л словом
царя Ивана к преподобному Гурию, что "напрасно-де именуют чернецов ангелами,
-  нет  им  с  ангелами сравнения,  ни  какого-либо  подобия,  а должны  они
уподобляться апостолам, которых Христос послал учить и крестить!"
     Кириак приходит ко мне на другой день урок давать и прямо мне в ноги:
     - Что ты? что ты?  - говорю, подымая его, - учителю благий, тебе это не
довлеет ученику в ноги кланяться.
     - Нет, владыко, уж очень ты меня утешил, так утешил, что я и в жизнь не
чаял такого утешения!
     - Да чем, - говорю, - божий человек, ты так мною обрадован?
     -  А  что  велишь монахам учиться,  да  идучи  вперед  учить,  а  потом
крестить; ты прав, владыко, что такой порядок  устроил, его и Христос велел,
и приточник поучает: "идеже несть учения души, несть добра". Крестить-то они
все могучи, а обучить слову нетяги.
     - Ну,  уж это, -  говорю, - ты  меня, брат, кажется,  шире понял, чем я
говорил; этак ведь, по-твоему, и детей бы не надо крестить.
     - Дети христианские другое дело, владыко.
     - Ну да; и предков бы наших  князь Владимир не окрестил,  если бы долго
от них научености ждал.
     А он мне отвечает:
     -  Эх, владыко, да ведь и  впрямь бы  их,  может, прежде  поучить лучше
было.  А  то  сам, чай, в летописи  читал - все больно скоро варом вскипело,
"понеже  благочестие его со  страхом бе сопряжено". Платон  митрополит мудро
сказал:  "Владимир  поспешил,   а  греки  слукавили,  -  невежд  ненаученных
окрестили".  Что нам их спешке  с лукавством  следовать? ведь  они,  знаешь,
"льстивы даже до сего дня". Итак, во Христа-то мы крестимся, да во Христа не
облекаемся. Тщетно это так крестить, владыко!
     -  Как,  -  говорю,  -  тщетно?  Отец  Кириак,  что  ты  это,  батюшка,
проповедуешь?
     -  А что же, -  отвечает, -  владыко? - ведь это  благочестивой тростью
писано,  что  одно  водное крещение невежде к  приобретению  жизни вечной не
служит.
     Посмотрел я на него и говорю серьезно:
     - Послушай, отец Кириак, ведь ты еретичествуешь.
     -  Нет,  -  отвечает, - во  мне нет ереси, я  по  тайноводству  святого
Кирилла Иерусалимского правоверно говорю:  "Симон Волхв в  купели тело омочи
водою, но сердце  не просвети духом, и  сниде,  и  изыде  телом,  а душою не
спогребеся,  и  не  возста".  Что  окрестился,  что   выкупался,  все  равно
христианином не был. Жив господь и жива душа твоя, владыко, - вспомни, разве
не  писано будут и крещеные,  которые  услышат  "не вем вас",  и некрещеные,
которые от  дел совести оправдятся и  внидут, яко хранившие правду и истину.
Неужели же ты сие отметаешь?
     Ну, думаю, подождем об этом беседовать, и говорю:
     - Давай-ка,  -  говорю, - брат, не иерусалимскому,  а  дикарскому языку
учиться, бери указку, да не больно сердись, если я не толков буду.
     - Я не сердит, владыко, - отвечает.
     И точно, удивительно был благодушный и откровенный  старик и  прекрасно
учил  меня.  Толково и быстро открыл он мне все  таинства, как  постичь  эту
молвь, такую бедную и немногословную, что ее едва ли можно и языком назвать.
Во всяком  разе это не более как язык жизни животной, а не жизни умственной;
а   между  тем   усвоить   его  очень  трудно:  обороты  речи,   краткие   и
непериодические, делают крайне затруднительным переводы на эту молвь всякого
текста, изложенного по правилам языка выработанного, со сложными периодами и
подчиненными предложениями; а  выражения  поэтические  и фигуральные на него
вовсе не переводимы, да и  понятия, ими  выражаемые, остались  бы  для этого
бедного люда недоступны.  Как рассказать  им  смысл слов: "Будьте хитры, как
змии, и незлобивы, как голуби",  когда они  и ни змеи и ни голубя никогда не
видали  и  даже представить  их себе не  могут. Нельзя им подобрать слов: ни
мученик,  ни  креститель,  ни  предтеча,  а  пресвятую деву  если  перевести
по-ихнему словами шочмо  Абя,  то  выйдет не  наша  богородица,  а  какое-то
шаманское божество женского пола, -  короче сказать - богиня. Про заслуги же
святой крови или про другие  тайны  веры еще  труднее говорить, а строить им
какую-нибудь богословскую  систему или просто  слово молвить  о рождении без
мужа,  от девы, -  и думать  нечего: они или ничего не поймут, и  это  самое
лучшее, а то, пожалуй, еще прямо в глаза расхохочутся.
     Все это мне передал Кириак, и передал так превосходно, что я, узнав дух
языка, постиг и  весь дух этого бедного народа;  и что всего мне было самому
над  собою  забавнее,  что Кириак  с меня самым незаметным  образом всю  мою
напускную  суровость сбил: между нами установились отношения самые приятные,
легкие и такие шутливые, что я, держась сего шутливого тона, при конце своих
уроков велел  горшок каши сварить, положил на него серебряный рубль денег да
черного сукна на рясу и понес все это, как выученик, к Кириаку в келью.
     Он жил под колокольнею в такой маленькой  келье, что как я вошел  туда,
так  двоим и повернуться  негде,  а своды прямо на темя  давят; но  все  тут
опрятно, и даже на полутемном  окне с  решеткою в  разбитом варистом  горшке
астра цветет.
     Кириака я застал  за делом -  он низал что-то из рыбьей чешуи и нашивал
на холстик.
     - Что ты это, - говорю, - стряпаешь?
     - Уборчики, владыко.
     - Какие уборчики?
     -  А  вот  девчонкам  маленьким  дикарским  уборчики:  они  на  ярмарку
приезжают, я им и дарю.
     - Это ты язычниц неверных радуешь?
     - И-и, владыко!  полно-ка  тебе все так: "неверные" да "неверные"; всех
один господь создал; жалеть их, слепых, надо.
     - Просвещать, отец Кириак.
     -  Просветить, - говорит, - хорошо  это, владыко, просветить. Просвети,
просвети,  -  и  зашептал:  "Да  просветится свет  твой пред человеки, когда
увидят добрыя твоя дела".
     - А я вот, - говорю, - к тебе с поклоном пришел и за выучку горшок каши
принес.
     - Ну  что же, хорошо, - говорит, - садись  же и сам при горшке посиди -
гость будешь.
     Усадил он  меня на обрубочек, сам сел  на другой,  а кашу мою на скамью
поставил и говорит:
     - Ну, покушай у меня, владыко; твоим же добром да тебе же челом.
     Стали мы есть со стариком кашу и разговорились.

ГЛАВА ПЯТАЯ

     Меня, по правде сказать, очень занимало, что такое отклонило Кириака от
его  успешной  миссионерской  деятельности  и  заставило   так  странно,  по
тогдашнему  моему  взгляду   -  почти  преступно  или   во   всяком   случае
соблазнительно относиться к этому делу.
     - О  чем, -  говорю, - станем беседовать? - к  доброму привету хороша и
беседа добрая. Скажи же мне: не знаешь ли ты, как нам научить  вере вот этих
инородцев, которых ты все под свою защиту берешь?
     - А учить надо, владыко, учить, да от доброго жития пример им показать.
     - Да где же мы с тобою их будем учить?
     - Не знаю, владыко; к ним бы надо с научением идти.
     - То-то и есть.
     - Да, учить  надо,  владыко; и утром  сеять семя,  и вечером  не давать
отдыха руке, - все сеять.
     - Хорошо говоришь, - отчего же ты так не делаешь?
     - Освободи, владыко, не спрашивай.
     - Нет уж, расскажи.
     - А требуешь рассказать, так поясни: зачем мне туда идти?
     - Учить и крестить.
     - Учить? - учить-то, владыко, неспособно.
     - Отчего? враг, что ли, не дает?
     -  Не-ет! что враг, - велика  ли  он для крещеного человека  особа: его
одним пальчиком перекрести, он и сгинет; а вражки мешают, - вот беда!
     - Что это за вражки?
     -  А  вот  куцые  одетели,  отцы  благодетели, приказные,  чиновные,  с
приписью подьячие.
     - Эти, стало быть, самого врага сильней?
     - Как же можно: сей род, знаешь, ничем не изымается,  даже ни молитвою,
ни постом.
     - Ну, так надо, значит, просто крестить, как все крестят.
     -  Крестить... -  проговорил  за  мною  Кириак,  и -  вдруг  замолчал и
улыбнулся.
     - Что же? продолжай.
     Улыбка  сошла с губ Кириака,  и  он  с серьезною  и даже  суровою миной
добавил:
     - Нет, я скорохватом не хочу это делать, владыко.
     - Что-о-о!
     - Я не хочу этого так делать, владыко, вот  что! - отвечал он  твердо и
опять улыбнулся.
     - Чего ты смеешься? - говорю. - А если я тебе велю крестить?
     -  Не послушаю, -  отвечал  он, добродушно улыбнувшись,  и,  фамильярно
хлопнув меня рукою по колену, заговорил:
     -  Слушай,  владыко,  читал  ты  или нет, - есть в житиях одна  славная
повесть.
     Но я его перебил и говорю:
     - Поосвободи, пожалуйста, меня с житиями:  здесь о слове божием, а не о
преданиях человеческих. Вы, чернецы,  знаете, что в  житиях можно  и того  и
другого достать, и потому и любите все из житий хватать.
     А он отвечает:
     -  Дай  же  мне, владыко,  кончить;  может,  я и  из  житий  что-нибудь
прикладно скажу.
     И рассказал старую историю из первых христианских веков  о двух друзьях
-  христианине  и  язычнике,  из  коих  первый часто  говорил  последнему  о
христианстве  и  так  ему  этим  надокучил,  что  тот,  будучи  до  тех  пор
равнодушен, вдруг стал ругаться и  изрыгать самые злые  хулы на Христа и  на
христианство, а при этом его подхватил конь и  убил. Друг христианин видел в
этом  чудо  и  был  в ужасе,  что  друг  его язычник оставил жизнь  в  таком
враждебном  ко  Христу настроении. Христианин  сокрушался  об  этом и горько
плакал, говоря: "Лучше бы я ему совсем ничего о  Христе не говорил, - он  бы
тогда на него не  раздражался и ответа бы в том не дал". Но, к утешению его,
он известился  духовно,  что  друг его принят  Христом,  потому  что,  когда
язычнику  никто не докучал  настойчивостью, то он  сам  с собою размышлял  о
Христе и призвал его в своем последнем вздохе.
     - А тот, - говорит, - тут и был у его сердца:  сейчас и обнял и обитель
дал.
     - Это опять, значит, все дело свертелось "за пазушкой"?
     - Да, за пазушкой.
     -  Вот  это-то,  - говорю,  - твоя беда,  отец  Кириак, что  ты  все на
пазуху-то уже очень располагаешься.
     - Ах, владыко, да как же  на нее не  полагаться: тайны-то уже там очень
большие  творятся   -   вся  благодать   оттуда  идет:  и  материно   молоко
детопитательное, и  любовь там живет, и вера. Верь  - так, владыко. Там она,
вся там;  сердцем  одним ее  только и  вызовешь, а  не  разумом. Разум ее не
созидает,  а  разрушает:  он  родит  сомнения, владыко, а  вера покой  дает,
радость дает... Это, я тебе скажу, меня обильно утешает; ты вот глядишь, как
дело идет, да сердишься, а я все радуюсь.
     - Чему же ты радуешься?
     - А тому, что все добро зело.
     - Что такое: добро зело?
     - Все, владыко: и что  нам  указано и что от  нас сокрыто. Я думаю так,
владыко, что мы все на один пир идем.
     - Говори, сделай  милость, ясней: ты водное крещение-то просто-напросто
совсем отметаешь, что ли?
     - Ну  вот: и отметаю! Эх, владыко, владыко! сколько я  лет томился, все
ждал человека, с  которым  бы о духовном свободно  по духу побеседовать,  и,
узнав тебя, думал, что вот такого дождался; а и  ты сейчас, как стряпчий, за
слово емлешься! Что тебе  надо?  - слово  всяко ложь,  и я тож. Я ничего  не
отметаю; а ты обсуди, какие мне приклады разные приходят  - и от любви, а не
от ненависти. Яви терпение, - вслушайся.
     - Хорошо, - отвечаю, - буду слушать, что ты хочешь проповедовать.
     - Ну,  вот мы с тобою  крещены, - ну, это и  хорошо; нам этим как билет
дан на пир; мы и идем и знаем, что мы званы, потому что у нас и билет есть.
     - Ну!
     -  Ну а  теперь видим, что  рядом с нами туда  же бредет  человечек без
билета. Мы думаем: "Вот дурачок! напрасно он идет: не пустят его!  Придет, а
его привратники вон выгонят". А придем и увидим: привратники-то его погонят,
что билета  нет, а хозяин увидит, да, может быть, и пустить велит, - скажет:
"Ничего, что билета нет, - я его и так знаю: пожалуй, входи", да  и  введет,
да еще, гляди, лучше иного, который с билетом пришел, станет чествовать.
     - Ты, - говорю, - это им так и внушаешь?
     - Нет; что им это внушать? это я только  про себя так о всех рассуждаю,
по Христовой добрости да мудрости.
     - Да то-то; мудрость-то его ты понимаешь ли?
     -  Где, владыко,  понимать!  -  ее не  поймешь,  а  так...  что  сердце
чувствует,  говорю.  Я,  когда  мне  что нужно сделать,  сейчас себя  в  уме
спрашиваю: можно ли это сделать во славу  Христову? Если можно, так делаю, а
если нельзя - того не хочу делать.
     - В этом, значит, твой главный катехизис?
     - В этом, владыко, и главный и не  главный, - весь в  этом; для простых
сердец это,  владыко, куда как сподручно! - просто ведь это: водкой во славу
Христову упиваться  нельзя,  драться  и  красть  во славу  Христову  нельзя,
человека без помощи бросить нельзя... И дикари это скоро  понимают и хвалят:
"Хорош, говорят, ваш Христосик - праведный" - по-ихнему это так выходит.
     - Что же... это, пожалуй, хоть и так - хорошо.
     - Ничего, владыко, - изрядно;  а  вот  что  мне нехорошо  кажется:  как
придут  новокрещенцы  в  город и  видят  все,  что  тут крещеные  делают,  и
спрашивают: можно ли то во славу Христову делать?  что им отвечать, владыко?
христиане это тут живут или нехристи?  Сказать: "нехристи" - стыдно, назвать
христианами - греха страшно.
     - Как же ты отвечаешь?
     Кириак только рукой махнул и прошептал:
     - Ничего не говорю, а... плачу только.
     Я понял, что его религиозная мораль попала в столкновение с своего рода
"политикою".  Он  Тертуллиана  "О зрелищах" читал и  вывел,  что  "во  славу
Христову" нельзя ни  в театры ходить,  ни танцевать, ни  в карты играть,  ни
многого иного  творить,  без чего  современные нам,  наружные христиане  уже
обходиться не умеют. Он  был  своего  рода новатор  и, видя этот обветшавший
мир, стыдился его и чаял нового, полного духа и истины.
     Как я ему это намекнул, он мне сейчас и поддакнул.
     -  Да, - говорит, - да, эти люди плоть, - а что плоть-то показывать?  -
ее надо закрывать. Пусть хотя не хулится через них имя Христово в языцех.
     - А зачем это к тебе, говорят, будто инородцы и до сих пор приходят?
     - Верят мне и приходят.
     - То-то; зачем?
     -   Поспорят  когда   или  поссорятся,  и  идут:   "Разбери,   говорят,
по-христосикову".
     - Ты и разбираешь?
     - Да, я обычай их знаю; а ум Христов приложу и скажу, как быть.
     - Они и примут?
     - Примут: они его справедливость  любят.  А другой раз больные приходят
или бесные, - просят помолиться.
     - Как же ты бесных лечишь? отчитываешь, что ли?
     - Нет, владыко; так, помолюсь, да успокою.
     - Ведь на это их шаманы слывут искусниками.
     -  Так, владыко, -  не  ровен  шаман; иные  и впрямь  немало тайных сил
природных знают; ну да ведь и шаманы ничего... Они меня знают и иные сами ко
мне людей шлют.
     - Откуда же у тебя и с шаманами приязнь?
     -  А вот  как:  ламы буддийские  на  них  гонение  сделали, -  их, этих
шаманов, тогда наши  чиновники много в острог  забрали,  а в остроге  дикому
человеку  скучно:  с иными  бог весть  что деется. Ну  я, грешник, в  острог
ходил, калачиков для них по купцам выпрашивал и словцом утешал.
     - Ну и что же?
     - Благодарны, берут Христа  ради и хвалят его:  хорош, говорят, - добр.
Да ты молчи, владыко, они сами не чуют, как края ризы его касаются.
     - Да ведь как, - говорю, - касаются-то? все ведь это без толку!
     - И, владыко! что ты  все сразу так сунешься! Божие  дело  своей ходой,
без суеты идет. Не  шесть ли водоносов  было  на пиру в Канне, а ведь не все
их,  чай, сразу наполнили, а один  за другим наливали; Христос, батюшка, сам
уже на что велик чудотворец, а и то слепому жиду прежде поплевал на глаза, а
потом  открыл  их;  а эти  ведь  еще слепее жида. Что от них  сразу-то много
требовать? Пусть за краек его ризочки держатся - доброту его чувствуют, а он
их сам к себе уволочет.
     - Ну вот, уже и "уволочет"!
     - А что же?
     - Да какие ты слова-то неуместные употребляешь.
     - А  чем, владыко, неуместное, - слово препростое. Он, благодетель наш,
ведь и сам не боярского рода, за простоту не судится. Род его кто исповесть;
а он с пастухами ходил, с грешниками гулял и шелудивой овцой не брезговал, а
где найдет ее, взвалит себе, как  она есть, на святые рамена и тащит к отцу.
Ну  а  тот... что ему делать? - не хочет многострадального сына огорчить,  -
замарашку ради его на двор овчий пустит.
     - Ну,  -  говорю, -  хорошо; в катехизаторы ты, брат  Кириак, совсем не
годишься,  а  в  крестители  ты,  хоть  и  еретичествуешь  немножко,  однако
пригоден, и как себе хочешь, а я тебе снаряжу крестить.
     Но Кириак ужасно взволновался и расстроился.
     - Помилуй, - говорит,  -  владыко: к чему тебе меня нудить? Да запретит
тебе Христос это сделать! И ничего  из этого не последует, ничего,  ничего и
ничего!
     - Отчего же это так?
     - Так; потому что сия дверь для нас затворена.
     - Кто же ее затворил?
     - А  тот,  который имеет  ключ Давидов:  "Отверзаяй и  никтоже отворит,
затворяяй и никтоже отверзет". Или ты Апокалипсис позабыл?
     - Кириак, - говорю, - многия книги безумным тя творят.
     - Нет, владыко, я не безумен,  а ты меня  если не послушаешь, то  людей
обидишь,  и  духа  святого оскорбишь,  и только  одних  церковных  приказных
обрадуешь, чтобы им в твоих отчетах больше лгать да хвастать.
     Я  его перестал  слушать,  однако не  оставлял  мысли  со  временем его
перекапризить и непременно его  послать. Но что бы вы думали? - ведь не один
простосердечный   ветхозаветный   Аммос,    собирая   ягоды,   вдруг    стал
пророчествовать,  - и мой  Кириак мне напророчил,  и его слова "да  запретит
тебе Христос" начали действовать. В  это самое время я, как нарочно, получил
из  Петербурга извещение, что, по тамошнему благоусмотрению,  у нас в Сибири
увеличивается  число буддийских  капищ и удваиваются штаты  лам. Я хоть и  в
русской  земле рожден и приучен был  не дивиться никаким неожиданностям, но,
признаюсь, этот порядок contra jus  et  fas  {Против закона и справедливости
(лат.)} изумил меня, а что гораздо хуже, - он совсем с  толку сбивал  бедных
новокрещенцев и,  может быть,  еще  большей  жалости достойных  миссионеров.
Весть с  этим радостным событием, во вред христианству и в пользу  буддизма,
как вихрем разнеслась по всему краю. Для  ее распространения скакали лошади,
скакали олени, скакали собаки, и Сибирь оповестилась,  что "все преодолевший
и  все отвергший"  бог  Фо  в Петербурге  "одолел и  отверг  и  Христосика".
Торжествующие ламы  уверяли, что уже все наше  верховное правительство и сам
наш  далай-лама,  то есть митрополит, приняли  буддийскую веру. Перепугались
миссионеры, известясь о сем; не знали,  что им делать; иные из них, кажется,
отчасти  сомневались:  уж  и впрямь не повернуло  ли  в Петербурге  дело  на
ламайскую сторону, как  оно в то тонкое и  каверзливое время поворачивало на
католическую, а ныне, в сию  многодумную и дурашливую  пору, поворачивает на
спиритскую. Только нынче оно, разумеется,  совершается спокойнее, потому что
теперь кумир  хотя и ледащенький выбран, но зато теперь и против этого рожна
прать никому не охота; а  тогда еще этой  хладнокровной выдержки недоставало
во многих и, в числе прочих, во мне грешном. Я не мог равнодушно смотреть на
моих бедных крестителей, которые пешком плелись из степей ко мне под защиту.
Им одним  по  всему краю не было ни лошадиной клячи, ни оленя, ни собаки,  и
они,  бог  их  знает  как,  лезли  пешие  по  сугробам  и пришли оборванные,
обмаранные,  истинно  уже  не  как  иереи  бога  вышнего,  а  как  настоящие
калеки-перехожие.  Чиновники  и  зауряд все управление  без зазрения совести
покровительствовали  ламам. Мне  приходилось сражаться с губернатором, чтобы
сей христианский боярин хотя малость остепенял своих пособников, дабы они по
крайней мере не совсем  открыто  радели  буддизму. Губернатор,  как водится,
обижался, и у нас с  ним закипела жестокая ст