зина  и спросил Долинского.
Девушка отвечала,  что Долинского  нет ни  дома, ни в Петербурге. Гость стал
добиваться его адреса.
     - А лучше всего,- просил он,- попросите мне повидаться с хозяйкой.
     "Что  ему  нужно  такое?"  -  раздумывала Анна  Михайловна,  вставая  и
оправляясь.
     Гость между тем топотал по магазину, в котором от него разносился запах
гостинодворского эс-букета.
     -  Мое почтение! - развязно хватил он при появлении в  дверях хозяйки и
тряхнул себя циммермановской шляпой по ляжке
     Анна Михайловна не просила его  садиться и сама не села, а остановилась
у шкапа.
     Анна Михайловна знала почти всех знакомых Долинского, а этого господина
припомнить никак не могла.
     - Вам угодно адрес Нестора Игнатьича? - спросила она незнакомого гостя.
     - Да-с, мне нужно ему бы отослать письмецо.
     - Адрес его просто в Ниццу, poste restante.
     - Позвольте просить вас записать.
     - Да, я говорю, просто: Nicce, poste restante. {Ницца, до востребования
(франц.)}
     - Вы к нему пишете?
     Анна Михайловна взглянула на бесцеремонного гостя и спокойно отвечала:
     - Да, пишу.
     - Нельзя ли вам переслать ему письмецо?
     - Да вы отошлите просто в Ниццу.
     - Нет, что ж там еще рассылаться! Сделайте уж милость, передайте.
     - Извольте.
     - А то  мне некогда возжаться.- Гость подал конверт, написанный на  имя
Долинского очень дурным женским почерком, и сказал,- это от сестры моей.
     - Позвольте же узнать, кого я имею честь у себя видеть?
     - Митрофан Азовцов,- отвечал гость.
     - Азовцов, Азовцов,- повторяла в раздумье Анна Михайловна,- я как будто
слыхала вашу фамилию.
     -  Нестор Игнатьич женат  на  моей  сестре,-  отвечал  гость,  радостно
осклабляясь и показывая ряд нестерпимо глупых белых зубов.
     Теперь и почерк, которым был надписан конверт,  показался знакомым Анне
Михайловне, и что-то кольнуло  ее в сердце. А гость продолжал ухмыляться и с
радостью рассказывал,  что  он  давно живет здесь  в  Петербурге, служит  на
конторе, и очень давно слыхал про Анну Михайловну очень много хорошего.
     -  Моя  сестра, разумеется, как  баба,  сама виновата,  - произнес  он,
зареготав  жеребчиком -  Ядовита она у нас  очень.  Но  я Нестора  Игнатьича
всегда уважал и буду  уважать,  потому что  он добрый, очень  добрый был для
всех нас Маменька с сестрою там как им угодно:  это их дело.  Они  у нас два
башмака - пара. На обухе рожь молотят и зерна не уронят.-  Азовцов зареготал
снова.
     Анна  Михайловна  созерцала  этот  экземпляр  молча,  как  воды  в  рот
набравши.
     Экземпляр поговорил-поговорил и почувствовал, что пора и честь знать.
     - До свиданья-с,- сказал он, наконец, видя, что ему ничего не отвечают.
     - Прощайте,- отвечала Анна Михайловна и позвонила девушке.
     -  Очень рад,  что с вами  познакомился.  Анна  Михайловна  поклонилась
молча.
     - К нам на контору, когда мимо случится, милости просим.
     Хозяйка еще раз поклонилась.
     - Нет, что же такое! - разговаривал гость, поправляя палец перчатки.- К
нам  часто  даже довольно  дамы заходят, чаю  выкушать  или  так отдохнуть.-
Пожалуйста, будьте столько добры!
     - Хорошо-с,- отвечала Анна Михайловна.- Когда-нибудь.
     - Сделайте ваше такое одолжение!
     - Зайду-с, зайду,- отвечала, чтоб отвязаться, Анна Михайловна.
     Проводя гостя, она несколько раз прошлась по комнате, взяла письмо, еще
прочла его  адрес и опять положила  конверт на стол. "Письмо от его жены!  -
думала  Анна  Михайловна.- Распечатать его,  или нет?  Лучше отослать ему. А
если тут  что-нибудь  неприятное? Если опять какой-нибудь глупый фарс? Зачем
же его  огорчать?  Зачем попусту  тревожить?"  - Анна  Михайловна взялась за
конверт и положила  палец на сургуч, но опять задумалась. "Становиться между
мужем и  женой! Нет, не годится",-  сказала она себе и положила письмо опять
на  стол. Вечер  прошел, подали закуску.  Анна Михайловна ела очень мало и в
раздумье глядела на m-lle Alexandrine, глотавшую все  с аппетитом, в котором
голодный  волк,  хотя немножко,  но все-таки,  однако,  уступает французской
двадцатипятилетней  гризетке. После ужина опять письмо  завертелось  в руках
Анны  Михайловны.   Ей,  как  Шпекину,  в  одно  ухо  что-то   шептало:  "не
распечатывай",  а  в другое - "распечатай, распечатай!". Она вспомнила,  как
Дата говорила:  "Нет,  мои  ангельчики!  Если  б  я когда  полюбила женатого
человека, так уж  - слуга  покорная  -  чьи бы  то  ни были, хоть  бы  самые
законные старые права на него, все бы у меня покончилось".- "В самом деле! -
подумала  Анна  Михайловна.- Что ж такое; если в письме  нет для него ничего
неприятного, я его отошлю ему; а  если там одни мерзости, то... подумаю, как
их  сгладить,  и тоже  отошлю".  Она зажгла  свечу в  комнате  Долинского  и
распечатала конверт.
     На  скверной,  измятой  почтовой бумажке рыжими чернилами было написано
следующее:
     "Вы честным словом  обязались высылать мне  ежегодно пятьсот  рублей  и
пожертвовали  мне какой-то  глупый вексель на вашу  сестру, которой уступили
свою часть вашего киевского дворца. Я, по неопытности, приняла этот вексель,
а  теперь,  когда мне понадобились деньги,  я вместо денег имею только  одни
хлопоты. Вы, конечно, очень  хорошо знали, что это так  будет, вы знали, что
мне придется выдирать каждый грош, когда уступили мне право на вашу часть. Я
понимаю все ваши подлости".
     Анна Михайловна пожала плечами и продолжала читать далее:
     "Возьмите  себе  назад  эту  уступку,  а я  хочу  иметь  чистые деньги.
Потрудитесь мне тотчас их выслать по почте. Вы  зарабатываете  более двухсот
рублей в месяц и половину можете отдать  жене, которая  всегда могла бы быть
счастлива  с лучшим человеком, который бы ценил  ее, ежели бы вы не завязали
ее век.  Если вы не захотите  этого сделать - я вам покажу, что вас заставят
сделать. Вы можете там жить хоть не с одной модисткой, а с двадцатью разом -
вы развратник были всегда и мне  до  вас дела нет. Но вы должны помнить, что
вы воспользовались  моею  неопытностью и довели меня до гибельного шага, что
вы теперь  обязаны меня обеспечить и что я имею право это требовать. У  меня
есть люди, которые за меня заступятся, и если вы не хотите поступать честно,
так вас хорошенько проучат, как  негодяя.  Я не прежняя беззащитная девочка,
которою вы могли вертеть, как хотели".
     Анна Михайловна рассмеялась.
     "Я выведу на чистую воду,- продолжала в своем письме m-me Долинская,- и
покажу вам, какая разница между мною и обирающей вас метреской".
     На щеках у Анны Михайловны выступили пятна негодования. Она вздохнула и
продолжала читать далее:
     "Я осрамлю и вас,  и ее на целый свет. Вы жалуетесь, что я  вас выгнала
из дома, так уж все равно -  жалуйтесь, а я  вас  выгоню еще и из Петербурга
вместе с вашей шлюхой".
     Письмо  этим оканчивалось.  Анна  Михайловна  сложила его  и  внутренне
радовалась, что она его прочитала.
     -  Какая гадкая женщина! - сказала  она  сама с  собою, кладя  письмо в
столик и доставая оттуда почтовую бумагу. Лицо  Анны Михайловны приняло свое
спокойное выражение, и она, выбрав себе перо по руке, писала следующее:
     "Милостивая государыня!
     Прилагаемые  при  этом письме триста рублей прошу вас получить  в число
пятисот,  требуемых  вами  от вашего  мужа.  Остальные двести  вы  аккуратно
получите ровно через месяц. Бумагу, открывающую вам счет с сестрою господина
Долинского, потрудитесь удержать  у  себя. Неполучение  ваших денег  от  его
сестры, вероятно, не выражает ничего, кроме временного расстройства  ее дел,
которое, конечно, минется, и вы снова будете получать, что вам следует. Мужа
вашего здесь нет и его совсем нет в России. Письма вашего он не получит. Вам
отвечает, вместо вашего мужа,  женщина,  которую вы называете его метреской.
Она считает себя в праве и в средствах успокоить вас насчет денег, о которых
вы  заботитесь,  и  позволяет  себе  просить  вас  не  прибегать ни  к каким
угрожающим мерам, потому что они вовсе ненужны и совершенно бесполезны".
     Написавши это письмо, Анна  Михайловна вложила  его в конверт  вместе с
тремя радужными бумажками и спокойно легла в постель, сказав себе:
     - Слава богу, что только всего горя.
     Через день у  ней был Журавка  со  своей итальянкой,  и  если  читатель
помнит их разговор  у шкапика,  где художник пил  водчонку, то  он припомнит
себе  также и  то, что Анна Михайловна была тогда довольно спокойна  и  даже
шутила, а потом только плакала; но не это письмо было причиной ее горя.
     После  нового года,  пред  наступлением  которого Анна  Михайловна  уже
нимало не  сомневалась,  что  в Ницце  дело  пошло анекдотом, до  чего  даже
домыслился  и Илья Макарович, сидя  за своим мольбертом в своей одиннадцатой
линии,  пришло опять письмо из губернии. На этот Раз  письмо было адресовано
прямо на имя Анны Михайловны.
     Юлочка настрочила в этом письме Анне  Михайловне кучу дерзких намеков и
в заключение сказала, что теперь ей известно, как люди могут  быть бесстыдно
наглы и мерзки, но что она никогда  не позволит человеку, загубившему всю ее
жизнь,  ставить  ее  на одну  доску  со  всякой  встречной;  сама приедет  в
Петербург, сама пойдет всюду  без  всяких протекций  и  докажет  всем  милым
друзьям, что она может сделать.
     Анна Михайловна,  прочитав письмо, произнесла  про  себя: "Дура!" Потом
положила  его в корзинку и ничего на  него не  отвечала.  Ей очень жаль было
Долинского,  но она знала, что  здесь нечего делать,  и  давно решила, что в
этом случае всего  нужно  выжидать от времени. Анна  Михайловна хорошо знала
жизнь  и  не  кидалась  ни  на  какие  бесполезные схватки с нею. Она  ей не
уступала без боя того, что  считала своим достоянием по человеческому праву,
и  не  боялась боевых мук и  страданий; но,  дорожа  своими  силами, разумно
терпела  там, где оставалось одно из  двух -  терпеть и  надеяться, или быть
отброшенной  и  злобствовать,  или  жить  только  по  великодушной   милости
победителей.
     Она не видела ничего  опасного в  своей системе и была уверена, что она
ничего  не потеряла из всего того, что могла взять, а что уж потеряно, того,
значит, взять было  невозможно по самым естественным и, следовательно, самым
сильным  причинам.  Она сама ничего легкомысленно не бросала, но и ничего не
вырывала насильно; жила по душе  и всем предоставляла  жить по совести. Этой
простой логики она  держалась во всех более или менее важных обстоятельствах
своей жизни и не изменила ей в отношении к Долинскому и Дорушке, разорвавшим
ее скромное счастье.
     -  Пусть будет, что будет,- говорила сама себе Анна Михайловна,- тут уж
ничего  не сделаешь,-  и  продолжала писать  им письма, полные  участия,  но
свободные  от всяких нежностей, которые могли бы их  беспокоить, шевеля в их
памяти прошедшее, готовое всегда встать тяжелым укором настоящему.
     А что делали, между тем, в Ницце?

Глава вторая
НИЦЦА

     Крылатый  божок, кажется, совсем поселился в трех комнатках m-me Бюжар,
и другим  темным  и светлым божествам  не было входа  к обитателям  скромной
квартирки с итальянским  окном и густыми  зелеными  занавесками. О поездке в
Россию, разумеется, здесь уж и речи не было, да и о  многом, о чем следовало
бы вспомнить, здесь не вспоминали и речей не заводили. Страстная любовь Доры
совершенно овладела Долинским и не давала ему  еще пока ни призадуматься, ни
посмотреть в будущее.
     - Боже мой, как  мы любим друг друга!- восхищалась Даша, сжимая  голову
Долинского в своих розовых, свеженьких ручках.
     Нестор  Игнатьич  обыкновенно  застенчиво  молчал  при  этих  страстных
порывах Доры, но она и в этом молчании ясно читала всю необъятность чувства,
зажженного ею в душе своего любовника.
     - Ты меня ужасно любишь? Ты никого так не любил, как меня? - спрашивала
она снова, стараясь добиться от него желаемого слова.
     - Я всею душою люблю тебя, Дора.
     Даша весело вскрикивала и еще безумнее, еще жарче ласкала Долинского.
     Разговоры  их  никто бы не записал, да они  всем бы и наскучили. Все их
разговоры  были в  этом  роде, а  разговоры в этом роде  могут  быть  вполне
понятны только  для  того существа,  которое,  прочитав эти  строчки,  может
наклонить к себе любимую головку и почувствовать  то, что чувствовали Даша и
Долинский. Анна Михайловна  говорила правду,  что они ни о чем  не  думали и
только "любились".  А время шло.  Со дня  святой  Сусанны минуло более  пяти
месяцев. В  Ниццу  опять  приехало  из  России  давно  жившее  там семейство
Онучиных.  Семейство  это  состояло  из  матери,  происходящей  от  древнего
русского княжеского рода, сына - молодого человека, очень умного и непомерно
строгого, да дочери, которая под Новый год была в магазине "M-me  Annette" и
вызвалась  передать  ее  поклон  Даше  и  Долинскому. Мать  звали  Серафимой
Григорьевной,  сына -  Кириллом  Сергеевичем,  а дочь  -  Верой  Сергеевной.
Семейство это было немного знакомо с Долинским.
     Возвратясь  в   Ниццу,  Вера  Сергеевна  со  скуки  вспомнила  об  этом
знакомстве и как-то послала  просить Долинского  побывать у них когда-нибудь
запросто.  Нестор  Игнатьевич  на другой же  день пошел  к  Онучиным. В пять
месяцев  это был  его первый выход в чужой дом. В эти пять месяцев  он  один
никуда не  выходил, кроме кофейни, в  которой он  изредка читал газеты, и то
Дорушка обыкновенно ждала его где-нибудь или на бульваре, или тут же в кафе.
     Вера Сергеевна  встретила  Долинского  на террасе,  окружавшей домик, в
котором они жили. Она сидела и разрезывала только что полученную французскую
иллюстрированную книжку.
     -  Здравствуйте, m-r Долинский!  - сказала она,  радушно протягивая ему
свою  длинную белую руку.-  Берите стул и  садитесь. Maman еще  не  вышла, а
брата нет дома - поскучайте со мною.
     Долинский принес стул к столу и сел.
     - Как поживаете? - спросила его Вера Сергеевна.
     - Благодарю вас: день за день, все по-старому.
     -  Рвешься  из России  в  эти  чужие  края,- резонировала  девушка,-  а
приедешь сюда - и здесь опять такая же скука.
     - Да, тут, в Ницце, кажется, не очень веселятся.
     - А вы никуда не выезжали?
     - Нет, я не выезжал.
     - Что ж, вы... много работаете?
     - Так... как немцы говорят: "etwas" {кое-что (нем.)}.
     - Sehr wenig {чуть-чуть (нем.)}, значит.
     - Очень мало.
     - Но, конечно, будете так любезны, что прочтете нам то, что написали.
     - Полноте, Вера Сергеевна! Что вам за охота слушать мое кропанье, когда
есть столько  хороших вещей, которые вы можете прочесть и с удовольствием, и
с пользою.
     -  Унижение паче гордости,- шутливо заметила Bepa  Сергеевна и, оставив
этот разговор, тотчас же  спросила: - А что делается  с вашей очаровательной
больной?
     - Ей лучше,- отвечал Долинский.
     - Я видела ее сестру.
     - А-а! Где же это?
     Вера Сергеевна рассказала свое свидание  с Анной Михайловной, как будто
совсем  не  смотря на Долинского, но, впрочем, на лице его  и не  видно было
никакой особенно замечательной перемены.
     - И больше ничего она не говорила?
     - Нет. Она сказала, что вы часто переписываетесь.
     Тут Нестор Игнатьевич слегка покраснел и отвечал:
     - Да, это правда.
     - Что вы не курите, monsieur Долинский, хотите папироску?
     - Нет, благодарю вас, я не курю.
     - Вы, кажется, курили.
     - Да, курил, но теперь не курю.
     - Что же это за воздержание?
     - Так,  что-то надоело. Хочу воспитывать в себе волю,  Вера Сергеевна,-
шутил Долинский.
     - А, это очень полезно.
     - Только боюсь, не поздненько ли это несколько?
     - Ну, mieux tard...
     - Que jamais {Лучше поздно... чем никогда (франц.)}- замечание  во всех
других случаях совершенно справедливое,- подсказал Долинский.
     - Не собираетесь  в  Россию? -  спросила Вера Сергеевна после  короткой
паузы.
     - Нет еще.
     - А там новостей, новостей!
     - Будьте милостивы, расскажите.
     M-lle Онучина рассказала несколько русских новостей, которые только для
нее и  были новостями и  которые  Долинский давно знал из иностранных газет.
Старая  Онучина все не  выходила. Долинский посидел  около часу,  простился,
обещал заходить и ушел с полной решимостью не исполнять своего обещания.
     - Что ты там сидел так долго? - спросила его Даша, встречая на крыльце,
с лицом в одно и то же время и веселым, и несколько тревожным.
     - Всего час один только, Дора,- отвечал покорно Долинский.
     -  Час! Как это странно...-  нетерпеливо сорвала  Дора и  остановилась,
чувствуя, что говорит не дело.
     - Нельзя же было, Дора.
     - Ну, да... очень может быть. Ну, что ж тебе рассказали?
     - Ничего. Просто поклон привезли.
     - От Анны? - Да.
     Оба  долго  молчали.  Даша сидела, сложа  руки,  Долинский с  особенным
тщанием выбивал щелчками пыль, насевшую на его белой фуражке.
     - Что ж еще рассказывали тебе? - спросила, поправляясь на диване, Даша.
     - Ничего, Дора.
     - Как это глупо!
     - Что не рассказывали-то?
     - Нет, что ты скрытничаешь.
     - О новостях говорила m-lle Vera.
     - О каких?
     - Ну, все старое. Я тебе все давно говорил.
     - Чего ж ты таким сентябрем смотришь?
     - Это тебе кажется! Тебе просто посердиться хочется.
     - Первый туман,- сказала Даша, спокойно давая ему свою руку.
     - Какой туман?
     - На лбу у тебя.
     - Ну, что ты сочиняешь вздоры, Даша!
     -  Не будь, сделай милость, ничтожным человеком. Наш мост разорен! Наши
корабли сожжены! Назад идти нельзя. Будь  же  человеком, уж если не с волею,
так хоты с разумом.
     - Да чего ты хочешь, Даша? Даша вместо ответа посмотрела на него искоса
очень пристально и с легкой презрительной гримаской.
     - Я ж люблю тебя! - успокоивал ее Долинский.
     - И боишься?
     - Чего?
     - Прошлого.
     - Бог знает, что тебе сегодня кажется.
     - То, что есть на самом деле, мой милый.
     -  Напрасно; я только думаю, что честнее было бы с  нашей  стороны  обо
всем написать...
     Даша задумалась и потом, вздохнув, сказала:
     - Я сама знаю, что нужно делать. Вечером, по обыкновению, они сидели на
холмике и в первый раз порознь думали.
     - Ты ничего не работаешь? - спросила Даша.
     - Ничего, Дора.
     - Я тоже ничего.
     - Что ж тебе работать?
     - А деньги у нас есть еще?
     - Не беспокойся, есть.
     - Работай что-нибудь, а то мне стыдно, что я мешаю тебе работать.
     - Чем же ты-то мешаешь?
     - Да вот тем, что все ты возле меня вертишься.
     - Где ж мне еще быть, Дора?
     - И  это, конечно, правда,- сказала  с  задумчивой  улыбкой  Даша и, не
спеша пригнув к себе голову Долинского, поцеловала его и вздохнула.
     Тихо они встали и пошли домой.
     -  Какой ты покорный! - говорила Даша,  усевшись  отдохнуть на диване и
пристально глядя на Долинского.- Смешно даже смотреть на тебя.
     - Даже и смешно?
     - Да как же!  Не  курит,  не  ходит никуда, в  глаза мне  смотрит,  как
падишаху какому-нибудь.
     - Это все тебе так кажется.
     - Зачем ты перестал курить?
     - Наскучило.
     - Врешь!
     - Право, наскучило.
     - Право, врешь. Ну, говори правду. Чтобы дыму не было - да?
     Долинский улыбнулся и качнул в знак согласия головой.
     - Чем ты меня любишь?
     - Как чем?
     - Ведь  у тебя сердце все  размененное,  а  любить можно  раз в жизни,-
сказала, смеясь, Даша.
     - Ну, почему ж я это знаю.
     - А что, если б я умерла? Долинский даже побледнел.
     - Полно, полно, не пугайся,- отвечала Даша, протягивая ему свою ручку.-
Не сердись - я ведь пошутила.
     - Какие же шутки у тебя!
     - Вот странный человек! Я думаю, я  и сама  не имею особенного влечения
умирать. Я боюсь тебя оставить. Ты с ума сойдешь, если б я умерла!
     - Боже спаси.
     - Буду жить, буду жить, не бойся.
     Утром Нест