ем с ним губернаторском имении скот. Дядя тотчас
призывал самого ябедливого дьячка,  подпаивал  его  водкой,  которой  и  сам
выпивал для примера, и вдруг ни  с  того  ни  с  сего  доверял  дьячку,  что
губернаторский скот стоит  у  него  на  задворке.  Через  неделю  губернатор
получал донос на дядю, и тот ликовал: все хлопоты и заботы о  том  только  и
шли, чтобы вступить в переписку. На  первый  же  запрос  дядя  очень  спешно
отвечал, что "я-де скота губернатора с его  полей  в  свои  закуты  загонять
никогда не приказывал, да и  иметь  его  скота  нигде  вблизи  меня  и  моих
четвероногих не желаю но опасаюсь,  не  загнал  ли  скота  губернатора,  по
глупости, мой бурмистр из села Поганец". По этому показанию особый  чиновник
летел в село Поганец и там тоже, разумеется, никакого "скота губернатора" не
находил а дядя уже строчил новую бумагу, в  коей  жаловался,  что  "Поганец
губернаторский чиновник обыскивая, перепугал на скотном дворе всех племенных
телят". Если же дяде не удавалось втравливать местных чиновников в переписку
с собою, то он строчил на них жалобы в том же тоне в столицы. Так,  в  одной
жалобе, посланной им в Петербург  на  местного  губернатора,  он  писал  без
запятых и точек: "в бытность мою в губернском городе на  выборах  я  однажды
встретился с господином начальником губернии и был  изруган  им  подлецом  и
мошенником", а в  другой  раз,  в  просьбе,  поданной  в  уголовную  палату,
устроил, конечно с умыслом, в разных местах подчистки некоторых слов в таком
порядке,  что  получил  возможность  в  конце  прошения  написать  следующую
оговорку: "а что в сем прошении по почищенному написано, что судившие  меня,
члены, уголовной, палаты, все, до, одного, взяточники, подлецы,  и,  дураки,
то это все верно и прошу в том не сомневаться..."
 Тогда, в те мрачные времена бессудия и безмолвия на  нашей  земле,  все
это казалось не только верхом  остроумия,  но  даже  вменялось  беспокойному
старику  в  высочайшую  гражданскую  доблесть,  и  если  бы  он  кого-нибудь
принимал, то к нему всеконечно многие бы ездили на поклонение и  считали  бы
себя через то в опасном положении, но у  дяди,  как  я  сказал,  дверь  была
затворена для всех, и эта-то недоступность делала его еще интереснее.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 У матери были дела с дядею: ей надлежала  от  него  значительная  сумма
денег. Таких гостей обыкновенные люди принимают вообще нерадостно,  но  дядя
мой был не таков: он встретил нас с матерью приветливо,  но  поместил  не  в
доме, а во флигеле. В обширном и почти пустом доме  у  него  для  нас  места
недостало. Это очень обидело покойную матушку. Она мне не сказала ничего, но
я при всей молодости моих тогдашних лет видел, как ее передернуло.
 Непосредственно за прибытием  нашим  в  дядину  усадьбу  у  нас  так  и
потянулась полоса скучной жизни. Дяди я не видал, а грустная мать  моя  была
плохим товарищем моему детскому  возрасту,  жаждавшему  игр  и  забав.  Зима
уходила, и снега стали сереть кончался пост. Однажды, пригорюнясь, сидел  я
у окна и смотрел на склонявшееся к закату весеннее солнце, как вдруг  кто-то
большою, твердою, тяжелою походкой прошел мимо  окна  и  ступил  на  крыльцо
флигеля так, что ступени затрещали под его ногами. Через минуту растворилась
дверь, и на пороге показался мой дядя.
 Это было первое посещение, которое он решился сделать моей матери после
нашего приезда в его имение.
 Не знаю почему, для чего и зачем, но при виде  дяди  я  невыразимо  его
испугался и почти в ужасе смотрел  на  его  бледное  лицо,  на  его  пестрой
термаламы халат, пунцовый гро-гро галстук  и  лисью  высокую,  остроконечную
шапочку. Он мне казался великим магом и волшебником,  о  которых  я  к  тому
времени имел уже довольно обстоятельные сведения.
 Прислонясь  к  спинке  кресла,  на  котором  застал  меня  дядя,  я  не
сомневался, что у него в кармане непременно есть где-нибудь ветка омелы, что
он коснется ею моей головы, и что я тотчас скинусь белым зайчиком и  поскачу
в это широкое поле с темными перелогами, в которых растлевается флером весны
подернутый снег, а он скинется волком и пойдет меня  гнать...  Что  шаг,  то
становится все страшнее и страшнее... И вот дядя  подошел  именно  прямо  ко
мне, взял меня за уши и сказал:
 - Здравствуй, пумперлей! - и при этом он подавил мне слегка книзу уши и
добавил: - Ишь что за гадость мальчишка! плечишки с вершок, а внизу жиреешь.
Постное небось ел?
 - Постное, - прошептал я едва слышно. Дядя опять давнул меня за  уши  и
проговорил:
 - Точная девочка изгадила, брат, тебя мать, изгадила.
 - Брат! - отозвалась ему из другой комнаты с укоризною мать.
 Дядя ушел к ней, и она заговорила с ним  по-английски,  сначала  просто
шумно, а потом и сердито.
 Я понял одно, что дядя над чем-то  издевался,  и  мне  показалось,  что
насмешки его имеют некоторое соотношение к восковому  купидону,  которого  в
большом от меня секрете золотила для меня моя мать.
 -  Это  -  растление,  -  говорил  дядя.  -  В  жизни   все   причинно,
последовательно и условно. Сюрпризами только гадость делается.
 Мать умоляла дядю замолчать.
 - Пусть,  -  говорила  она,  -  пусть  по-твоему.  Пускай  жизнь  будет
подносить ему одни неприятности, но  пусть  я...  пусть  мать  поднесет  ему
удовольствие. Я тогда  несвободно  понимал  по-английски  и  не  понял,  чем
кончился их разговор, да и вдобавок я уснул. Меня раздели и сонного  уложили
в кровать. Это со мною часто случалось.
 Помнилось мне только сквозь сон, что дядя,  проходя  мимо  меня,  будто
сказал мне:
 - Мой милый друг, тебя завтра ждет большой сюрприз.
 На утро я проснулся очень рано, но боялся открыть глаза:  я  знал,  что
вербный купидон, вероятно, уже слетел к моей постельке и  парит  над  ней  с
какими-нибудь большими для меня радостями.
 Я раскрыл глаза сначала чуть на один волосок, потом несколько шире,  и,
наконец, уже не сам я, а неведомый ужас растворил их, так что я почувствовал
их совсем круглыми, и при этом имел только  одно  желание:  влипнуть  в  мою
подушку, уйти в нее и провалиться...
 Вербный купидон делал мне сюрприз, которого я действительно ни  за  что
не ожидал: он висел на широкой голубой ленте, а  в  объятиях  нес  для  мира
печали и слез... розгу. Да-с, не что иное, как  большую  березовую  розгу!..
Увидав это, я долго не мог прийти в себя и поверить,  проснулся  я  или  еще
грежу спросонья я приподнимался, всматривался и, к  удивлению  своему,  все
более и более изумлялся: мой вербный купидон действительно держал у себя под
крылышками огромный  пук  березовых  прутьев,  связанных  такою  же  голубою
лентой, на какой сам он был подвешен, и на этой же ленте я заметил  и  белый
билетик. "Что это  было  на  билетике  при  таком  странном  приношении?"  -
размышлял я и хотя сам тщательно кутался в одеяло и дулся на прилет купидона
с розгой, но... но не выдержал... вскочил, сорвал билетик и прочитал:
 - "Кто ждет себе ни за что ни про что  радостей,  тот  дождется  за  то
всяких гадостей".
 "Это дядя! это непременно дядя!" - решил я себе и не ошибся, потому что
в эту минуту дядя распахнул занавески моей кроватки и... изрядно меня  высек
ни за что и ни про что.
 Матушка была в церкви и защищать меня было некому но зато она, узнав о
моем сюрпризе, решилась немедленно отвезти меня в гимназический пансион, где
и начался для меня новый род жизни.
 Таким я припоминаю вербного купидона. Он имел для меня  свое  серьезное
значение. С тех пор при каких бы то ни было упованиях на что бы то  ни  было
свыше у меня в крови пробегает трепет и мне представляется вечно он, вербный
купидон, спускающийся ко мне с березовой розгой, и он  меня  сек,  да-с,  он
много и страшно сек меня и... я опасаюсь, как бы еще раз не высек... Нечего,
господа, улыбаться, - я рассказываю вам историю очень серьезную, и вы только
благоволите в нее вникнуть.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 В нынешнее время у школяров есть  честность  гражданская  у  нас  была
честность рыцарская. Жизнь была тоже рыцарская. Неустрашимость, храбрость  и
мужество  в  разнообразнейших  их  приложениях  и  проявлениях  подвергались
испытанию. Классные комнаты назывались залами различных  орденов.  Тут  были
круглоголовые, черноголовые рыцари, странствующие рыцари  и  всякие  другие,
каких вам угодно орденов и званий. Огромный сад пансиона  служил  необъятным
поприщам, на котором происходили бои и турниры, что бывало зимой, когда  нас
пускали в этот сад, особенно удобно  по  причине  огромных,  наваленных  тут
сугробов, изображавших замки и крепости.
 Я жил голодно и учился прекрасно. Так прошел год, в течение которого  я
не ездил домой ни разу. Я, впрочем, обвыкся  и  не  скучал.  Затруднительною
порой в этой жизни было для нас вдруг объявленное нам распоряжение, чтобы мы
никак не смели "отвечать в повелительном наклонении". Нам было сказано,  что
это требуется из Петербурга, и мы были немало устрашены этим требованием, но
все-таки по привычке отвечали:  "подведи  шар  под  меридиан"  или  "раздели
частное и умножь делителя". Отучить нас отвечать  иначе,  как  напечатано  в
книгах, долго не было никакой возможности, и бывали мы за то биты жестоко  и
много, даже и не постигая, в чем наша  вина  и  преступление.  Знакомства  и
исключительного дружества я ни с кем в школе не  водил,  хотя  мне  немножко
более других нравились два немца-братья Карл, который был со мною во  втором
классе, и Аматус, который был в третьем.  Помню,  что  оба  они  были  очень
краснощекие и аккуратно каждую перемену сходились друг с другом  у  притолки
двери, разделявшей наши классы и Карл, бывало, говорил Аматусу
 - Аматус, мне кажется, что я себе нынче из русского нуль достал.
 А на следующую перемену Аматус являлся к притолке и возвещал:
 - Нет, Карлюс, я о тебе справился, ты ошибаешься: это тебе не  кажется,
а ты себе настоящий нуль достал.
 Эта  пунктуальность  и  обстоятельность  в  сих  юных  характерах   мне
чрезвычайно нравились, и я всегда с жадностию прислушивался к этому тихому и
совершенно серьезному разговору двух немцев об одном нуле.
 Но сюрприз мне был уже готов и ждал меня, а я к нему мчался.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

 Приближалась пасха. До страстной недели оставалась всего  одна  неделя,
одна небольшая неделя. В дортуарах вечером разнесся слух, что нас  распустят
не в субботу, а в четверг. Я уеду и увижу мать!..  Сердце  мое  трепетало  и
билось. Тревожные ощущения эти еще более усилились, когда в  среду  один  из
лакеев, утирая меня полотенцем, шепнул мне:
 - За вами приехали.
 Когда я пришел в столовую, сел за свой чай, то  почувствовал,  что  вся
кровь бросилась - мне в лицо, и у меня начали пылать уши. Все это  произошло
от  одного  магического  слова,  которое  произнеслось  шепотом  и  в  сотне
различных переливов разнеслось по столовой. Это магическое слово  было:  "за
ним прислали".
 Понятно, что ежели бы нас пустили сегодня или завтра, в четверг,  то  я
завтра же мог бы и ехать.
 - Если бы только пустили!
 Но вот в  четверг  начинаются  и  оканчиваются  классы.  Начальство  не
заводит  ровно  никакой  речи  об  отпуске.  Пред  обедом  несколько  других
товарищей выбегают по вызову лакея в переднюю и  возвращаются  с  радостными
лицами: и за  ними  прислали.  В  часы  послеобеденного  отдыха  известия  о
присылке еще учащаются, вечером они еще возрастают, и, наконец, оказывается,
что чуть ли не прислали уже за  всем  пансионом.  Нетерпение  разгорается  с
каждою минутой. Каждая минута становится бог весть какою тягостью.  Мысль  о
том, что нужно идти спать в те же прохладные дортуары, становится  несносна.
Приготовлять уроки с вечера нет уже никакой силы. Так  и  мерещатся,  так  и
снятся наяву лошади, бричка, няня и теплая беличья шубка,  которую  прислала
за мною мама и которую няня неизвестно для  чего,  в  первые  минуты  своего
появления в пансион, принесла мне и оставила. Вечерние уроки мы все отсидели
как на иголках.  Четверг  нас  уже  обманул,  но  может  быть  зато  выручит
пятница?. Неужто же ждать до субботы?  Неужто  нельзя  ускорить  приближение
счастливого момента хотя на одни сутки?
 Кто-то из детей, - я очень долго помнил его имя, но теперь  позабыл,  -
вздохнул и с детским равнодушием воскликнул:
 - Боже мой, неужто  нет  никаких  средств,  чтобы  выдумать  что-нибудь
такое, чтобы нас отпустили раньше!
 - Нет таких средств, и если даже не  ошибаюсь,  то,  мне  кажется,  нет
таких физических средств, - сказал в ответ ему, вздохнувши, другой маленький
мальчик.
 Замечательное дело, что тогда, когда в людях было  менее  всего  всякой
положительности, у нас, когда говорили о средствах, всегда прибавлялось, что
нет физических  средств,  как  будто  в  других  средствах,  нравственных  и
моральных, тогда никто уже не сомневался.
 - Да, так нет никаких физических средств, - отвечал  первый  маленький
мальчик.
 - А кто это сказал - тот дурак,  -  заметил  возмужалым  голосом  некто
Калатузов, молодой юноша лет  восемнадцати,  которого  нежные  родители  бог
весть для чего продержали до этого возраста дома и потом привезли для  того,
чтобы посадить рядом с нами во второй класс.
 Мы его звали "дядюшкой", а он нас за это бил. Калатузов держал себя "на
офицерской ноге". Держать себя на офицерской ноге в наше время  значило:  не
водиться запанибрата с маленькими,  ходить  в  расстегнутой  куртке,  носить
неформенный галстук, приподниматься лениво, когда спросят, отвечать  как  бы
нехотя и басом, ходить вразвалку. Все это строго запрещалось,  но,  не  умею
вам сказать, как и почему, всегда в каждом заведении тогдашнего  времени,  к
которому относится мое воспитание, были ученики, которые умели ставить  себя
"на офицерскую ногу", и им это не воспрещалось.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

 В нашем классе один Калатузов был на офицерской ноге. Он мог у нас бить
всю мелкоту, сам он был большой дурак, аппетит имел  огромный,  а  к  учению
способности  никакой.  Это  знали  все  учителя  и  потому  никогда  его  не
спрашивали, а если в заведение приезжало какое-нибудь  начальствующее  лицо,
то Калатузова совсем убирали и клали в больницу. Он этим гордился.  Впрочем,
раз было с ним несчастное происшествие: его спросил один новый учитель.  Это
был новоприбывший преподаватель географии. Производя первую  перекличку,  он
вызвал и Калатузова.
 Калатузов тяжело приподнялся, перевалился с боку  на  бок,  облокотился
косточками правой руки на стол и легким бархатным баском сказал:
 - Я полагал, что вы, вероятно, знаете, что я ничего не знаю.
 Учитель рассмеялся и отвечал:
 - Ну, в таком случае я запишу вам нуль.
 - Это как вы хотите, - отвечал спокойно  Калатузов,  но,  заметив,  что
непривычный  к  нашим  порядкам  учитель  и  в   самом   деле   намеревается
бестрепетною рукой поставить ему "котелку", и сообразив,  что  в  силу  этой
отметки, он, несмотря  на  свое  крупное  значение  в  классе,  останется  с
ленивыми без обеда, Калатузов немножко привалился на стол и закончил:  -  Вы
запишете мне нуль, а я на следующий класс буду все знать.
 Большой рост  дурака,  его  пробивающиеся  усы,  мужественный  голос  и
странная офицерская манера держаться, резко выделявшая его из окружающей его
мелюзги,  все,  по-видимому,  возбуждало  к  нему  большое  внимание  нового
учителя рассмеявшись, он положил перо и сказал шутливо: - Хорошо,  господин
Калатузов, я вам в таком случае не напишу нуля,  если  вы  обещаетесь  знать
что-нибудь.
 - Вы будьте в этом уверены, - отвечал Калатузов.
 И вот пришел следующий класс прочитали молитву учитель сел  за  стол
сделалась тишина. Многих из нас занимало, спросит или  не  спросит  нынешний
раз новый учитель Калатузова а он его как раз и зовет.
 - Вы нам, кажется, - говорит, - обещали прошлый раз что-то выучить?
 Калатузов нехотя,  что  называется  как  вор  на  ярмарке,  повернулся,
наклонился в один бок  плечом,  потом  перевалился  на  другой,  облокотился
кистями обеих рук о парту и медленно возгласил:
 - Точно, я вам это обещал.
 - Что же вы знаете? - спросил учитель.
 Для  Калатузова  это  был  вопрос  весьма  затруднительный  ему   было
безразлично, о чем бы его ни спросили, потому что он ничего не знал, но  он,
нимало не смутившись, равнодушно посмотрел на свои ногти и сказал:
 - Я все знаю.
 - Все?
 - Да, все, - еще спокойнее отвечал Калатузов.
 Учителю стало необыкновенно весело, а  мы  с  удовольствием  и  не  без
зависти заметили, что Калатузов овладевал и этим новым человеком и, конечно,
и от него будет пользоваться всякими вольностями и льготами.
 - Но есть же что-нибудь такое, - спросил его учитель, - что вы особенно
хорошо знаете?
 - Нет, мне все равно я  все  одинаково  знаю,  -  отвечал,  нимало  не
смущаясь, Калатузов.
 -  Но,  верно,  есть  что-нибудь  такое,  что  вам   особенно   приятно
рассказать. Я хочу, чтобы вы сами выбрали.
 - Извольте, - отвечал Калатузов и,  бесцеремонно  нагнувшись  к  своему
маленькому  соседу,  взял  в  руки  географию,  развернул  ее,  взглянул  на
заголовок статьи и сказал:
 - Пруссию.
 - Вы лучше всего знаете Пруссию?
 - Да, Пруссию, - отвечал Калатузов.
 - Потрудитесь начинать.
 - Извольте, - отвечал Калатузов и, глядя преспокойно  в  книгу,  начал,
как теперь помню, следующее определение: "Бранденбургия была",  но  на  этом
расхохотавшийся учитель остановил его и сказал, что читать по книге вовсе не
значит знать. Калатузов бросил книгу на стол, дал в обе стороны  два  кулака
сидевшим около него малюткам  и  довольно  громко  сказал  "Подсказывай"...
Молодой учитель смотрел на всю эту проделку с видимым удовольствием. Его это
смешило и тешило. Два маленькие мальчика, боявшиеся своего огромного соседа,
оба  зажужжали:  "Бранденбургия   была   первоначальным   зерном   Прусского
королевства". Так излагались сведения о Пруссии в нашей географии.
 Жужжавшие наперерыв друг пред  другом  мальчики  подсказывали,  однако,
неудовлетворительно. Калатузов пригинался то к одному из них, то  к  другому
и, получая вместо определительных слов какое-то жужжание, вышел, наконец, из
терпения и сказал:
 - Один подсказывай.
 Соседний мальчик оправа внятно произнес ему:
 - Бранденбургия была первоначальным зерном Прусского королевства.
 - Довольно, - сказал Калатузов с этим он откашлянулся, провел  пальцем
за галстуком, поправил рукой  волосы,  которые  у  него,  по  офицерским  же
правилам, были немного длиннее, чем у всех нас, и спокойно возгласил:
 - Пруссия есть зерно.
 - Как зерно? - переспросил изумленный учитель.
 - Так написано, - отвечал Калатузов.
 - Но позвольте же узнать, как  же  это?  Есть  зерна  ржаные,  овсяные,
пшеничные. Какое же  зерно  Пруссия?  Калатузов  подумал  и,  сделав  кислую
гримасу, отвечал:
 - Я вам не могу объяснить этого, какое это чертово зерно.
 Вот этот-то умник  Калатузов  во  время  тайного  разговора  в  четверг
Лазаревой недели и говорит:
 -  Пустяки,  -  говорит,  -  есть  физическая  возможность,  чтобы  нас
отпустили завтра утром мне, - говорит - нет ничего легче доказать  вам  эту
физическую возможность.
 Мы стали просить, чтоб он нам ее доказал.
 - Сегодня вечером, - начал внушать Калатузов, - за ужином пусть  каждый
оставит мне свой хлеб с маслом, а через  полчаса  я  вам  открою  физическую
возможность добиться того, чтобы нас не только отпустили завтра, но даже  по
шеям выгнали.
 - Выгонят по шеям!.. - У нас даже ушки от этого запрыгали.
 - Только надо, чтоб кто-нибудь взялся сделать одно  дело,  -  продолжал
Калатузов.
 - Страшное? - спросило разом несколько голосов.
 - Ну, не очень страшное, - отвечал Калатузов, - но таки рискованное.
 - Рискованное? - крикнул тоненьким  голоском  маленький,  чистенький  и
опрятный мальчик, который был необыкновенно красив и которого все  в  классе
целовали.
 Он назывался Локотков.
 - Рискованное? - воскликнул Локотков. - Я берусь за всякое  рискованное
дело.
 Локотков был у нас отчаянною головой:  он  употреблялся  в  классе  для
того,  чтобы  передразн