иться. Перегуд видел, как они, восшумев своими перепончатыми крылами хуже,
як летучи мыши, схопят его за чуб и поволокут в ад, а другие будут подгонять
сзади огненными прутьями...
     - Сохрани и спаси от сего мати божа печерская!

IV

     Пан Опанас сейчас же проснулся и в первую голову позвал попа в  красных
чоботах и подписал в свое завещание еще  сто  дукатов  на  колокол  и  чтобы
отлито было с его очевидной "фигурою", а потом  сказал  тому  пузатому  попу
Прокопу на ухо, по секрету от всех, "яку-то заклятку", и сам тут при всех же
рожу скривил, да и умер. Такая-то была его кончина. А  как  принесли  его  в
церковь, то все его хотели видеть, бо он убран был в алом жупане и в поясе с
золотыми цвяшками, но поп Прокоп не дал и смотреть на полковника, а, взлезши
на амвон, махнул рукою на гроб и сказал: "Закройте его  швiдче:  иль  вы  не
чуете, як засмердело!" А когда  крышку  нахлопнули  и  алый  жупан  Перегуда
сокрылся, то тогда поп Прокоп во весь голос зачал воздавать славу Перегуду и
так спросил:
     - Братия! Все вы его знали, а не все вы теперь знаете, що  от  сей  наш
пан Опанас завещал, бо то была велыка его тайна, котору он мне открыв только
в саму последнюю минуту, с тiм, щоб я вам про это сказал над  его  гробом  и
щобы вы вci мне поверили, бо я муж в  таком  освященном  сане,  что  присяги
присягать я не могу, а все должны мне верить по моей иерейской  совести,  бо
она освященна. И потому я пытаю вам добре: чи вiрите вы мiне, чи не  вiрите?
Говорите просто!
     И все в один голос ответили:
     - Вiримо, пан отец, вiримо!
     А отец Прокоп покивал головою и прослезился, и потом отер ладонями  оба
глаза и сказал томно:
     - Спасибо и вам, дiтки мои духовный!  Ой,  спасибо  вам,  що  вы  меня,
недостойного, так богато утешили, хотя я и раньше по очах ваших видел, що вы
имеете до меня всяку веру, истинну же, и не лицемерну, и не  лицеприятну,  и
плодоносящу и добродеющу. Так и знайте же  зато,  все  люди  божий,  що  сей
старый наш пан и благодетель, его же погребаем, в остатнем часе своего жития
схилился ко мне до уха, а потом на грудь так, что мне от  него  аж  пылом  и
смрадом смерти повеяло, и он в ту  минуту  сказал  мне...  Слухайте  жi  вc!
слухайте! Бо се слова вже все ровно як бы с того свiта... То вiн сказал так:
     - Пан отец! Скажи всем людям на моем погребении, что я  им  заклинаю  и
всех моих родичей и наследников, щобы на вiчны вiки щоб никогда  не  було  у
нас в Перегудах, ни жида,  ни  католика!  От!  И  щобы  не  було  у  нас  ни
католицкого костела, ни жидовской школы; а чтобы была у  нас  навсегда  одна
наша истинная христианская вера, в которой все должны исповедаться  у  тебя,
перегудинского попа, и тебе открывать  все,  кто  что  думает.  А  кто  сего
святого завета не исполнит и що-нибудь по тайности утаит,  то  "будет  часть
его со Иудою, который сидит у самого главного чертяка в аду с  кошельком  на
коленях и жарится в сере".
     И тут поп Прокоп поднял руку и забожился, что он это не выдумал, а  что
так истинно говорил полковник.
     Этому долго все  люди  верили,  но  потом  стали  появляться  кое-какие
вольнодумцы, которые начали  говорить,  что  отец  Прокоп  не  всегда  будто
говорит одну чистую правду  и  иногда  таки,  -  прости  его  господи,  -  и
препорядочно "брешет"; и от сего-де будто можно немножко сомневаться: правда
ли, что старый Перегуд положил заклятие, или, может быть, это отец Прокоп, -
поздравь ему боже, - сам от себя выдумал, чтобы быть ему одному, за все село
единственным у бога печальником.
     И как пошло это еретичество в людях, то естественно,  что  спасительный
страх через то был отведен в сторону, и скоро  "части  с  Иудою"  уже  почти
совсем не боялися. И тогда начали лезть в Перегуды жиды и  католики  с  тем,
чтобы им тут купить  места  и  поставить  себе  домы  на  базаре;  а  потом,
разумеется, они уж начнут столы стругать, штаны  шить  да  сапоги,  и  шапки
ладить, да печь бублики, и играть в шинке на скрипицах, и  доведут  Перегуды
до того, что все здешние христиане чисто перепьются и перебьют трезвым жидам
их носатые морды, а тогда за них, пожалуй, потребуется ответ, как будто и за
заправских людей. Однако, несмотря и а все эти хитрости,  Перегуды  все-таки
очень легко могли сделаться местечком, если бы все перегудинские  дворяне  и
между собою не перессорились. А какие на свете были перегудинские дворяне  и
сколько их было числом, то  это  Оноприй  Опанасович  сказывал  сбивчиво,  и
думается, что всех их и описать нельзя, а  довольно  сказать,  что  все  они
ссорились и старались докучать и досаждать друг другу. В отдельности  же  из
них надобно назвать только самого  важного  -  это  был  Опанас  Опанасович,
который вывел свою фамилию в свет тем,  что  покинул  домоседство  и  служил
где-то по комиссариату первой или второй армии. Сей увеличил свою житницу и,
имея единственного сына Дмитрия, дал ему  столь  превосходное  воспитание  в
московском  пансионе  Галушки,  что  этот  молодец  научился  там   говорить
по-французски о  чем  вам  угодно.  После  этого  его  скоро  определили  по
таможенной части,  где  он  служил  с  честию  и,  получив  чин  коллежского
советника, а также скопив состояние, вышел в отставку на пенсию. Еще  состоя
на  службе,  Дмитрий  Афанасьевич  Перегудов  женился  законным  браком   на
начальственной  родственнице  Матильде  Опольдовне,  про  которую,  впрочем,
говорили, будто она даже никому и не родственница, ну да  это  и  не  важно,
потому что, как только Перегудов приехал к  себе  в  деревню,  жена  его  не
стерпела здешней  жизни  и  скоро  от  него  ушла  жить  в  Митаву.  Дмитрию
Афанасьевичу стало не с кем говорить по-французски, но  он  скоро  придумал,
как пособить этому горю, и о  деяниях  его  впереди  ожидает  нас  некоторая
мимолетная повесть. Другой же видный перегудинский дворянин, как хотите, был
тот самый Оноприй Опанасович Перегуд, которого я зазнал в сумасшедшем  доме,
и теперь дальше уже сам он  будет  вам  рассказывать  свою  жизнь,  опыты  и
приключения. Оноприй Опанасович совершенно другого воспитания,  чем  Дмитрий
Афанасьевич, ибо Оноприй не достигал московского пансиона Галушки,  но  зато
он  в  воспитании  своем  улучил  нечто  иное,  и   притом   гораздо   более
замечательное. Вот он теперь перед вами: он сравнял на коленях свое  вязанье
и начал говорить:
     - Пожалуйте!

V

     В моей жизни было всего  очень  много,  но  особенно  оригинальности  и
неожиданности. Начну с того, что так учиться, как я  обучался,  -  я  думаю,
едва ли кому другому из образованных людей трафилось. А и с тем,  однако,  я
все-таки еще в люди вышел, и, заметьте, должность  какую  сразу  получил,  и
судил, и допрашивал, и немалую пользу принес, и жил бы до века, если  бы  не
романс: "И, может быть, мечты мои безумны!.." Ах, слушайте,  ведь  я  учился
всем наукам в архиерейском хоре!  Помилуйте-с!  А  как  я  оттуда  прямо  на
цивильную должность попал - это тоже замечательно, но только непременно надо
вам немножко знать, как у нас лежит наше село Перегуды, ибо иначе  вы  никак
не поймете того, что придет о моем отце, о рыбе налиме и о благодетеле  моем
архиерее, и как я до него пристал, а он меня устроил.
     Оно, то есть  село  наше,  видите,  совершенно  как  в  романах  пишут,
раскинуто в прекрасно живописной местности, где соединялись,  чи  свивались,
две реки, обе недостойные упоминания по их неспособности  к  судоходству.  И
есть у нас в Перегудах все, что красит всеми любимую страну Малороссию: есть
сады, есть ставы, есть тополи, и белые хаты, и бравые паробки  и  чернобрыви
дiвчата. И всего люду там теперь  наплодилось  более  чем  три  тысячи  душ,
порассеянных в беленьких хатках. Про нашу Малороссию все это уже  много  раз
описывали такие великие паны, как Гоголь, и Основьяненко, и Дзюбатый,  после
которых мне уже нечего и соваться вам рассказывать.  Особенности  же,  какие
были у нас в Перегудах, состояли в  том,  что  у  нас  в  одном  селении  да
благодаря бога было аж одиннадцать помещиков, и по них  одиннадцать  панских
усадьб, и все-то домики по большей части были зворочены  окнами  на  большой
пруд, в котором летней порою  перегудинские  паны,  дай  им  боже  здоровья,
купались, и оттого и происходили совместно удовольствия и неприятности,  ибо
скрытую полотном купальню учредил оный воспитанник пансиона Галушки, Дмитрий
- як его долее звать - чи шо Афанасьевич, потому что у них после  отъезда  в
Митаву их законной жены  были  постоянно  доброзрачные  экономки,  а  потому
Дмитрий Афанасьевич, имея ревнивые чувства, не желали, щобы иные люди на сих
дам взирали. Господи мой! як бы то им что-либо от очей подiется! Ну,  а  все
прочие перегудинские паны на такие вытребенки не тратились, а купались  себе
прямо с бережка, где сходить лучше, и не  закрывались,  ибо  что  в  том  за
секрет, кто с чем сотворен от господа. Се же и есть  в  том  тайна  господня
творения, разделяюща мужский пол  и  женский,  а  человеку  нечего  над  тем
удивляться и умствовать, ибо недаром мудрейший глаголет в  Екклезиасте:  "Не
мудрися излише, да некогда изумишися". И точно, были  у  нас  такие  паны  и
пани, что, бывало, как разденутся и начнут входить в воду, то лучше  на  них
не взирай, да не изумишися. Но наши того и  не  боялись,  а  иньшие  даже  и
нарочито друг другу такое делали, что если один с гостями на  балкон  выйде,
то другий, который им недоволен, стоит напротив голый, а  если  на  него  не
смотрят, то крикнет: "Кланяйтесь бабушке и поцелуйте ручку".
     Перегуды и Перегудовны - всi народ терпкий, я исключение составлял один
я, ибо я, говорю вам, в воспитании своем в архиерейском хоре получил  особое
приуготовление.
     Теперь, вот позвольте, сейчас будет вам сказ  о  моем  воспитании,  про
какое вы, наверно, никогда и не чуяли, а теперь враз все  узнаете,  как  оно
состоялось,  -  и  главное,  совсем  неожиданно  и,   заметьте,   совсем   с
неподходящего повода - из-за налима.

VI

     Только вы извините, что я и это вам начну опять с  мирных  и  премирных
времен моего пресчастливейшего детства, когда я находился при моей матери  и
всюду ее сопровождал по хозяйству, ел сладкие пенки с варенья,  которое  она
наисмачнейше варила, и вязал под ее надзором для себя чулки  и  перчатки,  и
тогда мне казалось, что мне больше ничего и не надо, никакого богатства,  ни
знатности и никаких посторонних  благополучии  и  велелепий.  Думал,  что  и
просить у бога чего-либо грех, иначе как "исполняй еси  господи  наше  всяко
животное благоволение", о коем сказано в молитве по трапезе.  И  вправду,  -
пожалуйте, - кажется, если человек сыт, и ему тепло, и он может иметь добрую
компанию, ну, то чего ему еще и требовать! Разумеется, есть неблагодарные  и
злонравные, коим все мало, ну  так  у  нас  таких  не  было.  Маменька  моя,
впрочем,  была  не  из  перегудинских,  но  а  все-таки  тоже   хорошенького
дворянского рода, а по бедности вела жизнь очень просто. Папеньку она  очень
любила, да и нельзя было его не любить, потому что папенька  мой  был  очень
молодец. Совсем был не  такой,  как  я!  Уг-гу!  Где  же  таки:  нэма  що  и
сравнивать. Я какой-то коцубатый да присадковатый,  а  он  был  что  высокая
тополя. И чином он тоже был майор и вышел в отставку за  ранами  с  пенсией,
которую ему и выдавали по семи рублей в месяц из казначейства. Без этого нам
бы, может быть, и очень бы туго  было,  как  и  другим  Перегуденкам,  но  с
пенсией мы жили добре, и мамаша всегда, бывало, мне говорили:
     - Эй, Оноприйку! Шануй своего отца, бо ты видишь, как мы за  его  кровь
сколько получаем и можем чай пить, когда у других и к мяте сахару нет. - Так
мы и жили во всякой богу благодарности, и как родители мои были набожные, то
и я был отведен материю моею в семилетнем возрасте на дух к попу!  А  поп  у
нас тогда был Маркел, Прокопов зять, - бо Прокоп помер, - и был  той  Маркел
страшенный хозяин и превеликий хитрец, и он с предумыслом спросил у меня:
     - Чи не крав ли ты, хлопче, огурки або кавуны на баштани?
     А як мати учила меня отвечать по правде, то я ему и ответил:
     - А то як же, батюшко! - крав. Он кажет:
     - Молодец!.. Бог простит: се дiло ребячье. -  А  потом  вспомнил  и  то
спросил: - А не крав ли ты часом тоже и на моей бакшi?
     А я отвечаю: - А то как же, батюшко:  крав  с  другими  хлопцами  и  на
вашей.
     А он тогда взял меня сразу за чуб и так натряс до самого до полу, что я
тiм только и избавился, що ткнул его под епитрахиль в  брюхо,  и  насилу  от
него вырвался и со слезами жаловался на то своему отцу с матерью. Отец хотел
за это попа бить, но когда они сошлися, то заместо бою  между  ними  настало
самое "животное благоволение". Повод к сему был тот, что в это  самое  время
настал у нас новый архиерей, который был отцу  моему  по  школе  товарищ,  и
собирался он церкви объезжать. А отец взял да Маркелу попу тем и похвастался
и сказал ему:
     - Хоть и очень тебя изобью, но ничего не  боюсь  -  тебе  велено  будет
молчать против меня. А то и места лишишься.
     Вот поп Маркел как это почуял, так и говорит отцу:
     - Вот чисто все, и видать, что  напрасно  мы  ссоримся.  Если  так,  то
хотите бьете, а хотите милуете, но я ничего противного не хочу, а если вы  с
нашим архиереем знакомы, то пусть от сего нам обоим добро выйдет.
     Отец ему отвечает:
     - Изъясни, что же такое! А архиерея я отлично знаю: мы с  ним  в  бурсе
рядом спали и вместе ходили кавуны красть.
     А поп потянул рукою себя по бороде и отвечает:
     - Извольте же вам за  это  получения:  вот  вам  первое,  что  извольте
получить - это на чепан сукна и фунт  грецкого  мыла  супруге  на  смягченье
кожи.
     И подает и сукно и мыло.
     А отец ему отвечает, что "что же это, ты подаешь, не  объяснив,  в  чем
твое угождение, а думаешь уже, как бы с мылом под меня подплынуть! Так и все
вы, духовные, такие хитрые; но я еще не забыл, как  твой  тесть  моего  дiда
волю над его гробом с амвони выкликал; а может быть, все  это  только  враки
были, за то що он хотел выпхать из Перегудов жидов, а потом, когда уже жидов
не стало, то он начал сам давать гроши на проценты, а  ныне  и  ты  тому  же
последовал".
     Маркел говорит:
     - Вот про сие и речь,
     А отец говорит; - Да що там за рiчь! Нэма про що  и  казать  срам!  Жид
брал только по одному проценту на месяц, а вы берете дороже жидовского.  Се,
братку, не мылом пахнет!
     - Ну, а если не мылом, - отвечал Маркел, - то я подарю вам еще большого
глинистого индюха. Що тогда буде? - вопросил поп.
     - И индюх не поможет.
     - А если еще с ним разом и две индюшки?
     - Я глинистого пера птицы не отвергаю, потому что она мне ко двору, как
и теля светлой шерсти тоже, но все же правда дороже, что ты разоритель.
     - Ну, хорошо! Пусть вам и буде правда всего дороже.  Делать  нечего:  я
вам прибавлю еще и теля. Владейте, бог с вами: из  него  скоро  будет  добра
коровка!
     - Ну, это когда она еще вырастет!
     - А нет... не говорите так: вырастет и будет очень добра коровка!
     - Да когда? Сколько этого ждать! Да и как будет ее молоко  пить,  когда
вспомянешь, что это не за одну правду, а и за детскую кровь узял.
     - От далась-таки вам еще эта детская кровь; да еще та самая, которой  и
не было!
     - Ба! Як же то ее не было! Вы же трясли за чуб моего сына! Это на  духу
и не полагается.
     - Эко там велико дело, що я подрав на духу хлопца за чуб за то, що он у
меня кавуны крал: он с того растет, а вам от коровки молоко пить будет.
     Но отец сказал:
     - Это нельзя.
     - Почему нельзя?
     - А вы разве не читали у Патриаршем завете, что по  продаже  Иосифа  не
все его братья проели деньги, а купили себе да  женам  сапоги  из  свинячьей
кожи, щобы не есть цену крови, а попирать ее.
     - Ну, да понимаю уже, понимаю. Еще и попирать  что-то  хотите.  Ну  так
будет вам и попирать - нехай будет по-вашему: я вам прибавлю  еще  подсвинка
со всей его кожею, но только предупреждаю вас, что от того, что вы  меня  не
защитите от всенародного озлобления, вам никакой пользы не прибудется; а как
защитите, то все, что я вам пообещался, - все ваше будет. Тогда отец  сказал
ему:
     - Ну, иди и веди ко мне и индюха, и теля, и подсвинка - бог даст, я  за
тебя постараюся. А все расходы на твой счет.
     Поп повеселел. Что уже там расходы!  И  стал  он  просить  отца,  чтобы
только припомнил и рассказал ему:  что  такое  архиерей  особенно  уважал  в
прежней жизни?
     А отец его попихнул рукою в брюхо и говорит:
     - Эге! Поди-ка ты шельма какой! Так я тебе это и скажу! Мало ли что  мы
тогда с ним любили в оные молодецкие годы, так ведь в теперешнем его  звании
не все то и годится.
     - Ну, а в пищепитании?
     - В пищепитании он, как и вообще духовные, выше всего обожал зажаренную
поросячью шкурку, но и сей вкус, без сомнения, он ныне был должен  оставить.
А ты не  будь-ка  ленив  да  слетай  в  город  и  разузнай  о  нынешнем  его
расположении от костыльника.
     Поп Маркел живо слетал  и,  возвратись,  сказал:  "Ныне  владыка  всему
предпочитает уху из разгневанного налима". И для  того  сейчас  же  положили
разыскать и приобресть налима, и привезть его живого, и, повязав его дратвою
за жабры, пустить его  гулять  в  пруд,  и  так  воспитывать,  пока  владыка
приедет, и тогда налима вытащить  на  сушу,  и  принесть  его  в  корыте,  и
огорчать его постепенно розгами; а когда он рассердится как нельзя  более  и
печень ему вспухнет, тогда убить его и изварить уху.
     Архиерею же папаша написал письмо на  большом  листе,  но  с  небольшою
вежливостью, потому что такой уже у него  был  военный  характер.  Прописано
было в коротком шутливом  тоне  приветствие  и  приглашение,  что  когда  он
приедет к нам в Перегуды, то чтобы не позабыл,  что  тут  живет  его  старый
камрад, "с которым их в одной степени в бурсе палями бито и за виски драно".
А в закончении письма стояла просьба: "не пренебречь  нашим  хлебом-солью  и
заезжать к нам кушать уху из печеней разгневанного налима".
     Но, - пожалуйте, - какие же из этого последовали последствия!

VII

     Доставить отцово письмо в дом ко владыке покусился сам поп Маркел,  ибо
в тогдашние времена по почте писать к особам считалось невежливо,  а  притом
поп желал разузнать еще что-либо полезное, и точно - когда он  вернулся,  ТО
привез премного назидательного. Удивительно, что он  там  в  короткое  время
успел повидаться со многими лицами архиерейского  штата,  и  многих  из  них
сумел угостить, и, угощая, все расспрашивал об  архиерее  и  вывел,  что  он
человек  высокопросвещенного  ума,  но   весьма   оляповатый,   что   вполне
подтверждалось и его ответом, который похож был на резолюцию и был  надписан
на  собственном  отцовом  письме,  а  все  содержание  надписи  было  такое:
"Изрядно: готовься - приеду".
     Тогда началась чудосия, ибо гордый своим майорством отец мой отнюдь  не
был доволен этою оляпкою и сейчас же пустил  при  всех  на  воздух  казацкое
слово и надписал на письме: "Не буду готовиться - не езди",  и  послал  лист
назад,  даже  незапечатанный;  но  архиерей  по   доброте   и   благоразумию
действительно  был  достоин  своего  великолепия,  ибо  он  ни  за  что   не
рассердился, а в свою очередь  оборотил  письмо  с  новым  надписанием:  "Не
ожесточайся! Сказал, буду - и буду"
     Тут папаша, - пожалуйте, -  даже  растрогался  и,  хлопнув  письмом  по
столу, воскликнул:
     - Сто чертей с дьяволом! Ей-богу, он еще славный малый!
     И отец велел маменьке подать себе большой келих вина и, выпив,  сказал:
"се за доброго товарища!",  и  потом  сказал  матери  приуготовлять  сливные
смоквы, а попу. Маркелу наказал добывать налима. И все сие во  благовремение
было исполнено. Отец Маркел привез в бочке весьма превеликую  рыбу,  которую
они только за помощью станового насилу от