рделивец командует: "Терзайте, - говорит, - их: теперь нет
их молитвенника", - и проскакал мимо; а за сим стратопедархом его воины,
а за ними, как стая весенних гусей тощих, потянулись скучные тени, и всЁ
кивают владыке грустно и жалостно, и всЁ сквозь плач тихо  стонут:  "От-
пусти его! - он один за нас молится". Владыко как изволили встать,  сей-
час посылают за пьяным попиком и расспрашивают: как и за кого он  молит-
ся? А поп по бедности духовной весь перед святителем растерялся и  гово-
рит: "Я, владыко, как положено совершаю". И  насилу  его  высокопреосвя-
щенство добились, что он повинился: "Виноват, - говорит, - в одном,  что
сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что  лучше  жизни  себя
лишить, я всегда на святой проскомидии* за без покаяния  скончавшихся  и
руки на ся наложивших молюсь..." Ну, тут владыка и поняли, что то за те-
ни пред ним в сидении, как тощие гуси, плыли, и  не  восхотели  радовать
тех демонов, что впереди их спешили с губительством, и благословили  по-
пика: "Ступай - изволили сказать, - и к тому не согрешай, а за кого  мо-
лился - молись", - и опять его на место отправили. Так  вот  он,  этакий
человек, всегда таковым людям, что жизни  борения  не  переносят,  может
быть полезен, ибо он уже от дерзости своего призвания не отступит и  все
будет за них создателю докучать, и тот должен будет их простить.
   - Почему же "должен"?
   - А потому, что "толцытеся"; ведь это от него же самого повелено, так
ведь уже это не переменится же-с.
   - А скажите, пожалуйста, кроме этого московского священника за самоу-
бийц разве никто не молится?
   - А не знаю, право, как вам на это что доложить? Не следует, говорят,
будто бы за них бога просить, потому что  они  самоуправцы,  а  впрочем,
иные, сего не понимая, и о них молятся. На троицу, не то на духов  день,
однако, кажется даже всем позволено за них молиться. Тогда и молитвы та-
кие особенные читаются. Чудесные молитвы, чувствительные; кажется, всег-
да бы их слушал.
   - А их нельзя разве читать в другие дни?
   - Не знаю-с. Об этом надо спросить у кого-нибудь из  начитанных:  те,
думается, должны бы знать; да как мне это ни к чему, об этом говорить.
   - А в служении вы не замечали, чтобы эти молитвы когда-нибудь  повто-
рялись?
   - Нет-с, не замечал; да и вы, впрочем, на мои слова в этом  не  пола-
гайтесь, потому что я ведь у службы редко, бываю.
   - Отчего же это?
   - Занятия мои мне не позволяют.
   - Вы иеромонах* или иеродиакон?
   - Нет, я, еще просто в рясофоре*.
   - Все же ведь уже это значит, вы инок?
   - Н...да-с; вообще это так почитают.
   - Почитать-то почитают, - отозвался на это купец, - но только из  ря-
софора-то еще можно и в солдаты лоб забрить.
   Богатырь-черноризец нимало этим замечанием не обиделся, а только  по-
раздумал немножко и отвечал:
   - Да, можно, и, говорят, бывали такие случаи; но только я  уже  стар:
пятьдесят третий год живу, да и мне военная служба не в диковину.
   - Разве вы служили в военной службе?
   - Служил-с.
   - Что же, ты из ундеров, что ли? - снова спросил его купец.
   - Нет, не из ундеров.
   - Так кто же: солдат, или вахтер, или помазок - чей возок?
   - Нет, не угадали; но только я настоящий военный, при полковых  делах
был почти с самого детства.
   - Значит, кантонист*? - сердясь, добивался купец.
   - Опять же нет.
   - Так прах же тебя разберет, кто же ты такой?
   - Я конэсер.
   - Что-о-о тако-о-е?
   - Я конэсер-с, конэсер, или, как простонароднее выразить, я в лошадях
знаток и при ремонтерах* состоял для их руководствования.
   - Вот как!
   - Да-с, не одну тысячу коней отобрал и отъездил. Таких зверей отучал,
каковые, например, бывают, что встает на дыбы да со всего духу  навзничь
бросается и сейчас седоку седельною лукою может грудь  проломить,  а  со
мной этого ни одна не могла.
   - Как же вы таких усмиряли?
   - Я... я очень просто, потому что я к этому от природы своей  особен-
ное дарование получил. Я как вскочу, сейчас, бывало, не дам лошади опом-
ниться, левою рукою ее со всей силы за ухо да в сторону, а правою  кула-
ком между ушей по башке, да зубами страшно на нее заскриплю, так у нее у
иной даже инда мозг изо лба в ноздрях вместе с кровью покажется, - она и
усмиреет.
   - Ну, а потом?
   - Потом сойдешь, огладишь, дашь ей в глаза себе налюбоваться, чтобы в
памяти у нее хорошее воображение осталось, да потом сядешь опять и  пое-
дешь.
   - И лошадь после этого смирно идет?
   - Смирно пойдет, потому лошадь умна, она чувствует, какой  человек  с
ней обращается и каких он насчет ее мыслей.  Меня,  например,  лошадь  в
этом рассуждении всякая любила и чувствовала. В Москве, в  манеже,  один
конь был, совсем у всех наездников от рук отбился и изучил, профан,  та-
кую манеру, чтобы за колени седока есть. Просто, как черт, схватит зуби-
щами, так всю коленную чашку и вышелушит. От него много  людей  погибло.
Тогда в Москву англичанин Рарей* приезжал, - "бешеный усмиритель" он на-
зывался, - так она, эта подлая лошадь, даже и его чуть не съела, а в по-
зор она его все-таки привела; но он тем от нее только и уцелел, что, го-
ворят, стальной наколенник имел, так что она его хотя и ела за ногу,  но
не могла прокусить и сбросила; а то бы ему смерть; а я ее  направил  как
должно.
   - Расскажите, пожалуйста, как же вы это сделали?
   - С божиею помощию-с, потому что, повторяю вам, я к этому  дар  имею.
Мистер Рарей этот, что называется "бешеный укротитель", и прочие,  кото-
рые за этого коня брались, все искусство противу его злобности в поводах
держали, чтобы не допустить ему ни на ту, ни на  другую  сторону  башкой
мотнуть; а я совсем противное тому средство изобрел; я, как только  анг-
личанин Рарей от этой лошади отказался, говорю: "Ничего, говорю, это са-
мое пустое, потому что этот конь ничего больше, как бесом одержим.  Анг-
личанин этого не может постичь, а я постигну и помогу". Начальство  сог-
ласилось. Тогда я говорю: "Выведите его за Дрогомиловскую заставу!"  Вы-
вели. Хорошо-с; свели мы его в поводьях в лощину к Филям, где летом гос-
пода на дачах живут. Я вижу: тут место просторное  и  удобное,  и  давай
действовать. Сел на него, на этого людоеда, без рубахи, босой,  в  однех
шароварах да в картузе, а по голому телу имел тесменный поясок от свято-
го храброго князя Всеволода-Гавриила из Новгорода, которого я за молоде-
чество его сильно уважал* и в него верил; а на том  пояске  его  надпись
заткана: "Чести моей никому не отдам". В руках же у меня не было никако-
го особого инструмента, как опричь в одной - крепкая татарская нагайка с
свинцовым головком, в конце так не более яко в два фунта, а в  другой  -
простой муравный* горшок с жидким тестом. Ну-с, уселся я, а четверо  че-
ловек тому коню морду поводьями в разные стороны тащат, чтобы он на  ко-
торого-нибудь из них зубом не кинулся. А он,  бес,  видя,  что  на  него
ополчаемся, и ржет, и визжит, и потеет, и весь от злости трусится,  сож-
рать меня хочет. Я это вижу и велю конюхам: "Тащите,  говорю,  скорее  с
него, мерзавца, узду долой". Те ушам не верят, что я им такое даю прика-
зание, и глаза выпучили. Я говорю: "Что же вы стоите!  или  не  слышите?
Что я вам приказываю - вы то сейчас исполнять должны!" А  они  отвечают:
"Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин  Флягин,
звали): как, говорят, это можно, что ты велишь узду  снять?"  Я  на  них
сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в  ногах,  как  конь  от
ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а  им  кричу:  "Сни-
май!" Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заск-
риплю зубами - они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да  сами,  кто
куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего
он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и
в глаза и в ноздри. Он испужался, думает: "Что это такое?"  А  я  скорее
схватил с головы картуз в левую руку и прямо им коню еще больше на глаза
теста натираю, а нагайкой его по боку щелк... Он Ёк да вперед, а  и  его
картузом по глазам тру, чтобы ему совсем зрение в глазах замутить, а на-
гайкой еще по другому боку... Да и пошел, да и пошел его парить. Не  даю
ему ни продохнуть, ни проглянуть, все ему своим картузом по морде  тесто
размазываю, слеплю, зубным скрежетом в трепет привожу, пугаю, а по бокам
с обеих сторон нагайкой деру, чтобы понимал, что это не шутка... Он  это
понял и не стал на одном месте упорствовать, а ударился меня носить. Но-
сил он меня, сердечный, носил, а я его порол да порол, так  что  чем  он
усерднее носится, тем и я для него еще ревностнее  плетью  стараюсь,  и,
наконец, оба мы от этой работы стали уставать: у меня плечо ломит и рука
не поднимается, да и он, смотрю, уже перестал коситься и  язык  изо  рта
вон посунул. Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него  со-
шел, протер ему глаза, взял за вихор  и  говорю:  "Стой,  собачье  мясо,
песья снедь!" да как дерну его книзу - он на колени передо мною и пал, и
с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо:  и  са-
диться давался и ездил, но только скоро издох.
   - Издох однако?
   - Издох-с; гордая очень тварь был, поведением смирился, но  характера
своего, видно, не мог преодолеть. А господин Рарей меня тогда,  об  этом
прослышав, к себе в службу приглашал.
   - Что же, вы служили у него?
   - Нет-с.
   - Отчего же?
   - Да как вам сказать! Первое дело, что я ведь был конэсер и больше  к
этой части привык - для выбора, а не для  отъездки,  а  ему  нужно  было
только для одного бешеного усмирительства, а второе, что это с его  сто-
роны, как я полагаю, была одна коварная хитрость.
   - Какая же?
   - Хотел у меня секрет взять.
   - А вы бы ему продали?
   - Да, я бы продал.
   - Так за чем же дело стало?
   - Так... он сам меня, должно быть, испугался.
   - Расскажите, сделайте милость, что это еще за история?
   - Никакой-с особенной истории не было, а только он  говорит:  "Открой
мне, братец, твой секрет - я тебе большие деньги дамп к себе в  конэсеры
возьму". Но как я никогда не мог никого обманывать, то и отвечаю: "Какой
же секрет? - это глупость". А он все с аглицкой, ученой точки  берет,  и
не поверил, говорит: "Ну, если ты не хочешь так, в своем виде,  открыть,
то давай с тобою вместе ром пить". После этого  мы  пили  вдвоем  с  ним
очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: "Ну,
теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?" А я отвечаю: "Вот  что..."
- да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горш-
ка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом
на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет -  и  спустился  под
стол, да потом как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало  и
искать. Так с тех пор мы с ним уже и не видались.
   - Поэтому вы к нему и не поступили?
   - Поэтому-с. Да и как же поступить, когда он с тех пор даже встретить
меня опасался? А я бы очень к нему тогда хотел, потому что он мне,  пока
мы с ним на роме на этом состязались, очень понравился, но, верно, свое-
го пути не обежишь, и надо было другому призванию следовать.
   - А вы что же почитаете своим призванием?
   - А не знаю, право, как вам сказать... Я ведь много  что  происходил,
мне довелось быть-с и на конях, и под конями, и в плену был, и воевал, и
сам людей бил, и меня увечили, так что, может быть, не всякий бы вынес.
   - А когда же вы в монастырь пошли?
   - Это недавно-с, всего несколько лет после всей прошедшей моей жизни.
   - И тоже призвание к этому почувствовали?
   - М... н...н...не знаю, как это объяснить... впрочем, надо  полагать,
что имел-с.
   - Почему же вы это так... как будто не наверное говорите?
   - Да потому, что как же наверное сказать, когда я всей моей  обширной
протекшей жизненности даже обнять не могу?
   - Это отчего?
   - Оттого-с, что я многое даже не своею волею делал.
   - А чьею же?
   - По родительскому обещанию.
   - И что же такое с вами происходило по родительскому обещанию?
   - Всю жизнь свою я погибал, и никак не мог погибнуть.
   - Будто так?
   - Именно так-с.
   - Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь.
   - Отчего же, что вспомню, то, извольте, могу рассказать, но только  я
иначе не могу-с, как с самого первоначала.
   - Сделайте одолжение. Это тем интереснее будет.
   - Ну уж не знаю-с, будет ли это сколько-нибудь интересно, а  извольте
слушать.



                                ГЛАВА ВТОРАЯ

   Бывший конэсер Иван Северьяныч, господин Флягин, начал  свою  повесть
так:
   - Я родился в крепостном звании и происхожу из дворовых  людей  графа
К.* из Орловской губернии. Теперь эти имения при молодых господах  расп-
лылись, но при старом графе были очень значительные. В селе Г., где  сам
граф изволил жить, был огромный, великий домина,  флигеля  для  приезду,
театр, особая кегельная галерея, псарня, живые медведи на столбу сидели,
сады, свои певчие концерты пели, свои актеры всякие сцены  представляли;
были свои ткацкие, и всякие свои мастерства содержались; но более  всего
обращалось внимания на конный завод. Ко всякому  делу  были  приставлены
особые люди, но конюшенная часть была еще в особом внимании и все  равно
как в военной службе от солдата в прежние времена кантонист  происходил,
чтобы сражаться, так и у нас от кучера шел кучеренок, чтобы  ездить,  от
конюха - конюшонок, чтобы за лошадьми ходить, а от  кормового  мужика  -
кормовик, чтобы с гумна на ворки* корм возить. Мой  родитель  был  кучер
Северьян, и хотя приходился он не из самых первых кучеров, потому что  у
нас их было большое множество, но, однако, он  шестериком  правил,  и  в
царский проезд один раз в седьмом номере был, и старинною синею ассигна-
циею жалован*. От родительницы своей я в самом юном сиротстве остался  и
ее не помню, потому как я был у нее молитвенный сын, значит, она,  долго
детей не имея, меня себе у бога все выпрашивала  и  как  выпросила,  так
сейчас же, меня породивши, и умерла, оттого что я произошел  на  свет  с
необыкновенною большою головою, так что меня поэтому  и  звали  не  Иван
Флягин, а просто Голован. Живучи при отце на кучерском дворе, всю  жизнь
свою я проводил на конюшне, и тут я постиг тайну познания в животном  и,
можно сказать, возлюбил коня, потому что маленьким еще на четвереньках я
у лошадей промеж ног полозил, и они меня не увечили,  а  подрос,  так  и
совсем с ними опознался. Завод у нас был отдельно, конюшни - отдельно, и
мы, конюшенные люди, до завода не касались, а  получали  оттуда  готовых
воспитомков и обучали их. У нас у всякого кучера с форейтором* были шес-
терики, и все разных сортов: вятки, казанки, калмыки, битюцкие*, донские
- все это были из приводных коней, которые по ярмаркам покупались а  то,
разумеется, больше было своих, заводских, но про этих говорить не стоит,
потому что заводские кони смирные и ни сильного характера,  ни  фантазии
веселой не имеют, а вот эти дикари, это ужасные были звери. Покупает их,
бывало, граф прямо целыми косяками как есть весь табун,  дешево,  рублей
по восьми, по десяти за голову, ну и как скоро  мы  их  домой  пригоним,
сейчас начинаем их школить. Ужасно противляются. Половина даже,  бывало,
подохнет, а воспитанию не поддаются: стоят на дворе - всЁ дивятся и даже
от стен шарахаются, а все только на небо, как птицы, глазами косят. Даже
инда жалость, глядя на иного, возьмет, потому что видишь, что вот так бы
он, кажется, сердечный, и улетел, да крылышек у него нет... И  овса  или
воды из корыта ни за что попервоначалу ни пить, ни есть не станет, и так
все сохнет, сохнет, пока изведется совсем и околеет. Иногда  этой  траты
бывает более как на половину того, что купим, а особенно из  киргизских.
Ужасно они степную волю любят. Ну зато которые  оборкаются  и  останутся
жить, из тех тоже немалое число, учивши, покалечить придется, потому что
на их дикость одно средство - строгость, но зато  уже  которые  все  это
воспитание и науку вынесут, так из этих такая  отборность  выходит,  что
никогда с ними никакой заводской лошади не сравниться по ездовой  добро-
детели.
   Родитель мой, Северьян Иваныч, правил киргизским шестериком, а  когда
я подрос, так меня к нему в этот же шестерик форейтором посадили. Лошади
были жестокие, не то что нынешние какие-нибудь  кавалерийские,  что  для
офицеров берут. Мы этих офицерских кофишенками* звали, потому что на них
нет никакого удовольствия ехать, так как на них офицеры даже  могут  си-
деть, а те были просто зверь, аспид и василиск, все  вместе:  морды  эти
одни чего стоили, или оскал, либо ножищи,  или  гривье...  ну  то  есть,
просто сказать, ужасть! Устали они никогда не знали; не только  что  во-
семьдесят, а даже и сто и сто пятнадцать верст из деревни  до  Орла  или
назад домой таким же манером, это им, бывало, без  отдыха  нипочем  сде-
лать. Как разнесутся, так только гляди, чтобы мимо не пролетели. А мне в
ту пору, как я на форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннад-
цать лет, и голос у меня был настоящий такой, как по тогдашнему приличию
для дворянских форейторов требовалось: самый пронзительный, звонкий и до
того продолжительный, что я мог  это  "дддиди-и-и-ттт-ы-о-о"  завести  и
полчаса этак звенеть; но в теле своем силами я еще не могуч был, так что
дальние пути не мог свободно верхом переносить, и меня еще  приседлывали
к лошади, то есть к седлу и к подпругам, ко всему ремнями умотают и сде-
лают так, что упасть нельзя. Расколотит насмерть, и  даже  не  один  раз
сомлеешь и чувства потеряешь, а все в  своей  позиции  верхом  едешь,  и
опять, наскучив мотаться, в себя придешь. Должность нелегкая; за дорогу,
бывало, несколько раз такие перемены происходят, то слабеешь, то  испра-
вишься, а дома от седла совсем уже как неживого отрешат, положат и  ста-
нут давать хрен нюхать; ну а потом привык, и все это нипочем  сделалось;
еще, бывало, едешь, да все норовишь какого-нибудь встречного мужика кну-
том по рубахе вытянуть. Это форейторское озорство уже известно. Вот этак
мы раз и едем с графом в гости. Погода летняя, прекрасная, и граф  сидят
с собакою в открытой коляске, батюшка четверней правит, а я впереди  за-
дуваю, а дорога тут с большака свертывает, и идет особый  поворот  верст
на пятнадцать к монастырю, который называется П... пустынь*. Дорожку эту
монахи справили, чтобы заманчивее к ним ездить было: преестественно, там
на казенной дороге нечисть и ракиты, одни корявые прутья торчат; а у мо-
нахов к пустыне дорожка в чистоте, разметена вся, и подчищена, и по кра-
ям саженными березами обросла, и от тех берез  такая  зелень  и  дух,  а
вдаль полевой вид обширный... Словом сказать - столь хорошо, что вот так
бы при всем этом и вскрикнул, а кричать, разумеется,  без  пути  нельзя,
так я держусь, скачу; но только вдруг на третьей или  четвертой  версте,
не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек, и вдруг я  зави-
дел тут впереди себя малую точку... что-то ползет по дороге, как ежик. Я
обрадовался    этому    случаю    и    изо     всей     силы     затянул
"дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о", и с версту все это звучал, и до того разгорел-
ся, что как стали мы нагонять парный воз, на кого я кричал-то, я и  стал
в стременах подниматься и вижу, что человек лежит на сене на возу, и как
его, верно, приятно на свежем поветрии солнышком пригрело, то он, ничего
не опасаяся, крепко-прекрепко спит, так сладко вверх спиною раскинулся и
даже руки врозь разложил, точно воз обнимает. Я  вижу,  что  уже  он  не
свернет, взял в сторону, да, поравнявшись  с  ним,  стоя  на  стременах,
впервые тогда заскрипел зубами да как полосну его во всю мочь вдоль спи-
ны кнутом. Его лошади как подхватят с возом под гору,  а  он  сразу  как
взметнется, старенький этакой, вот в таком, как я ноне,  в  послушничьем
колпачке, и лицо какое-то такое жалкое, как у старой бабы, да весь пере-
пуганный,