ете,  что  мне  нужно:  с  моим  мужем  случилась  маленькая
неприятность, его одни  мерзавцы  ограбили...  Жиды...  понимаете,  и  нам
теперь непременно на сих же днях надо иметь двадцать пять тысяч, и мне  их
так скоро достать ровно бы негде; но я пригласила вас и  спокойна,  потому
что староверы люди умные и богатые и вам, как я сама  уверилась,  во  всем
сам бог помогает, то вы мне, пожалуйста, дайте двадцать пять тысяч, а я, с
своей стороны, зато всем дамам буду говорить о ваших чудотворных иконах, и
вы увидите, сколько вы станете получать на воск и на  масло".  Без  труда,
чай, можете себе, милостивые государи, представить, что  наш  шпилман  при
этаком обороте восчувствовал? Не знаю уж какими словами, но только, верю я
ему, он начал горячо ротитися (*36) и клятися, заверяя наше  против  такой
суммы убожество, но она, эта обновленная Иродиада (*37), и знать  того  не
захотела. "Нет, да мне, - говорит,  -  хорошо  известно,  что  раскольники
богачи, и для вас двадцать пять тысяч это вздор. Моему отцу,  когда  он  в
Москве служил, староверы не один  раз  и  не  такие  одолжения  делали;  а
двадцать пять тысяч это пустяки". Пимен, разумеется, и  тут  попытался  ей
разъяснить, что то, мол, московские  староверы,  люди  капитальные,  а  мы
простые нИвари чернорабочие, где же нам против москвичей отмогуществовать.
Но она имела в себе,  верно,  хорошее  московское  научение  и  вдруг  его
осаждила: "Что вы, что вы, - говорит, - мне это рассказываете! Разве я  не
знаю, сколько у вас чудотворных икон, и вы  же  мне  сами  ведь  говорили,
сколько вам со всей России на воск и на масло присылают? Нет, я и  слышать
не хочу; чтобы сейчас мне были деньги, а то мой муж нынче же к губернатору
поедет и все расскажет, как вы  молитесь  и  соблазняете,  и  вам  скверно
будет". Бедный Пимен как с крыльца не свалился; пришел домой,  как  я  вам
докладывал, и только одно слово твердит: "ничего, - а  сам  весь  красный,
точно из бани, и все по углам ходил нос сморкал.  Ну,  Лука  Кирилов  его,
наконец, малое дело немножечко допросился, только, разумеется, не  все  он
ему открыл, а самую лишь ничтожность сущности обнаружил,  как-то  говорит:
"с меня эта барыня требует, чтоб я у вас ей пять тысяч взаймы достал". Ну,
Лука, разумеется, и за это на него расходился: "Ах ты, шпилман  этакий,  -
говорит, - шпилман; нужно было тебе с ними знаться да еще сюда их  водить!
Что мы, богачи, что ли, какие, чтоб у нас такие деньги могли в сборе быть?
Да и за что мы должны их дать? Да и где они?.. Как это  заделывал,  так  и
разделывайся, а нам пяти тысяч взять негде". С этим Лука Кирилов  пошел  в
свою сторону на работу  и  пришел,  как  я  вам  доложил,  бледный,  вроде
осужденного  пасмертника,  потому  что  он,  ночным  событием  искушенный,
предвкушал, что это повлияет на нас неприятностью; а Пимен  себе  пошел  в
другую сторону. Все мы видели, как он из камышей в лодочке выплыл и на  ту
сторону в город переправился, и теперь, когда Михайлица  все  это  мне  по
порядку рассказала, как он о пяти тысячах кучился (*38), я и домекнул так,
что, верно, он ударился ту барыню умилостивлять.  В  таком  размышлении  я
стою возле Михайлицы да думаю, не может ли для нас из этого чего  вредного
воспоследовать и не надо ли против сего могущего произойти зла  какие-либо
меры принять, как вдруг вижу, что все это предприятие уже  поздно,  потому
что к берегу привалила большая ладья, и я за самыми плечами у себя услыхал
шум  многих  голосов  и,  обернувшись,  увидал  несколько  человек  разных
чиновников,  примундиренных  всяким  подобием,  и  с  ними  немалое  число
жандармов и солдат. И не успели  мы  с  Михайлицей,  милостивые  государи,
глазом моргнуть, как все они мимо нас прямо в Лукину горницу повалили, а у
двери двух часовых поставили с обнагощенными саблями. Михайлица  стала  на
тех часовых метаться, не столько для того, чтоб  ее  пропустили,  а  чтобы
постраждовать; они ее, разумеется,  стали  отталкивать,  а  она  еще  ярее
кидается, и дошло у них сражение до того, что один  жандарм  ее,  наконец,
больно зашиб, так что она с крыльца кубарем скатилась. А я  ударился  было
за Лукою на мост, но гляжу, сам Лука уже навстречу мне бежит, а за ним вся
наша артель, все вскрамолились, и кто с чем на работе был,  кто  с  ломом,
кто с мотыкою, все бегут свою святыню оберегать...  Кои  не  все  в  лодку
попали и не на чем им до бережка достигнуть, во всем платье, как стояли на
работе, прямо с мосту в воду побросались и  друг  за  дружкой  в  холодной
волне плывут... Даже не поверите, ужасно стало, чем это кончится.  Стражбы
той приехало двадцать человек, и хотя все они в разных храбрых уборах,  но
наших более полусот, и все выспреннею горячею верой  одушевленные,  и  все
они плывут по воде как тюленьки, и хоть их колотушкою по башкам бей, а они
на берег к своей святыне достигают, и вдруг, как были  все  мокренькие,  и
пошли вперед, что твое камение живо и несокрушимое.



8

   - Теперь же вы извольте вспомнить, что когда мы с Михайлицей на крыльце
разговаривали, в  горнице  находился  на  молитве  дед  Марой,  и  господа
чиновники со сбирою своей там его застали. Он после и рассказывал, что как
они вошли, сейчас дверь на захлопку  и  прямо  кинулись  к  образам.  Одни
лампады гасят, а другие со стен рвут иконы да на полу  накладывают,  а  на
него кричат: "Ты поп?" Он говорит: "Нет, не поп". Они: "Кто же у вас поп?"
А он отвечает: "У нас нет попа!" А они: "Как нет попа! Как ты  смеешь  это
говорить, что нет попа!" Тут Марой стал им было объяснять, что мы попа  не
имеем, да как он говорил-то скверно, шавкавил, так они, не  разобравши,  в
чем дело, да "связать, - говорят, - его,  под  арест!"  Марой  дался  себя
связать: хоша то ему ничего не стоило, что десятский солдат ему обрывочком
руки опутал, но он стоит и, все это за веру приемля,  смотрит,  что  далее
будет. А чиновники тем временем зажгли свечи и  ну  иконы  печатать:  один
печати накладывает, другие в описи пишут, а третьи буравами дыры  сверлят,
да на железный прут иконы как котелки (*39) нанизывают. Марой  на  все  на
это святотатственное бесчиние смотрит и плещами не  тряхнет,  потому  что,
рассуждает, что так, вероятно, это богу изволися попустить такую  дикость.
Но в это-то время слышит дядя Марой, один  жандарм  вскрикнул,  и  за  ним
другой: дверь разлетелася, и тюленьки-то наши как вылезли из воды  мокрые,
так и прут в горницу. Да, по счастию их, впереди их очутился Лука Кирилов.
Он сразу крикнул:
   "Стой, Христов народушко, не дерзничайте!  -  а  сам  к  чиновникам  и,
указывая на эти пронзенные прутом иконы, молвит: - Для  чего  же  это  вы,
господа начальство, так святыню повреждаете? Если вы право имеете ее у нас
отобрать, то мы власти не сопротивники - отбирайте; но для чего же  редкое
отеческое художество повреждать?"
   А этой Пименовой знакомой барыньки муж, он тут главнее  всех  был,  как
крикнет на дядю Луку:
   "Цыть, мерзавец! еще рассуждать смеешь!"
   А Лука хоть и гордый был мужик, но смирил себя и тихо отвечает:
   "Позвольте, ваше высокоблагородие, мы этот порядок знаем, у нас здесь в
горнице есть полтораста икон, извольте вам по три рубля от иконы, и берите
их, только предковского художества не повреждайте".
   Барин оком сверкнул и громко крикнул:
   "Прочь! - а шепотом шепнул: - Давай по сту рублей со штуки,  иначе  все
выпеку".
   Лука этакой силы денег дать и сообразить не мог и говорит:
   "Бог с вами, если так: губите все как хотите, а у нас таких денег нет".
   А барин как завопиет излиха:
   "Ах ты, козел бородатый, да как ты смел при нас о деньгах говорить?"  -
и тут вдруг заметался, и все, что видел  из  божественных  изображений,  в
скибы собрал, и на концы прутьев гайки навернули и  припечатывали,  чтобы,
значит, ни снять, ни обменить было невозможно. И все уже это было  собрано
и готово, они стали совсем выходить:  солдаты  взяли  набранные  на  болты
скибы икон на плечи и понесли к  лодкам,  а  Михайлица,  которая  тоже  за
народом в  горницу  пробралась,  тем  часом  тихонько  скрала  с  аналогия
ангельскую икону и тащит ее под платком в чулан,  да  как  руки-то  у  нее
дрожат, она ее и выронила. Батюшки мои, как барин расходился, и звал нас и
ворами-то и мошенниками, и говорит:
   "Ага! вы, мошенники, хотели ее скрасть, чтоб она на болт не попала;  ну
так она же на него не попадет, а я ее вот как!" - да, накоптивши сургучную
палку, прямо как ткнет кипящею смолой с огнем в самый ангельский лик!
   Милостивые государи, вы на меня не посетуйте, что я и пробовать не могу
описать вам, что тут произошло, когда барин излил кипящую  смоляную  струю
на лик ангела и еще, жестокий человек, поднял икону, чтобы похвастать, как
нашел досадить нам. Помню только, что пресветлый лик этот божественный был
красен и запечатлен, а из-под печати олифа,  которая  под  огневою  смолой
самую малость сверху растаяла, струила вниз двумя потеками, как  кровь,  в
слезе растворенная...
   Все мы ахнули и, закрыв руками глаза свои, пали ниц и застонали, как на
пытке. И так мы развопились, что  и  темная  ночь  застала  нас  воющих  и
голосящих по своем запечатленном ангеле, и тут-то, в сей тьме и тишине, на
разрушенной  отчей  святыне,  пришла  нам  мысль:  уследить,  куда  нашего
хранителя денут, и поклялись мы скрасть его, хотя бы с опасностью жизни, и
распечатлеть, а к  исполнению  сей  решимости  избрали  меня  да  молодого
паренька Левонтия. Этот Левонтий годами был еще сущий отрок, не более  как
семнадцати лет, но великотелесен,  добр  сердцем,  богочтитель  с  детства
своего и послушлив и благонравен, что твой ретив бел конь среброузден.
   Лучшего сомудренника и содеятеля и желать нельзя было на такое  опасное
дело, как проследить и исхитить запечатленного ангела, ослепленное видение
которого нам до немощи было непереносно.



9

   - Не стану утруждать вас подробностями, как мы с моим  сомудренником  и
содействителем, сквозь иглины уши лазучи, во все  вникали,  а  буду  прямо
рассказывать о горести,  которая  овладела  нами,  когда  мы  узнали,  что
пробуравленные чиновниками иконы наши,  как  они  были  скибами  на  болты
нанизаны, так их в консисторию в подвал и свалили, это уже дело пропащее и
как в гроб погребенное, о них и думать было нечего. Приятно, однако,  было
то, что говорили,  будто  сам  архиерей  такой  дикости  сообразования  не
одобрил, а, напротив, сказал: "К чему это?" - и даже за старое  художество
заступился и сказал: "Это древнее, это надо беречь!" Но вот что худо было,
что не прошла  беда  от  непочтения,  как  новая,  еще  большая,  от  сего
почитателя возросла: сам этот архиерей, надо полагать, с нехудым, а именно
с  добрым  вниманием  взял  нашего  запечатленного  ангела  и  долго   его
рассматривал, а потом отвел в сторону взгляд и  говорит:  "Смятенный  вид!
Как ужасно его изнеявствили! Не кладите, - говорит, - сей иконы в  подвал,
а поставьте ее у меня  в  алтаре  на  окне  за  жертвенником".  Так  слуги
архиереевы по его приказанию и исполнили, и  я  должен  вам  сказать,  что
такое внимание со стороны церковного иерарха нам было,  с  одной  стороны,
очень приятно, но с другой - мы видели, что всякое намерение наше выкрасть
своего ангела стало невозможно. Оставалось другое средство: подкупить слуг
архиереевых и с их помощию подменить икону иным в соответствие  сей  хитро
написанным подобием. В этом тоже наши староверы не раз  успевали,  но  для
сего прежде всего нужен искусный и опытной руки изограф,  который  бы  мог
сделать на подмен икону в точности, а такового изографа мы в тех местах не
предвидели. И напала на нас на всех с этих пор сугубая тоска, и пошла  она
по нас, как водный труд (*40) по закожью: в горнице, где одни  славословия
слышались, стали раздаваться одни вопления, и в недолгом же времени все мы
развоплились даже до немощи и земли под собой от полных  слезами  очей  не
видим, а чрез то или не через это, только пошла  у  нас  болезнь  глаз,  и
стала она весь народ перебирать. Просто чего никогда не  было,  то  теперь
сделалось: нет меры что больных! Во всем рабочем народе  пошел  толк,  что
все  это  неспроста,  а  за  староверского  ангела.  "Его,   -   бают,   -
запечатлением ослепили, а теперь все мы слепнем", - и таким толкованием не
мы одни, а все и церковные люди вскрамолились, и сколько хозяева-англичане
ни привозили докторов, никто к ним не идет и лекарства не берет,  а  вопят
одно:
   "Принесите нам сюда запечатленного ангела, мы ему молебствовать  хотим,
и один он нас исцелит".
   Англичанин Яков Яковлевич, в это дело вникнув, сам поехал к архиерею  и
говорит:
   "Так и так, ваше преосвященство, вера дело великое, и  кто  как  верит,
тому так по вере дается: отпустите  к  нам  на  тот  берег  запечатленного
ангела".
   Но владыко сего не послушал и сказал:
   "Сему не должно потворствовать".
   Тогда нам это слово казалось быть  жестокое,  и  мы  архипастыря  много
суесловно осуждали, но впоследствии открылось нам, что все это  велося  не
жестокостью, а божиим смотрением.
   Между тем знамения как бы не прекращались, и перст  наказующий  взыскал
на том берегу самого главного всему этому делу виновника,  самого  Пимена,
который после этой напасти от нас сбежал и вцерковился. Встречаю я его там
один раз в городе, он мне и кланяется, ну и  я  ему  поклонился.  А  он  и
говорит:
   "Согрешил я, брат Марк, придя с вами в разнобытие потере".
   А я отвечаю:
   "Кому в какой вере быть - это дело божие, а что ты  бедного  за  сапоги
продал, это, разумеется, нехорошо, и прости меня, а  я  тебя  в  том,  как
Аммос-пророк (*41) велит, братски обличаю".
   Он при имени пророка так и задрожал.
   "Не говори, - говорит, - мне  про  пророков:  я  сам  помню  Писание  и
чувствую, что "пророки мучат живущих на земле",  и  даже  в  том  знамение
имею", - и жалуется мне, что на днях он выкупался в реке и  у  него  после
того по всему телу пегота пошла, и расстегнул грудь да  показывает,  а  на
нем, и точно, пежинные пятна, как на пегом коне,  с  груди  вверх  на  шею
лезут.
   Грешный человек, было у меня  на  уме  сказать  ему,  что  "бог  шельму
метит", но только сдавил я это слово в устах и молвил:
   "Что же, молись, - говорю, - и  радуйся,  что  еще  на  сей  земле  так
отитлован, авось на другом предстоятии чист будешь".
   Он мне стал плакаться, сколь  этим  несчастен  и  чего  лишается,  если
пегота на лицо пойдет, потому что сам губернатор, видя Пимена, когда его к
церкви присоединяли,  будто  много  на  его  красоту  радовался  и  сказал
городскому голове, чтобы когда будут через город важные  особы  проезжать,
то чтобы Пимена непременно вперед всех с серебряным блюдом выставлять. Ну,
а пегого уж куда же выставить? Но, однако, что мне было эту его велиарскую
суету и пустошество слушать, я завернулся да и ушел.
   И с тем мы с ним расстались. На нем его титла все яснее обозначались, а
у нас не умолкали другие знамения, в заключение коих, по осени, только что
стал лед, как вдруг сделалась оттепель, весь этот лед  разметало  и  пошло
наши постройки коверкать, и до того шли вреда за вредами, что  вдруг  один
гранитный бык подмыло, и  пучина  поглотила  все  возведение  многих  лет,
стоившее многих тысяч...
   Поразило это самих наших хозяев англичан, и  было  тут  к  их  старшему
Якову Яковлевичу от кого-то слово, что, дабы ото всего  этого  избавиться,
надо нас, староверов, прогнать, но как он был человек благой души,  то  он
этого слова не послушал, а, напротив,  призвал  меня  и  Луку  Кирилова  и
говорит:
   "Дайте мне, ребята, сами совет: не могу ли я чем-нибудь  вам  помочь  и
вас утешить?"
   Но мы отвечали, что доколе священный для  нас  лик  ангела,  везде  нам
предходившего, находится в огнесмольном запечатлении, мы  ничем  не  можем
утешиться и истаеваем от жалости.
   "Что же, - говорит, - вы думаете делать?"
   "Думаем, мол, его со временем подменить и распечатлеть его чистый  лик,
безбожною чиновническою рукой опаленный".
   "Да чем, - говорит, - он вам так дорог, и  неужели  другого  такого  же
нельзя достать?"
   "Дорог он, - отвечаем, - нам потому,  что  он  нас  хранил,  а  другого
достать нельзя, потому что он писан в твердые времена благочестивою  рукой
и освящен древним иереем по полному требнику Петра Могилы (*42), а ныне  у
нас ни иереев, ни того требника нет".
   "А как, - говорит, - вы  его  распечатлеете,  когда  у  него  все  лицо
сургучом выжжено?"
   "Ну, уж на этот счет, - отвечаем, - ваша милость не  беспокойтесь:  нам
только бы его в свои руки  достичь,  а  то  он,  наш  хранитель,  за  себя
постоит: он не торговых мастеров, а  настоящего  Строганова  дела,  а  что
строгановская, что костромская олифа так варены, что и огневого клейма  не
боятся и до нежных вап (*43) смолы не допустят".
   "Вы в этом уверены?"
   "Уверены-с: эта олифа крепка, как сама старая русская вера".
   Он тут ругнул кого знал, что этакого художества беречь не умеют, и руки
нам подал, и еще раз сказал:
   "Ну так не горюйте же: я вам помощник, и  мы  вашего  ангела  достанем.
Надолго ли он вам нужен?"
   "Нет, - говорим, - на небольшое время".
   "Ну так я скажу, что  хочу  на  вашего  запечатленного  ангела  богатую
золотую ризу сделать, и как мне его дадут, мы его тут и подменим. Я завтра
же за это возьмусь".
   Мы благодарим, но говорим:
   "Только ни завтра, ни послезавтра за это, сударь, не беритесь".
   Он говорит:
   "Это почему так?"
   А мы отвечаем:
   "Потому, мол, сударь, что нам прежде всего надо иметь на  подмен  икону
такую, чтоб она как две  капли  воды  на  настоящую  походила,  а  таковых
мастеров здесь нет да и нигде вблизи не отыщется".
   "Пустяки, - говорит, - я сам из города художника привезу; он не  только
копии, а и портреты великолепно пишет".
   "Нет-с, -  отвечаем,  -  вы  этого  не  извольте  делать,  потому  что,
во-первых, через этого светского художника может ненадлежащая молва пойти,
а во-вторых, живописец такого дела исполнить не может".
   Англичанин не верит, а я выступил и  разъясняю  ему  всю  разницу:  что
ноне, мол, у светских художников не то искусство: у них краски масляные, а
там вапы на яйце растворенные и нежные, в живописи письмо  мазаное,  чтобы
только на даль натурально показывало, а тут  письмо  плавкое  и  на  самую
близь явственно; да и светскому художнику, говорю,  и  в  переводе  самого
рисунка не потрафить, потому что они изучены представлять то, что  в  теле
земного,  животолюбивого  человека  содержится,  а  в  священной   русской
иконописи изображается тип лица небожительный, насчет  коего  материальный
человек даже истового воображения иметь не может.
   Он этим заинтересовался и спрашивает:
   "А где же, - говорит, - есть такие мастера, что еще этот особенный  тип
понимают?"
   "Очень, - докладываю, - они нынче редки (да и в  то  время  они  совсем
жили под строгим сокрытием). Есть, - говорю, - в слободе Мстере (*44) один
мастер Хохлов, да уже он человек очень древних лет,  его  в  дальний  путь
везти нельзя; а в Палихове есть два человека, так те тоже вряд ли  поедут,
да и к тому же, - говорю, - нам ни мстерские, ни палиховские мастера и  не
годятся".
   "Это опять почему?" - пытает.
   "А потому, - ответствую,  -  что  у  них  пошиб  не  тот:  у  мстерских
рисуночек головастенек и письмо мутно, а у палиховских тон  бирюзист,  все
голубинкой отдает".
   "Так как же, - говорит, - быть?"
   "Сам, - говорю, - не знаю. Наслышан я, что есть еще  в  Москве  хороший
мастер Силачев: и он по всей России между нашими именит, но  он  больше  к
новгородским и к царским  московским  письмам  потрафляет,  а  наша  икона
строгановского рисунка, самых светлых и  рясных  вап,  так  нам  потрафить
может один мастер Севастьян с понизовья, но он страстный  странствователь:
по всей России ходит, староверам починку работает,  и  где  его  искать  -
неизвестно".
   Англичанин с удовольствием все эти