- Да и лед в мае плавает, - подсказал Истомин.
     Шульц рассмеялся и ударил Истомина товарищески по плечу.
     В это время кто-то заговорил о театрах; какие  театры  в  Берлине  и  в
Вене; вспомнили о Янаушек и о Газе.
     - Что ж Газе! Ну, что ж такое Газе! - восклицал с кислою миною  Фридрих
Фридрихович поклонникам немецкого Гаррика. - Видел-с я и Газе и Дависона,  а
уж я не говорю об этом черте, об Ольридже... но... но, я спрашиваю вас... ну
что же это такое? Конечно, там в Отелло он хорош, ну ни слова  -  хорош;  но
ведь  это...  ведь  это  все-таки  не  то  же,  например,  что  наш  Василий
Васильевич, который везде и во всем артист.
     На лицах немцев выразилось общее недоумение и даже перепуг.
     Один недоумевающий немец,  остолбеневший  с  куском  говядины  во  рту,
торопливо пропустил глоток вина и спросил:
     - Это какой Василь Васичь?
     - Да Самойлов-с.
     - А-га, Самойлов! - произносил недоумевающий немец, точно проглатывал в
несколько приемов большую маринованную устрицу.
     - Да-с,  да,  Самойлов!  Что  может  сравниться,  я  говорю,  когда  он
произносит это, знаете: "О, защитите нас, святые силы неба!" О, я вам скажу,
это не шутка-с!
     - Очень хорошо, - соглашался недоумевающий  немец,  проглатывая  вторую
устрицу.
     - Ну, зато уж опера русская! - заводила, покачивая  головою,  булочница
Шперлинг.
     - Да, опера того... нехороша была, не теперь-с, а  была.  -  отвечал  с
соболезнованием Фридрих Фридрнхович, -  но  певцы  хорошие  все-таки  всегда
были. Итальянцы там, конечно, итальянцами; но да-с, а я ведь  за  всех  этих
итальянцев не отдам вам нашего русского Осипа Афанасьевича. Да-ас! не отдам!
Осипа Афанасьевича не отдам!
     - Кто это Осип Афанасьевич? - осведомлялся опять недоумевающий немец. -
Осип Афанасьевич! А вы такой  башибузук,  что  не  знаете,  кто  такой  Осип
Афанасьевич! Откуда вы приехали?
     - Что ж такое... я ведь, кажется... ничего... - бормотал,  испугавшись,
немец.
     - Ничего! Нет, я вас спрашиваю: откуда вы к нам в Петербург приехали?
     Немец встревожился и даже перестал жевать. Меняясь в лице, он произнес:
     - Да, да, да; конешно,  конешно...  ich  weiss  schon...  (Я  уже  знаю
(нем.).) это высочайше...
     - Перестаньте, пожалуйста, бог знает что говорить, это высочайший  бас!
понимаете вы: это Петров, бас! Осип Афанасьевич - наш  Петров!  -  разъяснил
ему более снисходительно Фридрих Фридрихович.  -  Певец  Петров,  понимаете:
певец, певец!
     - Петттроф, певец, - улыбался, блаженно успокоившись, немец.
     - Да-с; это бархат, это бархат! Знаете, как у него это!

     Друзья! там-там-там-там-та-ра-ри,
     Друзья! том-том-та-ра-ра-ра,
     Трам-там-там-там-там-та-ра-ри,
     Тром-том-том-та-ра-ра-ра!

     Фридрих Фридрихович напел кусочек из  известной  в  репертуаре  Петрова
партии Бертрама - и взглянул исподлобья  на  Истомина:  тот  все  супился  и
молчал. С  каждым  лестным  отзывом  Фридриха  Фридриховича,  с  каждой  его
похвалой русской талантливости лицо художника  подергивалось  и  становилось
нетерпеливее. Но этой войны Истомина с Шульцем не замечал никто,  кроме  Иды
Ивановны, глаза которой немножко смеялись, глядя на зятя, да еще кроме Мани,
все лицо которой выражало тихую досаду.
     Гости поотошли в сторону от своих обыкновенных тем и говорили о  музыке
или собственно бог знает о чем говорили.
     Собственная  особа  Фридриха   Фридриховича   все   больше   увлекалась
артистическим  патриотизмом:  он  сорвался   с   петель,   и   уж   немножко
хлестаковствовал:

     - Самойлов... - говорил он. - Я с ним тоже знаком, но  это...  так  вам
сказать, он не простец: он этакий волк  с  клычком;  Ришелье  этакой;  ну  а
Петров, - продолжал Щульц, придавая особенную  теплоту,  и  мягкость  своему
голосу, - это наш  брат  простопор;  это  душа!  Я,  бывало,  говорю  ему  в
Коломягах летом: "Ну что, брат Осип Афанасьич?" - "Так, говорит,  все,  брат
Шульц, помаленьку". - "Спой", прошу, - ну, другой раз споет,  а  другой  раз
говорит: "Сам себе спой". Простопор!
     Слушая Фридриха Фридриховича, гости, ожидавшие ужина,  так  и  решились
держаться артистических вопросов.
     Кто-то начал рассказывать,  что  Леонова  "тоже  воспевает",  а  кто-то
другой заметил, что надо говорить  не  "воспевает",  а  "поят";  еще  кто-то
вмешался, что даже и не "поят", а "спаивают",  и,  наконец,  уж  вышло,  что
никто ничего не  мог  разобрать.  Опять  потребовалось  посредство  Фридриха
Фридриховича, который долго разъяснял разницу понятий,  выражаемых  словами:
"пить", "петь", "паять", "воспевать" и "спаивать". Выходило черт  знает  что
такое несуразное, что Леонова то поет, то пояет, то воспевает, то  спаивает.
Ухищряясь выговаривать искомое слово как можно правильнее, кто-то  один  раз
сказал даже "потеет"; но  Фридрих  Фридрихович  тотчас  же  остановил  этого
филолога, заметя ему:
     - Ну, уж сделайте вашу милость - все, что вам угодно, только не потеет.
Этого даже, пожалуйста, и  не  говорите  никогда;  никогда  этого  нигде  не
говорите, потому что это не говорится-с, да, не говорится-с.
     После ужина гости  скоро  стали  прощаться.  Семейство  пастора  и  все
солидные господа и их дамы разошлись первые. Фридрих Фридрихович  удержал  в
зале только меня,  Истомина,  поляка,  испеченного  в  собственной  булочной
розового Шперлинга и одного солидного господина.
     - Ведь это напрасно, - говорил ему Истомин, - я ничего не стану пить.
     - Ну-с, это мы будем видеть, как вы не выпьете! - отвечал Шульц.
     Истомин поставил на стол свою шляпу, взял с окна принесенный Манею  том
Пушкина, придвинулся к столу и начал смотреть в книгу. Через залу  прошла  в
магазин (из которого был прямой выход  на  улицу)  Берта  Ивановна.  Она  Не
хотела ни  торопить  мужа  домой,  ни  дожидать  его  и  уходила,  со  всеми
раскланиваясь и всем подавая руки. Ее провожали до  дверей  Ида  Ивановна  и
Маня. Я встал и тоже вышел за ними.
     - Устала ужасно я, - жаловалась Берта Ивановна, когда я  застегивал  на
ней шубу.
     - Очень уж вы, -  говорю  ей,  -  расплясались.  -  Ах,  я  ведь  люблю
поплясать!
     - И ваш Истомин-то... Ну,  я  не  думала,  что  он  такой  кузнечик,  -
проговорила Ида Ивановна.
     - Совсем странно, - тихо сказала Маня..
     - Он совсем испугал  меня...  Ну,  Фридрих!  ну,  погоди,  я  тебе  это
припомню! - закончила Берта Ивановна, относясь к зале, из  которой  слышался
голос мужа.
     Я проводил Берту Ивановну до дому и тем же путем возвратился.  Когда  я
пришел назад, в  магазине  была  совершенная  темнота,  а  в  зале  компания
допивала вино и Фридрих Фридрихович вел  с  солидным  господином  беседу,  о
национальных добродетелях.
     - О, не думайте! - говорил он солидному господину. - Наш немецкий народ
- это правда, есть очень высокообразованный народ; но наш  русский  народ  -
тоже очень умный народ. - Шульц поднял кулак и произнес:  -  Шустрый  народ,
понимаете, что называется шустрый? Здравый смысл, здравый смысл, вот чем  мы
богаты!
     - Ну да;  ну  позвольте:  теперь  будем  говорить  Петербург.  -  Немец
оглянулся по сторонам и, видя, что последняя из дам, Ида Ивановна,  ушла  во
внутренние апартаменты, добавил: - Женитьбой пренебрегают, а каждый, как это
говорится, имеет своя сбока прибока. Чем это кончится? Это как совсем Париж.
     - "Сбоку припека" говорится, - поправил Фридрих Фридрихович и продолжал
в  другом  тоне:  -  Ну,  только  тут  надо  соображать,  какие   тут   есть
обстоятельства. Это нельзя не соображать.
     - Это совсем не отвисит от обстоятельствов, -  отвечал,  махнув  рукою,
немец.
     - То есть, положим, по-русски говорится не зависит, а не "не  отвисит",
ну, уж пусть будет по-вашему: от чего же это, по-вашему, отвисит?. - От свой
карахтер.
     - Гм!.. Нет-с, этак рассуждать нельзя.
     - Это верно так, что от карахтер. Вот будем говорить, чиновник - у него
маленькие обстоятельства, а он женится; немецкий  всякий  женится;  полковой
офицер женится, а прочий такой и с хороший обстоятельство, а не женится. Наш
немецкий художник женится, а русский художник не женится.
     - Это камушек в ваш огород, - сказал Шульц, трогая Истомина за руку.
     Истомин  молча  приподнял  голову,  спросил:  "что?"  -  и  хлебнул  из
непочатого стакана.
     - Художник-с, -  начал  Фридрих  Фридрихович,  не  отвечая  Истомину  и
касаясь теперь руки солидного гостя, - совсем особое дело.  Художник,  поэт,
литератор, музыкант - это совсем не фамилийные люди. Это совсем,  совсем  не
фамилийные люди! Им нужно... это... впечатление, а не то, что нам с вами.  У
наос вами, батюшка мой,  что  жена-то?  копилка,  копилка.  Ну,  а  их  одна
вдохновляет так, другая - иначе, их дело  такое,  а  не  то  что  по-нашему:
сидеть да женины ноги греть. Это совсем не то, что мы  с  вами:  им  жен  не
нужно.
     - То есть нам жен нет, может быть вы хотите сказать,  -  вмешался  тихо
Истомин. - Нам нет жен; еще не выросли они на нашу  долю,  любезный  Фридрих
Фридрихович.
     - Чужие на вашу долю выросли, ха-ха-ха! - Шульц так и раскатился.
     - Чужие! то-то  вот  вы  заливаетесь,  а  вместо  того  лучше  путем-то
скажите-ка, где эти женщины для нас, пролетариев? Не вы ли вашу Кларочку так
воспитываете?
     - И очень, батюшка, Роман Прокофьич, и очень, государь мой, и очень.
     - Ну, как же!
     - Да-с, да; а  вы  вот  скажите,  бывали  ли...  есть  ли,  наконец,  у
художников идеалы-то простые? Можете ли вы себе  представить,  какую  бы  вы
себе хотели жену?
     - Могу-с и представляю. - Кто это, например?
     - Анна Денман.
     - Что сие такое за Денман? - Денман?.. Денман... это сие, которое ни за
какие коврижки не покупается, Фридрих Фридрихович. Денман - это  англичанка,
жена скульптора, Джона Флаксмана. А хотите знать, что  она  сделала?  И  это
расскажу вам. Когда Флаксман женился  на  ней,  ему  сказал  приятель:  "Вы,
Флаксман, теперь погибли  для  искусства".  -  "Анна,  я  теперь  погиб  для
искусства?" - говорил, придя домой, Флаксман. "Что случилось  с  тобою?  Кто
это сделал?" - встревожилась Денман. "Это  случилось  в  церкви,  -  отвечал
Флаксман, - и сделала это Анна Денман", и все ей рассказал. "Анна Денман  не
погубит таланта", - отвечала жена и повезла Флаксмана в Рим,  во  Флоренцию;
она  одушевляла  его;  терпела  с  ним  всякую  нужду;  она  сама  сделалась
художником и вдохновила мужа создать великую статую великого Данте -  Данте,
которого тоже вела женщина, его бессмертная Беатриче. Понимаете, благодетель
мой Фридрих Фридрихович! что для художника возможна подруга, очень возможна;
да понимаете ли, какая подруга для него возможна?.. Пусть ваша  Клара  будет
Анною Денман.
     - О! очень пусть; очень.
     -  Ну,  вот  тогда  и  еще  кто-нибудь,  кроме  Флаксмана,  скажет   во
всеуслышание, что "жена не помеха искусству". Только ведь,  батюшка  Фридрих
Фридрихович, кто хочет взростить такое чистое дитя, тот не спрашивает дочку:
"Кларенька, какой тебе, душечка, дом  купить?",  а  учит  ее  щенка  слепого
жалеть, мышку, цыпленка; любить не палаты  каменные,  а  лужицу,  что  после
дождя становится.
     - А что ж, я был бы очень рад.
     - Э, полноте-ка, пожалуйста! Ну на что вам все это в вашей дочери?  Что
мы в самом деле такое, все-то какие есть  искусники?  Ведь  уж  как  вы  там
хотите, а ваша лисья шуба вам милей Шекспира?..  что?  Ей-богу,  правда!  Не
думаете ли вы взаправду, что мы какая-то соль земли?  напротив,  вы  и  сами
того  убеждения,  что  мы  так,  что-то  этакое,  назначенное   для   вашего
развлечения, какие-то этакие брелоки, что ли, к вашей цепочке. Ведь так? Вот
этакой меховщик Кун, что ли, который  вам  шубы  шьет,  какой-нибудь  Никита
Селиванович,  который  своим  братом-скотом  торгует;  банкиры,   спекулянты
пенькового буяна, да что-нибудь  еще  в  этом  роде  -  вот  это  люди!  Они
действительно дела делают, которые все сейчас можно привесть  в  копейки,  -
они, значит, и нужны; а мы... да в самом деле, пусть черт сам  разберет,  на
что мы? - Ни богу свечка, ни черту ожег.
     - Черта не поминай! черта, братец, не поминай! от этого, мужик говорил,
худо бывает. Лучше богу помолись, так он тебе и  жену  даст,  -  умилительно
фамильярничал Фридрих Фридрихович.
     - Да; вы небось молитесь!
     - А то как бы вы думали?
     - Ну, вам и книги в руки. - За это же бог и дал вам Берту Ивановну...
     - Копилку свою.
     - Да, копилку, и очень красивая копилка; и у вас всегда все пуговицы  к
рубашкам пришиты, и вы можете спать всегда у белого плечика. -  Чудесно!!  И
всему этому так и быть следует, голубчик. У Берты Ивановны Шульц есть дом  -
полная чаша; у Берты Ивановны Шульц - сундуки и комоды ломятся от  уборов  и
нарядов; у Берты Ивановны Шульц - муж, нежнейший Фридрих, который много  что
скажет: "Эй, Берта Ивановна, смотрите, как бы мы  с  вами  не  поссорились!"
Берта Ивановна вся куплена.
     Шульц самодовольно улыбнулся.
     - Что, угадал ведь я? - продолжал Истомин.  -  А  в  будущем  у  нее  и
состояние, и почет, и детская любовь, и общее уважение, -  так  чего  же  ей
бояться или печалиться, и как ей не целовать вас сладко! Не так ли-с?
     Шульц с  улыбкой  качнул  головой  и  проговорил:  -  Ну,  рассуждайте,
рассуждайте!
     - Да-с, так-с это, именно так-с, - продолжал Истомин, - И все  это  так
именно потому, что сынове мира сего мудрейши сынов света суть, в своем роде.
Праздник на вашей улице. Женщины, не наши одни русские женщины, а все  почти
женщины, в целом мире, везде они одной  с  вами  религии  -  одному  с  вами
золотому богу кланяются. Всегда они нас  продадут  за  вас,  будьте  в  этом
благонадежны.
     - А с вами нас обманут?
     - Ну, ведь сердце, батюшка Фридрих Фридрихович, не щепка, а праздность,
как вам должно быть из  прописи  известно,  есть  мать  всех  заблуждений  и
пороков. Да и то ведь, что ж обманет... какой там обман?.. пошалит, то есть,
безделицу - только и всего. Не  убудет  же  ее  оттого,  что  кто-нибудь  ее
отметит своим минутным вниманием.
     - Ха-ха-ха - отметит! это пустяки называется!
     - Да, пожалуй что и в самом деле пустяки.
     - Ну, покорно вас благодарю.
     - Не за что еще пока, -  отвечал  небрежно  Истомин  и  непосредственно
начал: - Знаете, Фридрих Фридрихович, в человеческой  породе  бабы-то,  воля
ваша, должно быть смысленнее самцов.
     - Право!
     -  Право-с.  -  Вы  вон-с  изволите  говорить,  "что  нам   все   нужно
разнообразие". Правда? Ведь вы  именно  это  думали:  разнообразие,  и  даже
разнообразие именно, в самом узком значении?
     - Н-ну... - начал было Шульц.
     - Нет, позвольте! - перебил  его  Истомин.  -  Я  очень  устал,  и  мне
говорить не хочется; но уж  не  знаю,  зачем-то,  однако,  я  нахожу  нужным
заплатить вам за откровенность откровенностью. Вы и вот  все  такие  хорошие
люди, как вы (само собою, в искренность этих слов  вы  верите),  -  так  все
такие-то вот люди наши злейшие враги и предатели. Да-с, предатели.  Привечая
и лаская нас, первые вы стараетесь гадить нам всеми возможными средствами  и
преимущественно  гадить  у  женщин.  Вы  им  представляете   нас   чудаками,
химеристами, потому только, что мы на вас  не  похожи,  и  потому,  что  вам
выгодно делать нас шутами, "Точно, мол, душечка, он интересен - приятно быть
с ним вместе; но а представь-ка ты, что бы с тобой было,  если  бы  ты  была
его, а не моя?" Это все очень умно; с вашей стороны,  только  очень  толсто,
нехитро. Женщины вообще ведь по натуре и не  очень  доверчивы,  и  не  очень
робки, и совсем не так целомудренны, как практичны. Запугать вы их  нами  не
запугаете, а любопытство их раздразнить - раздразните, - вот вам и  рога  за
ваши старания.
     - Чужеядны вы, господа.
     - Да, птицы небесные! не жнем, не сеем, а живы; но  дело-то  все  не  в
том! А  зачем  вы,  под  видом  дружбы  и  доброжелательства,  мараете  нашу
репутацию? зачем вы нас унижаете, возвышая как; будто нас над целою  толпою?
Почем вы знаете, что мы не любим, да и любить не можем? А  может  быть,  нам
некого скорей любить? Натурщиц полногрудых, что ли? или купчих шестипудовых?
или кисейных барышень? чиновниц, и день и ночь мечтающих о шляпках? иль этих
Мессалин сластолюбивых? Кого ж? кого, по-вашему, я должен полюбить? Молчите?
Слава богу! А вы теперь скажите, или намекните, или так хоть  в  ту  сторону
кивните пальцем, где, по вашим  соображениям,  находится  женщина,  не  ваша
женщина, а наша, которой мила жизнь наша, а не ваша:  женщина,  которая  мне
обещала бы поддержку на борьбу со всякою бедою,  которая  бы  принесла  хоть
каплю масла для той искры, которая меня одушевляет! Ваши женщины! Бог с ними
совсем! Прийти тайком, соорудить рога оленьи мужу - они готовы;  но  чтоб  с
нами наше горе черпать,  нужде  в  глаза  смеяться,  любить  мой  труд,  мою
работу... Нет! Она скорей убьет  все  искорки  таланта,  а  не  раздует,  не
освежит его и не согреет.  "Вот,  скажет,  Фридрих  Фридрихович  -  вот  муж
примерный! Жена его спит на лебяжьем  пуху;  купается  в  розовом  масле,  а
ты...", да и пойдет меня... мою свободу,  мою  свободу;  будет  мне  в  моих
глазах же гадить! Станет упрекать меня за то, что я пренебрегаю так какой-то
вовсе  мне  не  нужной  чепухою;  станет  равнять  меня  с  купцом   или   с
казнокрадом!.. Да нет, оставьте, господа, вы говорить о нас,  попорченных  и
сумасбродных людях! Кого вы называете любовницами нашими?.. Да разве в самом
деле есть, что ли, женщины, способные любить? Не верьте, не верьте,  батюшка
Фридрих Фридрихович! Никто нас не любит. Просто соскучатся с  благоразумными
мужьями, да пошалят; а где там им, грешным, любить!
     Истомин нетерпеливо качнул головою и произнес: - Баловницы  они,  а  не
любовницы, - и опять раскрыл том Пушкина.
     - Ну да, - заговорил Фридрих Фридрихович,  -  женщины...  того...  Они,
конечно... мало еще  всему  этому  сочувствуют;  но  ведь  если  все  станут
сочувствовать, то...
     - Что такое все? что все? - нервно перебил его Истомин.
     Шульц снова просыпал кое-как свою фразу.
     - Все! все! - тихо и снисходительно повторил художник. - Да вы хоть вот
это б прочитали, - продолжал он, глядя в раскрытую страницу  на  "Моцарте  и
Сальери", - что если б все так чувствовали, тогда б не мог

     И мир существовать; никто б не стал
     Заботиться о нуждах низкой жизни,
     Все б предались свободному искусству!
     Нас мало, избранных счастливцев праздных,
     Пренебрегающих презренной пользой,
     Единого прекрасного жрецов.
     Не правда ль? Но я нынче нездоров:
     Мне что-то тяжело; пойду засну.
     Прощайте.

     - И прощайте, и это тут написано? - спросил Шульц.
     - Вот, представьте себе, и  это  здесь  написано,  -  отвечал  Истомин,
пожимая всем руки и торопливо выходя из залы.
     Только что мы с ним переступили в темный магазин,  как  Истомин  нервно
вздрогнул, схватил меня за плечо и,  тихо  вскрикнув:  "Кто  это?"  -  вдруг
остановился. От серого пятна, которым обозначалось окно, медленно отделилась
и, сделав несколько шагов, стала миниатюрная фигура.
     - Марья Ивановна! это вы? - спросил Истомин.
     Фигура ничего не ответила, но тронулась тихо вдоль стены к  двери,  как
китайская тень. Это была Маша. Истомин взял ее за руку и крепко поцеловал  в
ладонь.
     Когда я пожал руку Мани, рука эта была  холодна  как  лед,  и  в  тихом
"прощайте", которое выронила мне Маня, было что-то болезненное, как  далекий
крик подстреленной птицы.
     Долго я проворочался, придя домой, на моей постели и не мог  уснуть  до
света. Все смущал меня этот холод и трепет, этот слабый звук  этого  слабого
прощайте и тысячу раз хотелось мне встать и  спросить  Истомина,  зачем  он,
прощаясь, поцеловал Манину руку, и поцеловал ее как-то странно -  в  ладонь.
Утром я опять думал об этом, и все мне было что-то