому, мол, что она мне на соблюдение поверена - вон и коза с нами
ходит, а я дитя должен отцу приносить.
   Она, эта барынька, начала плакать и руки ломать.
   - Ну, хорошо, - говорит, - ну, не хочешь  дитя  мне  отдать,  так  по
крайней мере не сказывай, - говорит, - моему мужу, а  твоему  господину,
что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое место с  ре-
бенком, чтобы я его еще поласкать могла.
   - Это, мол, другое дело, - это я обещаю и исполню.
   И точно, я ничего про нее своему барину не сказал, а наутро взял козу
и ребенка и пошел опять к лиману, а барыня уже ждет. Все в ямочке  сиде-
ла, а как нас завидела, выскочила, и бегит, и плачет,  и  смеется,  и  в
обеих ручках дитю игрушечки сует и даже на козу на нашу  колокольчик  на
красной суконке повесила, а мне трубку, и кисет с табаком, и расческу.
   - Кури, - говорит, - пожалуйста, эту трубочку, а я буду дитя нянчить.
   И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания:  барыня  все  с
дитем, а я сплю, а порой она мне начнет рассказывать,  что  она  того...
замуж в своем месте за моего барина насильно была выдана... злою мачехою
и того... этого мужа своего она не того... говорит, никак не могла полю-
бить. А того... этого... другого-то, ремонтера-то... что ли... этого лю-
бит и жалуется, что против воли, говорит, своей я ему... предана. Потому
муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими...
ну, как их?.. с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит,
он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит,  со
всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя
жаль. А теперь мы, говорит, с ним сюда приехали и стоим здесь на кварти-
ре у одного у его товарища, но я живу под большим опасением,  чтобы  мой
муж не узнал, и мы скоро уедем, и я опять о дите страдать буду.
   - Ну что же, мол, делать: если ты, презрев закон и религию, свой  об-
ряд изменила, то должна и пострадать.
   А она начнет плакать, и от одного дня раз от разу больше и  жалостнее
стала плакать, и мне жалобами докучает, и вдруг ни с того ни с сего ста-
ла все мне деньги сулить. И наконец пришла последний раз прощаться и го-
ворит:
   - Послушай, Иван (она уже имя мое знала), послушай, - говорит, -  что
я тебе скажу: нынче, - говорит, - он сам сюда к нам придет.
   Я спрашиваю:
   - Кто это такой?
   Она отвечает:
   - Ремонтер.
   Я говорю:
   - Ну так что ж мне за причина?
   А она повествует, что будто он сею ночью страсть как  много  денег  в
карты выиграл и сказал, что хочет ей в удовольствие  мне  тысячу  рублей
дать за то, чтобы я, то есть, ей ее дочку отдал.
   - Ну, уж вот этого, - говорю, - никогда не будет.
   - Отчего же, Иван? отчего же? - пристает. - Неужто тебе меня и ее  не
жаль, что мы в разлуке?
   - Ну, мол, жаль или не жаль, а  только  я  себя  не  продавал  ни  за
большие деньги, ни за малые, и не продам, а потому все ремонтеровы тыся-
чи пусть при нем остаются, а твоя дочка при мне.
   Она плакать, а я говорю:
   - Ты лучше не плачь, потому что мне все равно.
   Она говорит:
   - Ты бессердечный, ты каменный.
   А я отвечаю:
   - Совсем, мол, я не  каменный,  а  такой  же  как  все,  костяной  да
жильный, а я человек должностной и верный: взялся хранить дитя, и берегу
его.
   Она убеждает, что ведь, посуди, говорит, и самому же  дитяти  у  меня
лучше будет!
   - Опять-таки, - отвечаю, - это не мое дело.
   - Неужто же, - вскрикивает она, - неужто же мне опять  с  дитем  моим
должна расставаться?
   - А что же, - говорю, - если ты, презрев закон и религию...
   Но только не договорил я этого, что хотел сказать, как вижу, к нам по
степи легкий улан идет. Тогда полковые еще как должно ходили, с  форсом,
в настоящей военной форме, не то что как нынешние, вроде  писарей.  Идет
этот улан-ремонтер, такой осанистый, руки в боки, а шинель  широко  нао-
пашку несет... силы в нем, может быть, и нисколько  нет,  а  форсисто...
Гляжу на этого гостя и думаю: "Вот бы мне отлично с ним со  скуки  поиг-
рать". И решил, что чуть если он ко мне какое  слово  заговорит,  я  ему
непременно как ни можно хуже согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь, бог
даст, в свое удовольствие подеремся, Это, восторгаюсь, будет чудесно,  и
того, что мне в это время говорит и со слезами моя барынька лепечет, уже
не слушаю, а только играть хочу.


                                ГЛАВА ПЯТАЯ

   Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю как бы  мне  лучше
этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал? и взял я сел,
вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в голове чесать; а офицер
подходит и прямо к той своей барыньке.
   Она ему - та-та-та, та-та: все, значит, о том, что я ей дитя не даю.
   А он ее по головке гладит и говорит:
   - Ничего это, душенька, ничего: я против него сейчас средство  найду.
Деньги, - говорит, - раскинем, у него глаза разбежатся;  а  если  и  это
средство не подействует, так мы просто отнимем у него  ребенка,  -  и  с
этим самым словом подходит ко мне и подает мне пучок ассигнаций,  а  сам
говорит:
   - Вот, - говорит, - тут ровно тысяча рублей,  -  отдай  нам  дитя,  а
деньги бери и ступай, куда хочешь.
   А я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал потихонеч-
ку; потом гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:
   - Нет, - говорю, - это твое средство, ваше благородие, не  подейству-
ет, - а сам взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал  на  них  да  и
бросил, говорю;
   - Тубо, - пиль, апорт, подними!
   Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами можете  видеть
мою комплекцыю, - что же мне с форменным офицером долго  справляться:  я
его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал, а сабля
на сторону отогнулася . Я сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил
и говорю:
   - Вот тебе, - говорю, - и храбрость твою под ногой придавлю.
   Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что  сабельки
ему у меня уже не отнять, так распоясал ее, да с кулачонками ко мне бор-
зо кидается... Разумеется, и эдак он от  меня  ничего,  кроме  телесного
огорчения, для себя не получил, но понравилось мне,  как  он  характером
своим был горд и благороден: я не беру его денег, и он их тоже  не  стал
подбирать.
   Как перестали мы драться, я кричу:
   - Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на прогоны годит-
ся!
   Что же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за дитя хватается;
но, разумеется, он берет дитя за руку, а я сейчас же хвать за  другую  и
говорю:
   - Ну, тяни его: на чию половину больше оторвется.
   Он кричит:
   - Подлец, подлец, изверг! - и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бро-
сил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно во-
пит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и  руки  сюда  ко
мне и к дите простирает... и вот вижу я и чувствую, как она,  точно  жи-
вая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти... А в эту самую
минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже
в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит:
   - Держи их, Иван! Держи!
   "Ну как же, - думаю себе, - так я тебе и стану их держать? Пускай лю-
бятся!" - да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю:
   - Нате вам этого пострела! только уже теперь и меня, - говорю, - уво-
зите, а то он меня правосудию сдаст, потому что я по  беззаконному  пас-
порту.
   Она говорит:
   - Уедем, голубчик Иван, уедем, будем с нами жить.
   Так мы и ускакали и девчурку, мою воспитомку, с собой увезли, а  тому
моему барину коза, да деньги, да мой паспорт остались.
   Всю дорогу я с этими своими еловыми господами все на козлах на таран-
тасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же  это  я  сделал,
что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне  с  саблею  оте-
чество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, "вы" гово-
рит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю,  начну  другое
думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была  яр-
марка, и улан мне говорит:
   - Послушай, Иван, ты ведь, я думаю, знаешь, что  мне  тебя  при  себе
держать нельзя.
   Я говорю:
   - Почему же?
   - А потому, - отвечает, - что я человек служащий, а у  тебя  никакого
паспорта нет.
   - Нет, у меня был, - говорю, - паспорт, только фальшивый.
   - Ну вот видишь, - отвечает, - а теперь у тебя и такого  нет.  На  же
вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с богом, куда хочешь.
   А мне, признаюсь, ужасть как неохота была никуда от них идти,  потому
что я то дитя любил; но делать нечего, говорю:
   - Ну, прощайте, - говорю, - покорно вас благодарю на вашем  награжде-
нии, но только еще вот что.
   - Что, - спрашивает, - такое?
   - А то, - отвечаю, - что я перед вами виноват, что дрался  с  вами  и
грубил.
   Он рассмеялся и говорит:
   - Ну что это, бог с тобой, ты добрый мужик.
   - Нет-с, это, - отвечаю, - мало ли что добрый, это так нельзя, потому
что это у меня может на совести остаться: вы защитник отечества, и  вам,
может быть, сам государь "вы" говорил.
   - Это, - отвечает, - правда: нам, когда чин  дают,  в  бумаге  пишут:
"Жалуем вас и повелеваем вас почитать и уважать".
   - Ну, позвольте же, - говорю, - я этого никак дальше  снесть  не  мо-
гу...
   - А что же, - говорит, - теперь с этим делать. Что ты меня сильнее  и
поколотил меня, того назад не вынешь.
   - Вынуть, - говорю, - нельзя, а по крайности для облегчения моей  со-
вести, как вам угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня сами  ударить,
- и взял обе щеки перед ним надул.
   - Да за что же? - говорит, - за что же я тебя стану бить?
   - Да так, - отвечаю, - для моей совести, чтобы  я  не  без  наказания
своего государя офицера оскорбил.
   Он засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять стою.
   Он спрашивает:
   - Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?
   А я говорю:
   - Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте, - говорю, -
меня с обеих сторон ударить, - и опять щеки надул; а  он  вдруг,  вместо
того чтобы меня бить, сорвался с места и ну целовать меня и говорит:
   - Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я тебя ни  разу
не ударю, а только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то
они по тебе очень плакать будут.
   - А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать? И хоть не  хотелось  мне
отходить, но делать нечего: так и ушел поскорей, не прощавшись, и  вышел
за ворота, и стал, и думаю:
   "Куда я теперь пойду?" И взаправду, сколько времени прошло с тех пор,
как я от господ бежал и бродяжу, а все я нигде места под собой  не  сог-
рею... "Шабаш, - думаю, - пойду в полицию и объявлюсь, но только, -  ду-
маю, - опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги есть, а в по-
лиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю  с
кренделями в трактире попью в свое удовольствие". И вот я пошел  на  яр-
марку в трактир, спросил чаю с кренделями и долго  пил,  а  потом  вижу,
дольше никак невозможно продолжать, и пошел походить. Выхожу за Суру  за
реку на степь, где там стоят конские косяки, и при них же тут и татары в
кибитках. Все кибитки одинаковые, но одна пестрая-препестрая,  а  вокруг
нее много разных господ занимаются, ездовых коней пробуют.  Разные  -  и
штатские, и военные, и помещики, которые приехали на ярмарку, все стоят,
трубки курят, а посереди их на пестрой кошме сидит  тонкий,  как  жердь,
длинный степенный татарин в штучном халате и в золотой тюбетейке. Я  ог-
лядаюсь и, видя одного человека, который при мне  в  трактире  чай  пил,
спрашиваю его: что это такой за важный татарин, что он один при всех си-
дит? А мне тот человек отвечает:
   - Нешто ты, - говорит, - его не знаешь: это хан Джангар*.
   - Что, мол, еще за хан Джангар?
   А тот и говорит:
   - Хан Джангар, - говорит, - первый степной коневод, его табуны  ходят
от самой Волги до самого Урала во все Рынь-пески*, и сам  он,  этот  хан
Джангар, в степи все равно что царь.
   - Разве, - говорю, - эта степь не под нами?
   - Нет, она, - отвечает, - под нами, но только нам  ее  никак  достать
нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна  трава
да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять нечего,  вот
по этой причине, - говорит, - хан Джангар там и царюет, и у него там,  в
Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и мамы, и
азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а  они
тому рады повиноваться.
   Я эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один  татарчо-
нок пригонил перед этого хана небольшую белую кобылку и  что-то  залопо-
тал; а тот встал, взял кнут на длинном кнутовище и стал прямо против ко-
былицыной головы и кнут ей ко лбу вытянул и стоит. Но ведь  как,  я  вам
доложу, разбойник стоит? просто статуй великолепный, на которого на  са-
мого заглядеться надо, и сейчас по нем видно, что он в  коне  все  нутро
соглядает. А как я по этой части сам с детства был наблюдателен, то  мне
видно, что и сама кобылица-то эта зрит в нем знатока, и сама  вся  навы-
тяжке перед ним держится: на-де, смотри на меня и любуйся! И таким мане-
ром он, этот степенный татарин, смотрел, смотрел на эту  кобылицу  и  не
обходил ее, как делают наши офицеры, что по суетливости все вокруг  коня
мычутся, а он все с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам перс-
ты у себя на руке молча поцеловал: дескать, антик!  и  опять  на  кошме,
склавши накрест ноги, сел, а кобылица сейчас ушми  запряла,  фыркнула  и
заиграла.
   Господа, которые тут стояли, и пошли  на  нее  вперебой  торговаться:
один дает сто рублей, а другой полтораста и так далее, все большую  друг
против друга цену нагоняют. Кобылица была, точно, дивная, ростом не  ве-
ликонька, в подобье арабской, но стройненькая, головка маленькая, глазок
полный, яблочком, ушки сторожкие; бочка самые звонкие, воздушные, спинка
как стрелка, а ножки легкие, точеные, самые уносистые.  Я  как  подобной
красоты был любитель, то никак глаз от этой кобылицы не отвлеку.  А  хан
Джангар видит, что на всех от нее зорость* пришла и господа на  нее  как
оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на
нее, на лебедушку, да и ну ее гонить, - сидит, знаете, по-своему, по-та-
тарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица  летит
и не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так
она так вместе с песком в один вихорь и воскурится. "Ах ты, змея! -  ду-
маю себе,