щательно сохраняемые евреями "иудины губы", которыми  можно
перед судом отолгаться, или "волосатый овощ", который жидам  жажду  тушит,
так что они могут вина не пить. Но что совсем было непонятно  в  Головане,
это  то,  что  он  водился  с  медником  Антоном,  который  пользовался  в
рассуждении всех настоящих качеств самою плохою репутациею.  Этот  человек
ни с кем не соглашался в самых  священных  вопросах,  а  выводил  какие-то
таинственные зодии и даже что-то сочинял. Жил Антон в  слободе,  в  пустой
горенке на чердаке, платя по полтине в месяц, но держал там такие страшные
вещи, что к нему никто не заходил,  кроме  Голована.  Известно  было,  что
Антон имел здесь план, рекомый "зодии" (*22), и стекло, которым "с  солнца
огонь изводил"; а кроме того, у него был лаз на  крышу,  куда  он  вылезал
ночами наружу, садился, как кот, у  трубы,  "выставлял  плезирную  трубку"
(*23) и в самое сонное время на  небо  смотрел.  Приверженность  Антона  к
этому инструменту не знала пределов, особенно в звездные ночи,  когда  ему
видны были все зодии. Как только прибежит от хозяина, где  работал  медную
работу, - сейчас проскользнет через свою горенку и уже лезет из  слухового
окна на крышу, и если есть на небе звезды,  он  целые  ночи  сидит  и  все
смотрит. Ему это могли бы простить, если бы он был ученый или, по  крайней
мере, немец, но как он был простой русский человек - его долго отучали, не
раз доставали шестами и бросали навозом и дохлой кошкой, но он  ничему  не
внимал  и  даже  не  замечал,  как  его  тычут.  Все,  смеясь,  звали  его
"Астроном", а он и в самом деле был астроном [я и мои товарищ по гимназии,
нынче известный русский математик К.Д.Краевич (*24), знавали этого  антика
в конце сороковых годов, когда мы были в третьем классе Орловской гимназии
и жили вместе в доме Лосевых;  "Антон-астроном"  (тогда  уже  престарелый)
действительно имел кое-какие понятия  о  небесных  светилах  и  о  законах
вращения, но главное, что было интересно: он  сам  приготовлял  для  своих
труб  стекла,  отшлифовывая  их  песком  и  камнем,  из  донышек   толстых
хрустальных стаканов, и через них он оглядывал целое небо... жил он нищим,
но не чувствовал своей нищеты, потому что находился в постоянном  восторге
от "зодии"  (прим.авт.)].  Человек  он  был  тихий  и  очень  честный,  но
вольнодумец; уверял, что земля вертится  и  что  мы  бываем  на  ней  вниз
головами. За эту  последнюю  очевидную  несообразность  Антон  был  бит  и
признан  дурачком,  а  потом,  как  дурачок,  стал  пользоваться  свободою
мышления, составляющего привилегию этого выгодного у нас звания, и заходил
до невероятного. Он не признавал седьмин Даниила прореченными  на  русское
царство (*25),  говорил,  что  "зверь  десятирогий"  заключается  в  одной
аллегории, а зверь медведица - астрономическая фигура, которая есть в  его
планах. Так же он вовсе неправославно разумел о "крыле орла", о фиалах и о
печати антихристовой. Но ему, как слабоумному, все это уже  прощалось.  Он
был не женат, потому что ему некогда было жениться и нечем было бы кормить
жену, - да и какая же дура решилась бы выйти за астронома? Голован же  был
в полном уме, но не только водился с астрономом, а и не шутил над ним;  их
даже видали ночами вместе на астрономовой крыше,  как  они,  то  один,  то
другой, переменяясь, посматривали в плезирную трубу на зодии. Понятно, что
за мысли могли внушать эти  две  стоящие  ночью  у  трубы  фигуры,  вокруг
которых работали мечтательное суеверие,  медицинская  поэзия,  религиозный
бред и недоумение... И, наконец, сами обстоятельства  ставили  Голована  в
несколько странное положение:  неизвестно  было  -  какого  он  прихода...
Холодная хибара его торчала на таком отлете, что никакие духовные стратеги
не могли ее присчитать  к  своему  ведению,  а  сам  Голован  об  этом  не
заботился, и если его уже очень докучно расспрашивали о приходе, отвечал:
   - Я из прихода творца-вседержителя, - а такого храма во  всем  Орле  не
было.
   Жильят, в ответ на предлагаемый ему  вопрос,  где  его  приход,  только
поднимал вверх палец и, указав на небо, говорил:
   - Вон там, - но сущность обоих этих ответов одинакова.
   Голован любил слушать о всякой вере, но своих мнений на этот  счет  как
будто не имел, и на случай неотступного вопроса: "Како веруеши?" - читал:
   "Верую во единого бога-отца, вседержителя творца,  видимым  же  всем  и
невидимым".
   Это, разумеется, уклончивость.
   Впрочем, напрасно бы кто-нибудь подумал, что Голован  был  сектант  или
бежал церковности. Нет, он даже ходил к отцу Петру в Борисоглебский  собор
"совесть поверять". Придет и скажет:
   - Посрамите меня, батюшка, что-то себе очень не нравлюсь.
   Я помню этого отца Петра, который к нам хаживал, и однажды,  когда  мой
отец  сказал  ему  к  какому-то  слову,  что  Голован,  кажется,   человек
превосходной совести, то отец Петр отвечал:
   - Не сомневайтесь; его совесть снега белей.
   Голован любил возвышенные мысли и знал _Поппе_ (*26), но  не  так,  как
обыкновенно знают писателя  люди,  _прочитавшие_  его  произведение.  Нет;
Голован, одобрив  "Опыт  о  человеке",  подаренный  ему  тем  же  Алексеем
Петровичем Ермоловым (*27), знал всю поэму _наизусть_. И я помню, как  он,
бывало, слушает, стоя у притолки, рассказ о  каком-нибудь  новом  грустном
происшествии и, вдруг воздохнув, отвечает:

   Любезный Болинброк, гордыня в нас одна
   Всех заблуждений сих неистовых вина.

   Читатель напрасно стал бы удивляться, что такой человек,  как  Голован,
перекидывался стихами _Поппе_. Тогда было время жестокое, но поэзия была в
моде, и ее великое слово было дорого даже  мужам  кровей.  От  господ  это
снисходило до плебса. Но теперь я  дохожу  до  самого  большого  казуса  в
истории Голована - такого казуса, который уже несомненно  бросал  на  него
двусмысленный свет, даже  в  глазах  людей,  не  склонных  верить  всякому
вздору. Голован представлялся не чистым в каком-то отдаленном прошлом. Это
оказалось вдруг, но в  самых  резких  видах.  Появилась  на  стогнах  Орла
личность, которая ни в чьих глазах  ничего  не  значила,  но  на  Голована
заявляла могущественные нрава и обходилась с ним с невероятной наглостью.
   Эта личность и история ее появления есть довольно характерный эпизод из
истории тогдашних нравов и не лишенная колорита бытовая картинка. А потому
- прошу минуту внимания в сторону, - немножко вдаль от Орла,  в  края  еще
более теплые, к тихоструйной реке в ковровых  берегах,  на  народный  "пир
веры", где нет места деловой, будничной жизни; где все, _решительно  все_,
проходит через своеобычную религиозность, которая  и  придает  всему  свою
особенную рельефность и живость. Мы должны  побывать  при  открытии  мощей
нового  угодника   (*28),   что   составляло   для   самых   разнообразных
представителей  тогдашнего  общества  событие  величайшего  значения.  Для
простого же народа это была эпопея, или, как говорил один тогдашний вития,
- "свершался священный пир веры".



8

   Такого движения, которое началось ко  времени  открытия  торжества,  не
может передать ни одно из напечатанных в  то  время  сказаний.  Живая,  во
низменная дела сторона от них уходила.  Это  не  было  нынешнее  спокойное
путешествие в почтовых экипажах или по железным дорогам  с  остановками  в
благоустроенных гостиницах, где есть все нужное, и за сходную цену.  Тогда
путешествие  было  подвигом,  и  в  этом  случае  благочестивым  подвигом,
которого, впрочем, и стоило ожидаемое торжественное событие  в  церкви.  В
нем было также  много  поэзии,  -  и  опять-таки  особенной  -  пестрой  и
проникнутой разнообразными переливами церковно-бытовой жизни, ограниченной
народной наивности и бесконечных стремлений живого духа.
   Из Орла к этому торжеству отправилось множество народа.  Больше  всего,
разумеется, усердствовало купечество,  но  не  отставали  и  средней  руки
помещики, особенно же валил простой народ. Эти шли пешком. Только те,  кто
вез "для цельбы" немощных,  тянулись  на  какой-нибудь  клячонке.  Иногда,
впрочем, и немощных везли _на себе_ и даже не очень тем тяготились, потому
что с немощных на постоялых дворах за все брали дешевле, а иногда  даже  и
совсем пускали без платы. Было немало и таких,  которые  нарочно  на  себя
"болезни сказывали: под лоб очи пущали, и двое третьего, по переменкам, на
колесеньках везли, чтобы имать доход жертвенный на воск, и на масло, и  на
другие обряды".
   Так я читал в сказании, не  печатанном,  но  верном,  списанном  не  по
шаблону,  а  с  "живого  видения",  и  человеком,  предпочитавшим   правду
тенденциозной лживости того времени.
   Движение было такое многолюдное, что в городах Ливнах и в Ельце,  через
которые лежал путь, не было мест ни на постоялых дворах, ни в  гостиницах.
Случалось, что важные и именитые люди  ночевали  в  своих  каретах.  Овес,
сено, крупа - все по тракту поднялось в цене, так что, по  замечанию  моей
бабушки, воспоминаниями которой я пользуюсь, с этих пор в  нашей  стороне,
чтобы накормить человека студенем, щами, бараниной и кашей, стали брать на
дворах по пятьдесят две копейки (то есть пятиалтынный), а  до  того  брали
двадцать  пять  (или  7  1/2  коп.).  По  нынешнему  времени,  конечно,  и
пятиалтынный -  цена  совершенно  невероятная,  однако  это  так  было,  и
открытие мощей нового угодника в подъеме  ценности  на  жизненные  припасы
имело для прилегающих мест такое же значение, какое в недавние  годы  имел
для  Петербурга  пожар  мстинского  моста.  "Цена  _вскочила_  и  такая  и
осталась".
   Из Орла, в числе прочих паломников, отправилось на  открытие  семейство
купцов С-х, людей в свое время  очень  известных,  "ссыпщиков",  то  есть,
проще сказать, крупных кулаков, которые ссыпают в амбары хлеб  с  возов  у
мужиков и потом продают свои "ссыпки" оптовым торговцам в Москву и в Ригу.
Это  прибыльное  дело,  которым  после  освобождения  крестьян   было   не
погнушались и дворяне; но они любили долго спать и  скоро  горьким  опытом
дознали, что даже к  глупому  кулачному  делу  они  неспособны.  Купцы  С.
считались,  по  своему  значению,  первыми  ссыпщиками,  и   важность   их
простиралась до того, что дому их вместо  фамилии  была  дана  возвышающая
кличка. Дом был, разумеется, строго  благочестивый,  где  утром  молились,
целый день теснили и обирали людей, а  потом  вечером  опять  молились.  А
ночью псы цепями по канатам гремят, и во всех окнах - "лампад  и  сияние",
громкий храп и чьи-нибудь жгучие слезы.
   Правил домом, по-нынешнему сказали бы, "основатель фирмы",  -  а  тогда
просто говорили "_сам_". Был это мякенький старичок, которого, однако, все
как огня боялись. Говорили о нем, что он умел мягко стлать, да было жестко
спать: обходил всех словом "матинька", а  спускал  к  черту  в  зубы.  Тип
известный и знакомый, тип торгового патриарха.
   Вот этот-то патриарх и ехал на открытие "в большом составе" -  сам,  да
жена,  да  дочь,  которая  страдала  "болезнью  меланхолии"  и   подлежала
исцелению. Испытаны были над нею все известные средства народной поэзии  и
творчества: ее поили бодрящим девясилом (*29), обсыпали  пиониею,  которая
унимает надхождение стени (*30), давали нюхать майран, что в  голове  мозг
поправляет, но ничто не помогло, и теперь ее взяли к угоднику, поспешая на
первый случай,  когда  пойдет  самая  первая  сила.  Вера  в  преимущество
_первой_ силы очень велика,  и  она  имеет  своим  основанием  сказание  о
силоамской купели, где тоже исцелевали  _первые_,  кто  успевал  войти  по
возмущении воды.
   Ехали орловские купцы через Ливны и  через  Елец,  претерпевая  большие
затруднения, и совершенно измучились, пока достигли к угоднику. Но улучить
"первый случай" у угодника оказалось невозможным. Народу  собралась  такая
область, что и думать нечего было протолкаться в храм,  ко  всенощной  под
"открытный день", когда, собственно, и есть "первый  случай",  -  то  есть
когда от новых мощей исходит самая большая сила.
   Купец и жена его были  в  отчаянии,  -  равнодушнее  всех  была  дочка,
которая не знала, чего она лишалася. Надежд никаких не было помочь горю, -
столько было знати, с такими фамилиями, а они простые купцы, которые  хотя
в  своем  месте  что-нибудь  и  значили,  но  здесь,  в  таком   скоплении
христианского величия, совсем потерялися. И вот однажды, сидя в  горе  под
своею кибиточкою за чаем на постоялом дворе, жалуется патриарх  жене,  что
уже и надежды никакой не полагает достигнуть до святого гроба ни в первых,
ни во вторых, а разве доведется как-нибудь в  самых  последних,  вместе  с
ниварями и рыбарями, то есть вообще с простым народом. А тогда  уже  какая
радость:  и  полиция  освирепеет,  и  духовенство  заморится   -   вдоволь
помолиться не даст, а совать станет. И вообще тогда все не то,  когда  уже
приложится столько тысяч уст всякого народа. В таковых видах можно было  и
после приехать, а они не того доспевали: они ехали, томились, дома дело на
приказчицкие руки бросили и дорогою за все втридорога платили, и вот  тебе
вдруг какое утешение.
   Пробовал купец раз и два  достигнуть  до  дьяконов  -  готов  был  дать
благодарность, но и думать нечего, - с одной  стороны  одно  стеснение,  в
виде жандарма с белой рукавицею или казака с  плетью  (их  тоже  пришло  к
открытию мощей множество), а с другой  -  еще  опаснее,  что  задавит  сам
православный народушко, который волновался, как океан. Уже и были  "разы",
и даже во множестве, и вчера,  и  сегодня.  Шарахнутся  где-нибудь  добрые
христиане от взмаха казачьей нагайки целой стеною  в  пять,  в  шесть  сот
человек, и как попрут да поналяжут  стеной  дружненько,  так  из  середины
только стон да пах пойдет, а потом, по освобождении, много видано женского
уха в серьгах рваного и персты из-под колец  верчены,  а  две-три  души  и
совсем богу проставлялись.
   Купец все эти трудности и  высказывает  за  чаем  жене  и  дочери,  для
которой особенно надо было улучить  первые  силы,  а  какой-то  "пустошный
человек", неведомо, городского или сельского  звания,  все  между  разными
кибитками ходит под сараем да как будто засматривает на орловских купцов с
намерением.
   "Пустошных людей" тогда тоже собралось здесь много. Им не  только  было
свое место на этом пиршестве веры, но они даже находили здесь себе хорошие
занятия; а потому понахлынули сюда в изобилии из разных мест,  и  особенно
из городов, прославленных своими воровскими людьми, то есть из Орла, Кром,
Ельца и из Ливен,  где  славились  большие  мастера  чудеса  строить.  Все
сошедшиеся сюда пустошные люди искали себе своих промыслов. Отважнейшие из
них действовали строем, располагаясь кучами в толпах, где удобно было  при
содействии казака  произвести  натиск  и  смятение  и  во  время  суматохи
обыскать чужие карманы, сорвать часы, поясные пряжки и повыдергать  серьги
из ушей; а люди более степенные ходили в одиночку по дворам, жаловались на
убожество, "сказывали сны и  чудеса",  предлагали  привороты,  отвороты  и
"старым  людям  секретные  помочи  из  китового  семени,  вороньего  сала,
слоновьей спермы" и других снадобий, от  коих  "сила  постоянная  движет".
Снадобья эти не утрачивали  своей  цены  и  здесь,  потому  что,  к  чести
человечества, совесть не  за  всеми  исцелениями  позволяла  обращаться  к
угоднику. Не менее охотно пустошные люди смирного обычая занимались просто
воровством и при удобных  случаях  нередко  дочиста  обворовывали  гостей,
которые за неимением помещений жили в  своих  повозках  и  под  повозками.
Места везде было мало, и не все повозки находили себе  приют  под  сараями
постоялых дворов; другие же стояли обозом за городом на открытых  выгонах.
Тут шла жизнь еще более разнообразная и  интересная  и  притом  еще  более
полная оттенков священной и медицинской поэзии  и  занимательных  плутней.
Темные  промышленники  шныряли  повсеместно,  но  приютом  им   был   этот
загородный "бедный обоз" с окружавшими его оврагами и лачужками,  где  шло
ожесточенное корчемство (*31) водкой и в двух-трех повозках стояли румяные
солдатки, приехавшие сюда в складчину. Тут  же  фабриковались  стружки  от
гроба, "печатная земля", кусочки истлевших риз и  даже  "частицы".  Иногда
между  промышлявшими  этими  делами  художниками  попадались  люди   очень
остроумные и выкидывали штуки интересные и замечательные по своей простоте
и смелости. Таков был и тот,  которого  заметило  благочестивое  орловское
семейство. Проходимец подслушал их сетование о невозможности приступить  к
угоднику, прежде чем от мощей истекут первые струи целебной  благодати,  и
прямо подошел и заговорил начистоту:
   - Скорби-де ваши я слышал и могу помочь, а вам меня избегать  нечего...
Без нас вы здесь теперь желаемого себе удовольствия, при столь  большом  и
именитом съезде, не получите, а мы  в  таковых  разах  бывали  и  средства
знаем. Угодно вам быть у самых первых сил угодника - не пожалейте за  свое
благополучие сто рублей, и я вас поставлю.
   Купец посмотрел на субъекта и отвечал:
   - Полно врать.
   Но тот свое продолжал:
   - Вы, - говорит, - вероятно, так думаете, судя по моему ничтожеству; но
ничтожное в очах человеческих может быть совсем  в  другом  расчислении  у
бога, и я за что берусь, то  твердо  могу  исполнить.  Вы  вот  смущаетесь
насчет земного величия, что его много наехало, а мне оно все прах, и  будь
тут хоть видимо-невидимо одних принцев и королей, они нимало нам не  могут
препятствовать, а даже все сами перед нами расступятся. А потому, если  вы
желаете сквозь все пройти чистым и  гладким  путем,  и  самых  первых  лиц
увидать, и другу божию дать самые первые лобызания, то  не  жалейте  того,
что сказано. А если ста рублей жалко и не побрезгаете компанией, то я живо
подберу еще два человека, коих  на  примете  имею,  и  тогда  вам  дешевле
станет.
   Что оставалось делать благочестивым  поклонникам?  Конечно,  рискованно
было верить пустотному человеку, но и случая упустить не  хотелось,  да  и
деньги требовались небольшие, особенно если в компании... Патриарх решился
рискнуть и сказал:
   - Ладь компанию.
   Пустошный человек  взял  задаток  и  побежал,  наказав  семейству  рано
пообедать и за час перед тем, как ударят к вечерне в первый колокол, взять
каждому с собой по новому ручному полотенцу и идти за город, на  указанное
место "в бедный обоз", и там ожидать его. Оттуда немедленно же должен  был
начинаться поход, которого, по уверениям антрепренера, не могли остановить
никакие принцы, ни короли.
   Таковые "бедные обозы"  в  больших  или  меньших  размерах  становились
широким станом при всех подобных сборищах, и я сам  видал  их  и  помню  в
Коренной под Курском, а о том, о котором наступает  повествование,  слышал
рассказы от очевидцев и свидетелей тому, что сейчас будет описано.



9

   Место, занятое бедным  становищем,  было  за  городом,  на  обширном  и
привольном выгоне между рекою и столбовою дорогою, а в конце  примыкало  к
большому извилистому  оврагу,  по  которому  бежал  ручеек  и  рос  густой
кустарник; сзади начинался могучий сосновый лес, где клектали орлы.
   На  выгоне  расположилось   множество   бедных   повозок   и   колымаг,
представлявших, однако, во всей своей нищете довольно пестрое разнообразие
национального гения и изобретательности. Были обыкновенные рогожные будки,
полотняные шатры во всю телегу,  "беседки"  с  пушистым  ковылем-травой  и
совершенно безобразные лубковые окаты. Целый большой луб  с  вековой  липы
согнут и приколочен к тележным грядкам, а под ним лежка: лежат люди ногами
к ногам в нутро экипажа, а головы  к  вольному  воздуху,  на  обе  стороны
вперед и назад. Над возлежащими проходит ветерок и вентилирует,  чтобы  им
можно было не задохнуться в  собственном  духу.  Тут  же  у  взвязанных  к
оглоблям пихтерей с сеном и хрептугов стояли кони, большею  частию  тощие,
все в хомутах и иные, у бережливых людей, по