ах ты, стрепет степной, аспидский! где ты только  могла  такая
зародиться?" И чувствую, что рванулась моя душа к ней,  к  этой  лошади,
родной страстию. Пригонил ее татартище назад, она пыхнула  сразу  в  обе
ноздри, выдулась и всю усталь сбросила и больше ни дыхнет и  ни  сапнет.
Ах ты, - думаю, - милушка; ах ты, милушка!" Кажется, спроси бы у меня за
нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не  пожа-
лел, - но где было о том и думать, чтобы этакого летуна  достать,  когда
за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но  и
это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и  никому
она не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы*,  гонит  на  вороном
коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет  и  подлетел,  соскочил,
коня бросил и прямо к той к белой кобылице и стал опять у нее в головах,
как и первый статуй, и говорит:
   - Моя кобылица.
   А хан отвечает:
   - Как не твоя: господа мне за нее пятьсот монетов дают.
   А тот всадник, татарчище этакий огромный и пузатый, морда загорела  и
вся облупилась, словно кожа с нее сорвана, а глаза малые, точно щелки, и
орет сразу:
   - Сто монетов больше всех даю!
   Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан  Джангар  сидит
да губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище  гонит
на гривастом коне, на игренем, и этот опять весь худой,  желтый,  в  чем
кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул  с
коня и как гвоздь воткнулся перед белой кобылицей и говорит:
   - Всем отвечаю: хочу, чтобы моя была кобылица!
   Я и спрашиваю соседа: в чем тут у них дело зависит.
   А он отвечает:
   - Это, - говорит, - дело зависит от  очень  большого  хана-Джангарова
понятия. Он, - говорит, - не один раз, а чуть не всякую ярмарку тут  та-
кую штуку подводит, что прежде всех своих обыкновенных коней, коих  при-
гонит сюда, распродаст, а потом в последний день, михорь его знает отку-
да, как из-за пазухи выймет такого коня, или двух, что конэсеры не знать
что делают; а он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и еще деньги
за то получает. Эту его привычку знавши, все уже так этого последыша  от
него и ожидают, и вот оно так и теперь вышло: все думали, хан  ноне  уе-
дет, и он, точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел...
   - Диво, - говорю, - какая лошадь!
   - Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и
так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя  было,  и  никто
про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем отказал,  что
кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других  отлучил
и под Мордовский ишим* в лес отогнал и там на поляне с  особым  пастухом
пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать  стал,  и  ты  погляди,  что
из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет,  а  если
хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
   - А что, мол, такое: из-за чего нам биться?
   - А из-за того, - отвечает, - что тут страсть что сейчас почнется:  и
все господа непременно спятятся, а лошадь  который-нибудь  вот  из  этих
двух азиатов возьмет.
   - Что же они, - спрашиваю, - очень, что ли, богаты?
   - И богатые, - отвечает, - и озорные охотники: они свои большие кося-
ки гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу в жизнь не  уступят.  Их
все знают: этот брюхастый, что вся морда облуплена, это называется  Бак-
шей Отучев, а худищий, что одни кости ходят,  Чепкун  Емгурчеев,  -  оба
злые охотники, и ты только смотри, что они за потеху сделают.
   Я замолчал и смотрю: господа, которые за  кобылицу  торговались,  уже
отступилися от нее и только глядят, а те два татарина друг дружку  отпи-
хивают и все хана Джангара по рукам хлопают, а сами за кобылицу держатся
и все трясутся да кричат; один кричит:
   - Я даю за нее, кроме монетов, еще пять голов (значить пять  лошадей)
, - а другой вопит:
   - Врет твоя мордам, я даю десять.
   Бакшей Отучев кричит:
   - Я даю пятнадцать голов.
   А Чепкун Емгурчеев:
   - Двадцать.
   Бакшей:
   - Двадцать пять.
   А Чепкун:
   - Тридцать.
   А больше ни у того, ни у другого, видно, уже  нет...  Чепкун  крикнул
тридцать, и Бакшей дает тоже только тридцать, а больше нет; но зато Чеп-
кун еще в придачу седло сулит, а Бакшей седло и халат,  и  Чепкун  халат
скидает, больше опять друг друга им  нечем  одолевать.  Чепкун  крикнул:
"Слушай меня, хан Джангар: я домой приеду, я к тебе свою дочь  пригоню",
- и Бакшей тоже дочь сулит, а больше опять друг друга нечем  пересилить.
Тут вдруг вся татарва, кои тут это торговище зрели,  заорали,  загалдели
по-своему; их разнимают, чтобы до разорения друг друга не довели, тормо-
шат их, Чепкуна и Бакшея, в разные стороны, в бока их тычут,  уговарива-
ют.
   Я спрашиваю у соседа:
   - Скажи, пожалуйста, что это такое у них теперь пошло?
   - А вот видишь, - говорит, - этим князьям, которые их  разнимают,  им
Чепкуна с Бакшеем жалко, что они очень заторговались,  так  вот  они  их
разлучают, чтобы опомнились и как-нибудь друг дружке честью кобылицу ус-
тупили.
   - Как же, - спрашиваю, - можно ли, чтобы они друг дружке ее уступили,
когда она обоим им так правится? Этого быть не может.
   - Отчего же, - отвечает, - азиаты народ рассудительный  и  степенный:
они рассудят, что зачем напрасно имение терять, и хану  Джангару  дадут,
сколько он просит, а кому коня взять, с общего согласия  наперепор  пус-
тят.
   Я любопытствую:
   - Что же, мол, такое это значит: "наперепор".
   А тот мне отвечает:
   - Нечего спрашивать, смотри, это видеть надо, а оно сейчас  начинает-
ся.
   Смотрю я и вижу, что и Бакшей Отучев и  Чепкун  Емгурчеев  оба  будто
стишали и у тех своих татар-мировщиков вырываются и  оба  друг  к  другу
бросились, подбежали и по рукам бьют.
   - Сгода! - дескать, поладили.
   И тот то же самое отвечает:
   - Сгода: поладили!
   И оба враз с себя и халаты долой и бешметы и чевяки сбросили,  ситце-
вые рубахи сняли, и в одних широких полосатых потищах остались,  и  плюх
один против другого, сели на землю, как курохтаны* степные, и сидят.
   В первый раз мне этакое диво  видеть  доводилось,  и  я  смотрю,  что
дальше будет? А они друг дружке левые руки подали и  крепко  их  держат,
ноги растопырили и ими друг дружке следами в следы  уперлись  и  кричат:
"Подавай!"
   Что такое они себе требуют "подавать", я не предвижу, но  те,  татар-
ва-то, из кучки отвечают:
   - Сейчас, бачка, сейчас.
   И вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный такой, и держит в
руках две здоровые нагайки и сравнял их в руках и кажет всей  публике  и
Чепкуну с Бакшеем: "Глядите, - говорит, - обе штуки ровные".
   - Ровные, - кричат татарва, - все мы видим, что  благородно  сделаны,
плети ровные! Пусть садятся и начинают.
   А Бакшей и Чепкун так и рвутся, за нагайки хватаются.
   Степенный татарин и говорит им: "подождите", и сам им эти нагайки по-
дал: одну Чепкуну, а другую Бакшею, да ладошками хлопает тихо, раз,  два
и три... И только что он в третье хлопнул, как Бакшей стегнет  изо  всей
силы Чепкуна нагайкою через плечо по голой спине, а Чепкун  таким  самым
манером на ответ его. Да и пошли эдак один другого  потчевать:  в  глаза
друг другу глядят, ноги в ноги следками упираются и  левые  руки  крепко
жмут, а правыми с нагайками порются... Ух, как они знатно поролись! Один
хорошо черкнет, а другой еще лучше. Глаза-то у обоих даже  выстолбенели,
и левые руки замерли, а ни тот, ни другой не сдается.
   Я спрашиваю у моего знакомца:
   - Что же это, мол, у них, стало быть, вроде как господа на дуэль, что
ли, выходят?
   - Да, - отвечает, - тоже такой поединок, только это, - говорит, -  не
насчет чести, а чтобы не расходоваться.
   - И что же, - говорю, - они эдак могут друг друга долго сечь?
   - А сколько им, - говорит, - похочется и сколько силы станет.
   А те все хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни говорят:  "Чеп-
кун Бакшея перепорет", а другие спорят: "Бакшей Чепкуна перебьет", и ко-
му хочется, об заклад держат - те за Чепкуна, а те за Бакшея, кто на ко-
го больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза и в зубы, и на спины
посмотрят, и по каким-то приметам понимают, кто надежнее, за того и дер-
жат. Человек, с которым я тут разговаривал, тоже из зрителей опытных был
и стал сначала за Бакшея держать, а потом говорит:
   - Ах, квит, пропал мой двугривенный: Чепкун Бакшея собьет.
   А я говорю:
   - Почему то знать? Еще, мол, ничего не можно утвердить: оба еще ровно
сидят.
   А тот мне отвечает:
   - Сидят-то, - говорит, - они еще оба ровно, да не одна в них повадка.
   - Что же, - говорю, - по моему мнению, Бакшей еще ярче стегает.
   - А вот то, - отвечает, - и плохо. Нет, пропал за него мой двугривен-
ный: Чепкун его запорет.
   "Что это, - думаю, - такое за диковина: как он  непонятно,  этот  мой
знакомец, рассуждает? А ведь он же, размышляю, - должно быть, в этом де-
ле хорошо понимает практику, когда об заклад бьется!"
   И стало мне, знаете, очень любопытно, и я и, этому знакомцу пристаю.
   - Скажи, - говорю, - милый человек, отчего ты теперь за Бакшея опаса-
ешься?
   А он говорит:
   - Экой ты пригородник глупый! ты гляди, - говорит, - какая  у  Бакшея
спина.
   Я гляжу: ничего, спина этакая хорошая, мужественная, большая  и  пух-
лая, как подушка.
   - А видишь, - говорит, - как он бьет?
   Гляжу, и вижу тоже, что бьет яростно, даже глаза на  лоб  выпялил,  и
так его как ударит, так сразу до крови и режет.
   - Ну, а теперь сообрази, как он нутрЁм действует?
   - Что же, мол, такое нутрЁм? - я вижу одно, что  сидит  он  прямо,  и
весь рот открыл, и воздух в себя шибко забирает.
   А мой знакомец и говорит;
   - Вот это-то и худо: спина велика, по ней весь удар просторно  ложит-
ся; шибко бьет, запыхается, а в открытый рот дышит, он у  себя  воздухом
все нутро пережжет.
   - Что же, спрашиваю, - стало быть, Чепкун надежней?
   - Непременно, - отвечает, - надежнее: видишь, он весь сухой, кости  в
одной коже держатся, и спиночка у него как лопата коробленая, по ней  ни
за что по всей удар не падет, а только местечками, а сам  он,  зри,  как
Бакшея спрохвала поливает, не частит, а с повадочкой, и плеть  сразу  не
отхватывает, а под нею коже напухать дает. Вон она от этого, спина-то, у
Бакшея вся и вздулась и как котел посинела, а крови нет, и  вся  боль  у
него теперь в теле стоит, а у Чепкуна на худой спине кожичка как на  жа-
реном поросенке трещит, прорывается, и оттого у  него  вся  боль  кровью
сойдет, и он Бакшея запорет. Понимаешь ты это теперь?
   - Теперь, - говорю, - понимаю, - и точно, тут  я  всю  эту  азиатскую
практику сразу понял и сильно ею заинтересовался: как в таком случае на-
до полезнее действовать?
   - А еще самое главное, - указует мой знакомец, - замечай, -  говорит,
- как этот проклятый Чепкун хорошо мордой такту соблюдает; видишь: стег-
нет и на ответ сам вытерпит и соразмерно глазами хлопнет, -  это  легче,
чем пялить глаза, как Бакшей пялит, и Чепкун зубы стиснул и губы  прику-
сил, это тоже легче, оттого что в нем через  эту  замкнутость  излишнего
горения внутри нет.
   Я все эти его любопытные примеры на ум взял и  сам  вглядываюсь  и  в
Чепкуна и в Бакшея, и все мне стало и самому понятно, что Бакшей  непре-
менно свалится, потому что у него уже и глазища  совсем  обостолопели  и
губы веревочкой собрались и весь оскал открыли... И точно, глядим,  Бак-
шей еще раз двадцать Чепкуна стеганул и все раз от разу слабее, да вдруг
бряк назад и левую Чепкунову руку выпустил, а своею правою все еще  дви-
гает, как будто бьет, но уже без памяти, совсем в обмороке. Ну, тут  мой
знакомый говорит: "Шабаш: пропал мой двугривенный". Тут все и татары за-
говорили, поздравляют Чепкуна, кричат:
   - Ай, башка Чепкун Емгурчеев, ай, умнай башка - совсем  пересек  Бак-
шея, садись - теперь твоя кобыла.
   И сам хан Джангар встал с кошмы и похаживает, а сам губами шлепает  и
тоже говорит:
   - Твоя, твоя, Чепкун, кобылица: садись, гони, на ней отдыхай.
   Чепкун и встал: кровь струит по спине, а ничего виду болезни не дает,
положил кобылице на спину свой халат и бешмет, а сам на нее брюхом вски-
нулся и таким манером поехал, и мне опять скучно стало.
   "Вот, - думаю, - все это уже и окончилось, и мне опять про свое поло-
жение в голову полезет", - а мне страх как не хотелось про это думать.
   Но только, спасибо, мой тот знакомый человек говорит мне:
   - Подожди, не уходи, тут непременно что-то еще будет.
   Я говорю:
   - Чему же еще быть? все кончено.
   - Нет, - говорит, - не кончено, ты смотри, - говорит, - как хан Джан-
гар трубку жжет. Видишь, палит: это он непременно еще про  себя  что-ни-
будь думает, самое азиатское.
   Ну, а я себе думаю: "Ах, если еще что будет в этом самом роде, то уже
было бы только кому за меня заложиться, а уже я не спущу!"


                                ГЛАВА ШЕСТАЯ

   И что же вы изволите полагать? Все точно так и вышло, как  мне  жела-
лось: хан Джангар трубку палит, а на него из чищобы гонит  еще  татарчо-
нок, и уже этот не на такой кобылице, какую Чепкун с  мировой  у  Бакшея
взял, а караковый жеребенок, какого и описать  нельзя.  Если  вы  видали
когда-нибудь, как по меже в хлебах птичка коростель бежит, -  по-нашему,
по-орловски, дергач зовется: крыла он растопырит, а зад у него не как  у
прочих птиц, не распространяется по воздуху, а вниз висит и  ноги  книзу
пустит, точно они ему не надобны, - настоящее, выходит, будто он едет по
воздуху. Вот и этот новый конь, на эту птицу подобно, точно не своей си-
лой несся.
   Истинно не солгу скажу, что он даже не летел, а только земли  за  ним
сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду не видал и не знал, как сего
конька и ценить, на какие сокровища и кому его обречь, какому  королеви-
чу, а уже тем паче никогда того не думал, чтобы этот конь мой стал.
   - Как он ваш стал? - перебили рассказчика удивленные слушатели.
   - Так-с, мой, по всем правам мой, но только на одну минуту,  а  каким
манером, извольте про это слушать, если угодно. Господа, по своему обык-
новению, начали и на эту лошадь торговаться, и мой ремонтер, которому  я
дитя подарил, тоже встрял, а против них, точно ровня им, взялся  татарин
Савакирей, этакой коротыш, небольшой, но крепкий, верченый, голова  бри-
тая, словно точеная, и круглая, будто молодой кочешок крепенький, а рожа
как морковь красная, и весь он будто огородина какая здоровая и  свежая.
Кричит: "Что, говорит, по-пустому карман терять нечего, клади кто  хочет
деньги за руки, сколько хан просит, и давай со мною пороться, кому  конь
достанется?"
   Господам, разумеется, это не пристало, и они от этого сейчас в сторо-
ну; да и где им с этим татарином сечься, он бы, поганый, их  всех  пере-
бил. А у моего ремонтера тогда уже и денег-то не очень густо было, пото-
му он в Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я  вижу,  хочется.
Вот я его сзади дернул за рукав, да и говорю: так и  так,  мол,  лишнего
сулить не надо, а что хан требует, то дайте, а я с Савакиреем сяду потя-
гаться на мировую. Он было не хотел, но я упросил, говорю:
   "Сделайте такую милость: мне хочется".
   Ну, так и сделали.
   - Вы с этим татарином... что же... секли друг друга?
   - Да-с, тоже таким манером попоролись на  мировую,  и  жеребенок  мне
достался.
   - Значит, вы татарина победили?
   - Победил-с, не без труда, по пересилил его.
   - Ведь это, должно быть, ужасная боль.
   - Ммм... как вам сказать... Да, вначале есть-с; и даже очень чувстви-
тельно, особенно потому, что без привычки, и он,  этот  Савакирей,  тоже
имел сноровку на опух бить, чтобы кровь не слушать, но  я  против  этого
его тонкого искусства свою хитрую сноровку взял: как он меня  хлобыснет,
я сам под нагайкой спиною поддерну, и так приноровился, что сейчас шкур-
ку себе и сорву, таким манером и обезопасился, и сам этого Савакирея за-
порол.
   - Как запороли, неужто совершенно до смерти?
   - Да-с, он через свое упорство да через политику так глупо  себя  до-
пустил, что его больше и на свете  не  стало,  -  отвечал  добродушно  и
бесстрастно рассказчик и, видя, что слушатели все смотрят на него,  если
не с ужасом, то с немым недоумением, как  будто  почувствовал  необходи-
мость пополнить свой рассказ пояснением.
   - Видите, - продолжал он, - это стало не от меня, а от  него,  потому
что он во всех Рынь-песках первый батырь считался и через эту амбицыю ни
за что не хотел мне уступить, хотел благородно вытерпеть,  чтобы  позора
через себя на азиатскую нацию не положить, но сомлел, беднячок, и против
меня не вытерпел, верно потому, что я в рот грош взял. Ужасно это  помо-
гает, и я все его грыз, чтобы боли не чувствовать,  а  для  рассеянности
мыслей в уме удары считал, так мне и ничего.
   - И сколько же вы насчитали ударов? - перебили рассказчика.
   - А вот наверно этого сказать не могу-с, помню,  что  я  сосчитал  до
двести до восемьдесят и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде  обморо-
ка, я и сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но только Савакирей
тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не  мог,
сам, как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели, а он мертвый...  Тьфу
ты, дурак эдакий! до чего дотерпелся? Чуть я за него в острог не  попал.
Татарва - те ничего: ну, убил и убил: на то такие были кондиции,  потому
что и он меня мог засечь, но свои, наши русские, даже досадно как  этого
не понимают, и взъелись. Я говорю:
   "Ну, вам что такого? что вам за надобность?"
   "Как, - говорят, - ведь ты азиата убил?"
   "Ну так что же, мол, такое, что я его убил? Ведь это дело любовное. А
разве лучше было бы, если бы он меня засек?"
   "Он, - говорят, - тебя мог засечь, и ему ничего, потому что  он  ино-
вер, а тебя, - говорят, - по христианству надо судить. Пойдем,  -  гово-
рят, - в полицию".
   Ну, я себе думаю: "Ладно, братцы, судите ветра в поле"; а как, по-мо-
ему, полиция, нет ее ничего вреднее, то я сейчас шмыг за одного  татари-
на, да за другого. Шепчу им:
   "Спасайте, князья: сами видели, все это было на честном бою..."
   Они сжались, и пошли меня друг за дружку перепихивать, и скрыли.
   - То есть позвольте... как же они вас скрыли?
   - Совсем я с ними бежал в их степи.
   - В степи даже!
   - Да-с, в самые Рынь-пески.
   И долго там провели?
   - Целые десять лет: двадцати трех лет меня в Рынь-пески доставили, по
тридцать четвертому году я оттуда назад убежал.
   - Что же, вам понравилось или нет в степи жить?
   - Нет-с; что же там может  нравиться?  скучно,  и  больше  ничего;  а
только раньше уйти нельзя было.
   - Отчего же: держали вас татары в яме или караулили?
   - Нет-с, они добрые, они этого неблагородства со мною  не  допускали,
чтобы в яму сажать или в колодки, а просто говорят: "Ты нам, Иван,  будь
приятель; мы, говорят, тебя очень любим, и ты с нами в степи живи и  по-
лезным человеком будь, - коней нам лечи и бабам помогай".
   - И вы лечили?
   - Лечил; я так у них за лекаря и был, и самих их, и  скотину  всю,  и
коней, и овец, всего больше жен ихних, татарок, пользовал.
   - Да вы разве умеете лечить?
   - Как бы вам это сказать... Да ведь в этом какая же хитрость? Чем кто
заболит - я сабуру дам или калганного корня, и пройдет, а сабуру  у  них
много было, - в Саратове один татарин целый мешок нашел и привез, да они
до меня не знали, к чему его определить.
   - И обжились вы с ними?
   - Нет-с, постоянно назад стремился.
   - И неужто никак нельзя было уйти от них?
   - Нет-с, отчего же, если бы у меня ноги в своем виде оставались,  так
я, наверно, давно бы назад в отечество ушел.
   - А у вас что же с ногами случилось?
   - Подщетинен я был после первого раза.
   - Как это?.. Извините, пожалуйста, мы не  совсем  понимаем,  что  это
значит, что вы были подщетинены?
   - Это у них самое обыкновенное средство:  если  они  кого  полюбят  и
у