дина.
     - Ладно. Вечеряйте, мы после придем; а ты, Гришутка,  иди;  я  сам  тут
печку покопаю.
     Григорий встал, закинул  в  печку  новую  охапку  прошлогодней  костры,
передал отцу ожег, исправлявший должность кочерги, и вышел. Прокудин почесал
бороду, лег на костру перед печкою и стал смотреть, как густой,  черный  дым
проникал сквозь закинутую в печь охапку белой костры, пока  вся  эта  костра
вдруг вспыхнула и осветила всю масляницу ярким поломем.
     - Ух! шибнуло как, - сказал Прокудин,  заслоня  от  жару  ладонью  свое
лицо.
     Костик ничего не ответил на это замечание, только встал,  закурил  свою
коротенькую трубочку, лег возле Прокудина  на  брюхо  и  пристально  в  него
воззрился.
     - Что ж, как, Матвеич? - спросил Костик.
     - Ась!
     - Как, мол, дела-то будут?
     - Какие?
     - Да известно какие: по маслобойке.
     - А уж как господь приведет.
     - Вместе, что ли, опять будем?
     - Эт-та с тобой, что ли?
     - Ну да.
     Прокудин задумался. Костик раза два курнул, сплюнул и опять спросил:
     - Ну, как же?
     - Да оно бы, известно, ничего; да...
     - Что?
     - Дела вон ишь ты какие.
     - Какие ж дела?
     - Все брешут: то на бар, то воля; в степи, пожалуй,  погонят.  Кто  его
знает-то!
     - Это все пустяки! - отвечал  Костик,  ясно  понимавший,  что  Прокудин
увертывается от прямого ответа.
     - Пустяки, пустяки, а иной раз, гляди, на экую штуку наскочишь.  Я  это
тебя ж пожалеючи говорю.
     - Ты вот что, Матвеич! Ты не михлюй,  а  говори  дело:  хочешь  али  не
хочешь компанию опять иметь?
     - Да не гожо, чудак ты этакой!
     - Стало, не хочешь?
     - Вот пристал!
     Костик поднялся, взял с лавки шапку и сказал:
     - Ну, на том прощенья просим, Исай Матвеич!
     - Постой! Куда ты? - крикнул Прокудин.
     - Ко двору пора.
     - Постой, сичас  Гришка  придет,  пойдем  повечеряем;  хоть  выпьем  по
крайности вместе.
     - Нет, пойду ко двору.
     - Экой неуломный!
     - Прощай!
     Костик ушел и целую неделю не приходил к Прокудину. Прокудин  пустил  в
ход маслобойню и закупал богатой рукой коноплю.  Костик  все  это  слышал  и
бесился. Масло стояло высоко, а коноплю Прокудин забирал  без  цены:  барыши
впереди были страшные. Думал было Костик обратиться к кому-нибудь другому из
мельников, да все как-то не подходило,  и  капитала  ему  всем  не  хотелось
оказывать. А барыши Прокудинские ему в горле стояли. Прокудин  тоже  боялся,
чтобы Костик не подсударил своего капитала кому другому, и не спускал его  с
глаз. Капиталу у Прокудина тоже невесть что было в сборе; он только  нарочно
подзадоривал Костика большими закупками  конопли,  а  в  деньгах  на  оборот
крепко нуждался. Костик же этого никак сообразить не мог и  все  думал,  что
Прокудин, должно быть, обогрел его при прошлогоднем расчете,  и  еще  больше
сердился.
     Прошло этак дней восемь, мужички тащили к  Прокудину  коноплю  со  всех
сторон, а денег у него стало совсем намале. Запрег  он  лошадь  и  поехал  в
Ретяжи к куму мельнику позаняться деньгами, да не  застал  его  дома.  Думал
Прокудин, как бы ему половчее обойтись с Костиком? А Костик как вырос  перед
ним: ведет барских лошадей с водопою, от того  самого  родника,  у  которого
Настя свои жалостные песни любила петь. Завидел Прокудин Костика и остановил
лошадь.
     - Здравствуй, - говорит, - Борисович!
     - Здравствуй! - отвечал Костик.
     - Что тебя не видать?
     - Зачем видеть-то?
     - Как зачем? Неш все по делу! Можно, чай, и так повидаться.
     - Некогда, дядя! - и Костик дернул лошадей.
     - Слушай-кась! Постой! - крикнул Прокудин,
     - Чего?
     - Да вот что! Ты побывай ко мне.
     - Ладно.
     - Нет, неправда побывай.
     - За коим лядом?
     - Дело есть.
     - Полно шутки шутить!
     - Нет, право-слово, дело есть.
     - А дело есть, так говори.
     - Что тут за разговор на улице.
     - Пойдем в избу.
     - Бревен там лишних много, в вашей избе-то. Побывай ко мне  сегодня.  А
то, малый, жалеть опосля будешь.
     - Да какое там дело?
     - Ну, какое дело! Приходи, так узнаешь.  Костик  ничего  не  ответил  и
повел лошадей; Прокудин тоже хлопнул вожжой и поехал ко двору.
     Поужинал Костик, надел тулуп и пошел к  Прокудину.  Все  уж  спали;  он
стукнул в окно масляницы; Прокудин ему отпер. Костик, не поздоровавшись, сел
и спросил:
     - Ну, какое там дело?
     - Погоди, прыток больно. Вот выпьем да капусткой закусим, тогда и  дело
будет.
     Выпили и закусили.
     - У меня, брат, нынче все как-то живот болит, - сказал Прокудин.
     - Ты говори, дело-то у тебя какое до меня? - отвечал Костик.
     - Такое дело, что жаль мне тебя, старого друга: вот какое дело!
     - Благодарим, - отвечал Костик совершенно серьезно.
     - Право.
     - Да я ж тебя и благодарю.
     - Хоть мне и не надобен твой капитал и не под руку  он  мне,  -  сла-ть
господи, свой достаток есть, - ну, одначе, вижу, что надо  тебя  приютить  в
товарищи.
     Костик молчал. Он смекал, что Прокудин что-то надумал.
     - Выпьем-ка по другому, - сказал Прокудин. Выпили.
     - Еще одну.
     И еще по одной выпили.
     - Только вот что, - сказал Прокудин.
     - Что?
     - У меня есть до тебя просьба. Да вряд, парень, сослужишь.
     - Говори, какая такая просьба?
     - А если как сослужишь, то не то, что то есть вот эта конпания, -  это:
тьфу! (Прокудин плюнул), - а по гроб жизни тебя не забуду.  Что  хочешь,  во
всем тебе не откажу.
     - Да говори, говори.
     - Словом скажу: считаться не будем, как услужишь.
     - Да полно калякать-то:  говори,  в  чем  дело.  Прокудин  воззрился  в
Костика, помолчал и потом тихонько сказал:
     - Парня хочу женить.
     - Ну.
     - Невесту надоть достать.
     - Что ж, есть на примете, что ли?
     - Есть.
     - Девка?
     - 3намо, девка.
     - Знамо! А может, вдова.
     - Девка.
     - За, чем же дело стало?
     - Да за тобой.
     - Как за мной?
     - Гришутка парень  смирный  да  непоказной.  Из  наших  ему  невест  не
выберешь: все сорви-головы девки.
     - Стало, из чужих насмотрел?
     - Из чужих.
     - Дальняя, откуда?
     - Нет, сблизу. Да не в том  штука.  А  тебя  надо  просить:  ты  парень
ловкой; без тебя этого дела не обделаешь.
     - Да чия ж такая будет эта девка?
     - А вот выпьем, да и скажу.
     Выпили по четвертому стакану. В голове у Костика заходило.  Он  закурил
трубку и спросил:
     - Ну, чья?
     - Да что, брат! не знаю, и говорить ли? И тебе, должно, этому  делу  не
помочь. А уж уважал бы я тебя; то есть вот как бы уважал, что на век  бы  ты
пошел. Только что нет, не сдействуешь  ты,  -  говорил  Прокудин,  выгадывая
время, чтобы Костика покрепче разобрало вино  и  жадность.  -  А  ты  ловок,
шельма, на эти дела!
     - Да говори! - крикнул Костик. - Знаю я эту девку, что ли?
     - Знаешь, - отвечал, прищуривая глаза и улыбаясь, Прокудин.
     - Кто ж она такая?
     - Честная девка.
     - Честная! да откуда?
     - Из хорошей семьи, из разумной.
     - Как ее звать?
     - Настасьею. Догадался, что ли? А по батюшке  Борисовной,  коли  уж  ты
нонеча недогадлив стал.
     Костик захохотал.
     - Это-то дело! - вскрикнул он. - Ну,  дело!  Это  дело  все  равно  что
сделано.
     - Ой?
     - Разумеется.
     - Не врешь, парень? - проговорил  Прокудин,  улыбаясь  и  наклоняясь  к
Костику.
     - Разводи толковище-то!
     Они поцеловались, и еще по стакану выпили, и еще, и  еще,  и  так  весь
штоф высушили. Не мог Костик нарадоваться, что этим  дело  разъяснилось.  Он
все думал, что не имеет ли Прокудин какого умысла принять его не в половину,
а на малую часть или не загадает ли ему какого дела опасного. С радости  все
целовался пьяный брат, продавши родную сестру за корысть, за прибытки.

III

     Костик недолго собирался. На другой же день он вызвал сестру в чулан  и
объявил ей свою волю. Девка так и ахнула.
     - Это за гугнявого-то? - спросила она. - Что это вы, братец! шутите?
     - Не шучу, а ты пойдешь за него замуж. Сегодня Прокудин господам деньги
взнесет.
     - Я не пойду, братец, - тихо отвечала робкая Настя; а сама как  полотно
белая стала.
     - Что-о? - спросил Костик и заскрипел зубами. - Не пойдешь?
     - Не могу, братец, - отвечала Настя, не поднимая глаз на брата.
     - С чего это не могу? - опять спросил Костик, передразнивая  сестру  на
слове "не могу".
     Настя молчала.
     - Говори, черт тебя абдери! - крикнул Костик.
     Настя все молчала.
     - Стой же, девка, я знаю, что с тобой делать!
     - Не сердитесь, братец.
     - Говори: отчего не пойдешь за Григория?
     - Противен он мне; смерть как противен!
     - Н-да! Вот оно штука-то! Ну, это вздор, брат. С лица-то не воду  пить.
Это не мадель - баловаться.
     - Братец! Голубчик мой! Вы мне наместо отца родного! -  крикнула  Настя
и, зарыдав, бросилась брату в ноги. - Не губите вы  меня!  Зреть  я  его  не
могу: как мне с ним жить?..
     - Молчать! - крикнул Костик и, оттолкнув сестру ногою  в  угол  чулана,
вышел вон. А Настя, как толкнул ее  брат,  так  и  осталась  на  том  месте,
оперлася рукой о кадушечку с мукой и все плакала и плакала; даже глаза у нее
покраснели.
     - Что тебе, Настюша? - спросила ее Алена.
     - Ох, невестушка милая! что они со мной  хотят  делать:  за  Гришку  за
Прокудина хотят меня выдать; а он мне все равно что вон  наш  кобель  рябый.
Зреть я его не могу; как я с ним жить стану? Помоги ты мне,  родная  ты  моя
Аленушка! Наставь ты меня:  что  мне  делать,  горькой?  -  говорила  Настя,
плачучи.
     Стала Алена и руки опустила. Смерть ей жаль было Насти, а пособить  она
ей ничем не придумала; она и сама была такая же горькая, и себе рады никакой
дать не умела. Села только да голову  Настину  себе  в  колена  положила,  и
плакали вдвоем. А в чулане холод, и слезы как падают, так смерзнут.
     Костик тем временем переговорил с матерью  и  с  барыней.  Мать  только
спросила: "Каков парень-то, Костюша?" Костик расхвалил Гришку; сказал, что и
непитущий и смиренник. "Ну и с богом; что ж косою-то трепать  в  девках!"  -
отвечала Петровна. Ей и  в  ум  не  пришло,  что  Настя  этого  гугнявого  и
лопоухого смиренника "зреть не может";  что  он  ей  "все  равно  что  рябый
кобель", который по двору бегал. Как ее выдавали замуж, так и  она  выдавала
дочь. Только бы "благословить под святой  венец".  А  барыня  и  еще  меньше
толковала. Запросила она за девку  шестьдесят  пять  рублей,  а  сошлись  на
сорока, и тем дело покончили, и рукобитье  было,  и  запои,  -  и  девки  на
девичник собрались. Свадьба должна была быть сейчас после крещенья. Недели с
три всего оставалось Насте прожить своим житьем девичьим.
     Всегда Настя была добрая и кроткая, а тут, в  эти  три  недели,  совсем
точно ангел небесный стала. И жалкая она такая была,  что  смотреть  на  нее
никак нельзя: словно тень ее ходит, а ее самой как  нет,  будто  душечка  ее
отлетела. Лицо стало такое длинное да бледное, как воск, а черные волосы еще
более увеличивали эту бледность. Только материнские  агатовые  глаза  горели
скрытым внутренним огнем и выражали ту страшную  задавленность,  которая  не
давала Насте силы встать за самое себя. По ночам она все не  спала,  все  ей
что-то чудилось. То, бывало, побежит к  матери,  то  бросится  в  господскую
детскую. Там две барышни маленькие спали: одна из них, Машенька (царство  ей
небесное, умерла уже она), была любимица Настина. Ей  всего  шестой  годочек
шел, да понятливая была девочка и чувствительная. Бывало, если отец на  кого
крикнет или вздумает кого розгами наказывать,  по  тогдашним  порядкам,  так
она, как ястребок маленький, так перед  отцом  и  толчется:  "Плясти,  папа!
плясти для меня! Я плакать буду, плясти, папочка!" А сама уж в  пять  ручьев
плачет. Так, бывало, и отмолит от наказанья. Все ее  люди  любили  в  дворе:
"Это наша застоя!" - говорили,  бывало.  Всякий  ее  на  руки  хотел  взять,
подержать, поцеловать ее маленькую лапку. Все ей за князя пророчили выйти, а
она вышла за еловую домовинку. Настя больше всех, кажется, любила  маленькую
барышню, и Маша ее любила без памяти. С тех пор как Костик женился на  Алене
и занял Петровнин  чулан,  Настя  стала  спать  на  войлочке  возле  Машиной
кроватки. Ночью, бывало, и то у них  дружба  идет.  Проснется  Маша,  сейчас
шепотом Настю зовет или сама соскочит в рубашоночке с кроватки  да  прямо  и
юркнет к Насте под одеяло, и целуются, целуются,  словно  любовники  молодые
или как голуби. Так и заснут, уста к устам прижавши. Настя Машу обнимает,  а
та ее обхватит своею ручонкою за шею, и спят так, как два ангела  божьи.  Не
раз их так заставала барыня, и  доставалось  за  это  на  орехи  и  Насте  и
барышне, но разнять их никак не могли. Днем тоже Маша  вертелась  все  возле
Насти. Зимой Настя тальки по уроку пряла. Две тальки  в  неделю,  по  сорока
пасом, в каждом пасме по сорок ниток, и чтобы свернутая  талька  в  барынино
венчальное кольцо проходила. Это очень трудная работа, но Настя была  первая
мастерица прясть. Случился у Насти двугривенный, и купила  она  за  него  на
ярмарке для Маши маленький гребень с донцем. Такая была радость  ребенку!  С
тех пор она все с этим снарядом в ногах у Насти  на  скамеечке  мостилась  и
пряла  хлопки.  Шутя,  шутя  выучила  ее  Настя  прясть,  и  сама,   бывало,
засмотрится, как та одною лапкою намычку из гребня  щепет,  а  другою  ведет
нитку да веретенцем маленьким посукает. "Погоди, - говорила Маша, -  погоди,
Настя, выучусь хорошенько прясть, я тебе стану помогать". Настя схватит  ее,
целует, целует, та только лепечет:  "M-м,  задусис,  задусис",  а  сама  все
терпит и губенками к Настиным губам, как пчелка маленькая,  льнет.  Отличное
дитя было!
     В эти дни недели, что оставалось от рукобитья до свадьбы, Настя ко всем
как ясочка все ласкалась; словно как прощалась со всеми молча, а больше всех
припадала до матери да до маленькой Маши. Жаль было на нее смотреть, так она
тяжко мучилась, приготовляясь свой честный венец принять. А Костику  и  горя
мало; ходит - усенки свои  пощипывает,  а  вечерами  все  барыши  на  счетах
выкладает да водку с Прокудиным пьет. Сестры он словно и не видит. Другие же
и видели, и смекали, и всем жаль было Насти, да  что  же  исчужи  поделаешь?
Петровна тоже задумывалась, да запои уж пропиты, что  ж  тут  делать?  Опять
Костика вспомнила, гармидер поднимет, перебьет всех, - так  и  пустилась  на
божью волю. "Девка, - думала,  -  глупа;  а  там  обойдется,  и  будут  жить
по-божьему".
     Так  прошло  рождество;  разговелись;  начались  святки;  девки   стали
переряжаться, подблюдные песни пошли. А Насте стало еще горче, еще страшнее.
"Пой с нами, пой", - приступают к ней девушки; а она не  только  что  своего
голоса не взведет, да и  чужих-то  песен  не  слыхала  бы.  Барыня  их  была
природная деревенская и любила девичьи  песни  послушать  и  сама  иной  раз
подтянет им. На святках, по вечерам, у нее девки собирались и певали.
     В эти святки то же самое было. Собрались девки под Новый год  и  запели
"Кузнеца", "Мерзляка", "Мужичков богатых", "Свинью  из  Питера".  За  каждой
песней вынимали кольцо из блюда, накрытого салфеткой, и толковали, кому  что
какая песня предрекает. Потом Анютка-круглая завела:

                     Зовет кот кошурку в печурку спать.

     Девушки подхватили: "Слава, слава".
     Допели песню, и вынулось серебряное кольцо Насти. Смысл песни изъяснять
было нечего. Все захохотали, да  подсмеиваться,  да  перешептываться  промеж
себя стали. Настя надела поданное ей колечко, а  сама  бледная  как  смерть;
смотрит зорко, и словно как ничего не видит и не слышит. Девки шепнули  одна
другой на ухо: "Жердочка, жердочка", откашлянулись, да полным хором сразу  и
хватили "Жердочку". Все это спросту делалось, а Настя  как  услыхала  первые
два стиха знакомой песни, так у нее и сердце захолонуло. А девки все веселее
заливаются:

                           Как по той по жердочке
                           Да никто не хаживал,
                           Никого не важивал;
                           Перешел Григорий сударь,
                           Перевел Настасью свет
                           За правую за рученьку
                           На свою сторонушку.
                           На своей на сторонушке
                           И целует, и милует,
                           И целует, и милует,
                           Близко к сердцу прижимает,
                           Настасьюшкой называет.

     Настя встала с места,  чтоб  поблагодарить  девушек,  как  следует,  за
величанье,    да    вместо    того,    чтобы     выговорить:     "Благодарю,
сестрицы-подруженьки", сказала: "Пустите".
     Девушки переглянулись, встали и выпустили ее из-за стола, а она прямо в
дверь да на двор. "Что с ней? Куда она?" - заговорили. Послали девочку  Гашу
посмотреть, где Настя. Девочка соскочила  с  крыльца,  глянула  туда-сюда  и
вернулась: нет, дескать, нигде  не  видать!  Подумали,  что  Настя  пошла  к
матери, и разошлись. Собрались ужинать, а Насти нет. Кликали, кликали  -  не
откликается. Оказия, да и только, куда девка делася? А на дворе светло  было
от месяца, сухой снег скрипел под ногами, и мороз был трескучий, крещенский.
Поужинали девушки и спать положились, устроив дружка дружке мосточки из карт
под головами. Насти все не было. Она все стояла за углом  барского  дома  да
плакала. Пробил ее мороз до костей в одном платьице, вздохнула  она,  отерла
рукой слезы и вошла потихоньку через девичью в детскую комнату.  Обогрела  у
теплой печки руки, поправила ночник, что горел  на  лежанке,  постлала  свой
войлочек, помолилась перед образником богу,  стала  у  Машиной  кроватки  на
колена и смотрит ей в лицо. А дитя лежит,  как  херувимчик  милый,  разметав
ручки, и улыбается. "Спишь, милка?" - спросила Настя потихонечку, видя,  что
дитя смеется не то во сне, не то наяву - хитрит с Настей.
     - М-м! - сказала девочка спросонья и отворила свои глазки.
     - Спи, спи, душка! - проговорила Настя, поправляя на ребенке одеяльце.
     - Это ты, Настя?
     - Я, милая, я. Спи с богом! Христос  с  тобой,  матерь  божия  и  ангел
хранитель! - Настя перекрестила свою любимицу.
     - Посиди, Настя, у меня.
     - Хорошо, моя детка. Я так вот над тобой постою.
     - Милая! - сказала девочка Насте, обняла ее ручонкой, прижала к себе  и
поцеловала.
     - Какая ты холодная, Настя! Ты на дворе была?
     - На дворе, голубка.
     - Холодно там?
     - Холодно.
     - А я сон какой, Настя, видела!
     - Какой, моя пташечка?
     - Будто мы с тобой по хвастовскому лугу бегали.
     - А-а! Ну, спи с богом, спи!
     - Нет, послушай,  Настя!  -  продолжало  дитя,  повернувшись  на  своей
постельке лицом к Насте. - Мне  снилось,  будто  на  этом  лугу  много-много
золотых жучков - хорошенькие такие, с усиками и с глазками.  И  будто  мы  с
тобой стали этих жучков ловить, а они все  прыгают.  Знаешь,  как  кузнечики
прыгают. Все  мы  бегали  с  тобой  и  разбежались.  Далеко  друг  от  друга
разбежались. Стала я тебя звать, а ты не слышишь: я испугалась и заплакала.
     - Горсточка ты  моя  маленькая!  Испугалась  она,  -  сказала  Настя  и
погладила Машу по кудрявой головке.
     - Ну, слушай, Настя! Как я заплакала, смотрю, около меня стоит красивая
такая... не барыня, а так, Настя, женщина  простая,  только  хорошая  такая.
Добрая, вся в белом, длинном-длинном платьице, а на голове веночек из  белых
цветочков - вот как тетин садовник Григорий тебе в Горохове делал, и в  руке
у нее белый цветок на длинной  веточке.  Взглянула  я  на  нее  и  перестала
плакать; а она меня поцеловала и повела. И сама не  знаю,  Настя,  куда  она
меня вела. Все мы как будто как летели выше, выше. Я про тебя  вспомнила,  а
тебя уж нету. Ты