авит".
     "Господи! да это насчет чего же?"
     А он отвечает:
     "Насчет чего хочешь и не хочешь".
     "Жалованье большое вам идет?"
     "Аргенту, - говорит, - и интригантусу идет, а я по своему  благородному
желанию из чести поступил, а теперь назад вон выйти уже невозможно".
     Публика же в этом их обществе  все  оказались  больше  одни  кукоты  да
кукотки, и кукоты все  неглиже,  как  попало,  а  кукотки  одни  разодеты  в
шелковье, а некоторые скромно, будто в трауре,  и  все  подходят  к  Николаю
Ивановичу, как знакомые, и кричат: "Командир", "Командир", и меня  нисколько
не конфузятся, а руки подают и  зовут  вежливо:  "мете  ву  пляс",  то  есть
значит: садитесь на место. А ему - вообрази, как только он увидал аргента  и
интригантуса, - опять постанов вопроса о компоте в голову лезет,  и  он  мне
шепчет на ухо: "Ты, пожалуйста, пей и не  отказывайся,  а  то  у  меня  этот
интригантус теперь перед глазами вертится, и если я на тебя рассержусь, то я
ему могу  про  компот  рассказать,  а  он  после,  пожалуй,  и  меня  самого
запутает".
     Я ни жива ни мертва. Думаю: пьяный все сказать может, - но пью поневоле
и не знаю, чем дело кончится. А компания у них* ужаснейшая: голанец этот как
арбуз комышенский, а аргент и интригантус сами  небольшие,  но  с  страшными
усами, а Николаю Ивановичу и всех еще мало, и он  набирает  еще  в  компанию
кого попадя и мне рекомендует: "Этот актер - я его, говорит, люблю: он в том
состарился, что при столах всех смешит". И целует его: "Пей, мамочка! - Этот
сочинитель: он мне к именинам нежную эпитафию напишет. Этот -  художник:  он
мне план садовой керамиды Крутильде на дачу сделает, а этот в опере  генерал
- бас, лучше Петрова петь может..." А потом на  минуту  мужчин  бросит  и  к
траурным  кукоткам  по-французски...  да  все  плохо  у  него  выходит,  все
вставляет:  "коман-дир"  да  "коман-дир",  а  те  ему   -   "трешепете"   да
"тре-журавле", и веерами его  хлопают,  а  он  тыр-тыр-тыр,  и  пермете  муа
сортир, и заикнется,  и  спятится.  И  опять  скорей  по-русски  чего-нибудь
требует: все ему подавайте, что нужно и что никому  ненужно,  а  французинки
только - "пасе" да "перепасе", не столько едят, сколько ковыряют, а фицианты
все еще тащат и расковыренное  назад  уносят,  а  за  буфетом  втройне  счет
приписывают, а он знай командует: "Клюко, корнишон, брадолес, цыгар таких да
цыгар этаких!" И все "пасе" да "перепасе" и от еды отпали,  а  только  пьют,
чокаются и заспорили про театральных.
     Актер стал генерал-баса упровергать и говорит, что против  Петрова  ему
никогда не спеть, и такую Ругнеду развели, что все кукотки ушли, а маскатеры
уж один другого крошат как попало и все ни во что не считают. Кто-то  кричит
уже, что про Петрова совсем и вспоминать не стоит. А  другой  перекрикивает:
"Я Тумберлика всем предпочитаю". А третий: "Я Кальцонари и  Бозю  слушал..."
"А я помню еще как Бурбо выходила в "Трубедуре", а Лавровская  в  "Волшебном
стрельце". Тут кто-то про Лавровскую сказал: "А зачем  она  когда  поет,  то
глазами моргает?" А Николай Иванович за нее заступился и  закричал,  что  он
всех выше одну Лавровскую обожает, и стал ее представлять: заморгал веками и
запел женским голосом:

     Медный конь в поле пал!
     Я пешком прибежал!

     А одному военному  это  не  понравилось,  и  он  говорит:  "Лучше  нашу
кавказскую полковую", - и завел:

     В долине Драгестанна
     С винцом в груди
     Заснул отрадно я.

     А другие разделились и хватили подтягивать кто кому  попало,  и  завели
такую кутинью, что стало невозможности, и вдобавок вдруг у Николая Ивановича
с официантами возъярился спор из-за цыгар, и дело до страшного  рубкопашного
боя угрожается. Он спрашивал какое-то "Буэно-Густо", и палили, а когда  ящик
потребовал, то оказалась надпись,  "Гуэно-Бусто",  или  будь  оно  пусто,  а
Николай Иванович взял все цыгары разломал, и расшвырял, и  ногами  притопал.
Это уж такой обыкновенный конец его поведения, чтобы сделать рубкопашную.
     Тогда сейчас, чтобы этого не допустить, явился немец  или  еврей  из-за
буфета и начинает его стыдить по-французски, а он, когда до денег дошло, уже
не хочет затруднять себя по-французски, а высунул вперед кукиш и  по-немецки
спрашивает:
     "Это хабензи гевидел?"
     "То есть, значит, вы не хотите платить?"
     "Нет, - говорит, - подавай мне счет!"
     А когда подали счет, так он не принимает:
     - Тут, - говорит, - все присчитано. Проверяет.
     - Что это писано: "салат с агмарами" - я  это  не  требовал...  "Огурцы
капишоны" - не было их.
     Еврей ему уж по-русски говорит:
     "Помилуйте, как же не было! Ведь этак можно сказать, что  и  ничего  не
было подано".
     "Нет, - говорит, - этак со мной не разговаривать! Я что видел на столе,
за то плачу. Вот я вижу, что на столе лежит рыба-фиш, - и изволь бери за нее
шиш, я за нее плачу, а суп братаньер здесь не был, и ты его приписал, и я не
плачу.
     "Да какой суп братаньер?.. про него и не писано".
     "Ну, все равно, ты другое приписал". - И так заспорил -  что  хочешь  с
ним делай, он ни гроша не платит.
     Я говорю этому хозяину:
     "Сделайте милость, теперь его оставьте... ведь  это  он  только  теперь
этак... а завтра пришлите ему в кладовую счет... он  вообще  господин  очень
хороший".
     А еврей отвечает:
     "Мы знаем, что он вообще господин очень хороший,  но  только  зачем  он
такой дурной платить!"
     Однако выпустили. Думаю, наконец с миром изыдем, ан нет: в  швейцарской
захотел было что-то дать швейцару из мелочи и заспорил:
     "Не мои калоши, -  говорит,  -  мне  подали:  мои  были  на  пятаках  с
набалдашниками!"
     Шумел, шумел и всю мелочь опять назад в карман сунул, и ничего не  дал,
и уехал.
     На  воздухе  дремать  стал  и  впросоньях  все  крестится  и   твердит:
"сан-петь, сан-петь".
     Я его все потрогиваю - как бы он не умер, - он и очнулся.
     "Я, - говорю, - испугалась, чтобы ты не умер".
     "И я, - говорит, - испугался: мне показалось, что у  меня  туз  и  дама
сам-пик и король сам-бубен..."
     "Эге! - думаю, - батюшка: вон ты уж как залепетал!"
     "Высуньтесь, - говорю, - вы, Николай Иванович, в окошко - вам  свежесть
воздуха пойдет".
     Он высунулся, и подышал, и говорят:
     "Да,  теперь  хорошо...  теперь   уже   нет   фимиазмы.   Значит,   все
фортепьянщики  проехали...  и  вон  мелочные  лавочки  уж  открывают.  Утро,
благослови господи! Теперь постанов вопроса такой,  что  ты  вылезай  вон  и
ступай домой, а я один за заставу в простой трактир чай пить поеду".
     Я говорю:
     "Отчего же не дома пить чай?
     "Нет, нет, нет, - отвечает, - что ты за домашний адвокат, я за  заставу
хочу и буду там ждать профессора: я с  ним  теперь  об  Арии  совсем  другой
постанов вопроса сделаю".
     "А как же, - говорю, - письмо подписать?"
     А он меня - к черту.
     Я даже заплакала, потому что  как  же  быть?  Все,  что  я  претерпела,
значит, хинью пошло. Начинаю его упрашивать, даже руку поцеловала, а он хоть
бы что!
     "Не задерживай, - говорит, - вот тебе  рубль,  иди  в  мелочную  лавку,
пускай за меня лавочник подпишет: они это действуют".
     А сам меня вон из кареты пихает.
     Я и высела и вошла в  лавочку.  Лавочник  крестится,  говорит:  "Первая
покупательница, господи благослови", - а подписать за Николая  Ивановича  не
согласился.  Говорит:  "Конечно,  это  дело  пустое,  но  мы  нынче  полиции
опасаемся и даже чернил в лавке не держим". На  мое  счастье  тут  читалыцик
вбежал, покислее квасу захотел напиться, и  он  мне  совет  дал  вскочить  в
церковь  к  вынималыцику,  который  просвиры  подписывает.   Тот,   говорит,
подпишет. Он и подписал, да на  что-то,  глупец,  ненужные  слова  прибавил:
"Николай Степенев и всех сродников их".
     Я этого тогда, спасибо, и не досмотрела.
     Довольно с меня, намучилась, сунула письмо за лиф и домой пришла, и все
поведенье его степенства сестрам рассказала, начиная с  Марьи  Амуровны,  но
под клятвою, и говорю:
     "Теперь сами думайте, что с ним делать".
     Маргарита Михайловна, однако, еще и тут не решалась,  -  все  держалась
наклонения неопределенного, думала, что для нее довольно  того  будет,  если
она у него доверенность назад отберет.
     "Но впрочем, - прибавила, - если Клавдинька не откажется от своей жизни
и простоты и чтобы за реформатора замуж идти, то  я  согласна:  поезжайте  и
просите,
     Позвали Клавдиньку.
     "Клавдия! может быть, ты ночью обдумалась и не будешь  стоять  на  том,
что тебе Ферштетов брат по мыслям, тогда скажи, мы  Марью  Мартыновну  и  не
пошлем".
     А та со всегдашнею своею ласковостью отвечает:
     "Нет, мамочка, я не могу это отдумать: он честный и добрый человек, и я
его потому люблю, что могу с ним согласно к одной цели жизни идти".
     "Какая же это цель жизни вашей: чтобы не столько о себе, как  о  других
заботиться?"
     "Да, мама, чтобы заботиться не только о самих себе но и о других".
     "Это, значит, чужие крыши крыть".
     Тогда Маргарита Михайловна обратилась ко мне и говорит:
     "В таком разе, Марья Мартыновна, поезжайте".
     Тут я в первый раз видела, как Клавдинька себе изменила.
     Скрытница, скрытница, однако покраснела и твердо заговорила:
     "Мама! Если вы эту непонятную  посылку  делаете  для  меня,  то  уверяю
вас... это ни к чему не поведет".
     "Ничего, ничего! Пусть это будет".
     "Да ведь, родная, из этого ровно ничего не выйдет!"
     "Ну, это мы еще увидим. У людей польза была, и нам поможет.  Поезжайте,
Марья Мартыновна".
     Клавдинька еще просить стала, чтобы оставить, но мать ответила:
     "Наконец, что тебе за дело: я просто для себя желаю в  выдающемся  роде
молиться! Надеюсь, я имею на это право?"
     "Ну, как вам угодно, мама!" - ответила Клавдинька и ушла к  себе  своих
лесных чертей лепить, а я отправилась творить волю пославшего и  думала  все
здесь просто обхлопотать, вот как и ты теперь смело надеешься.
     - Да вы про меня не беспокойтесь! - отозвалась Аичка. - Я смела и знаю,
почему я могу быть смела: я капиталу не пожалею, так  кого  захочу,  того  к
себе, куда вздумаю, туда в первом классе в купе и выпишу.
     - Ну, я не знаю, сколько ты намерена  не  пожалеть,  но,  однако,  и  с
капиталом иногда шиш съешь.
     - Полноте, с капиталом-то... всякому можно сказать:
     "хабензи гевидел".
     - Нет, как ототрут, так и не "гевидишь".
     - Как же это меня от собственного моего капитала ототрут?
     - Да, да, да! так и я тогда поехала, так и мае тогда все казалось очень
легко.
     - А отчего же тяжело-то сделалось?
     - Оттого, что ни один человек на свете не может себе всего представить,
что может быть при большой ажидации.
     -  Да  вы  это  не  закидывайте,  чтобы  услугу  свою   выставлять,   а
рассказывайте: что же такое было с вами самое выдающееся?
     - "Хабензи" увидишь.
     - Ну... послушайте... вы этак со мною не смейте... Я это не люблю.
     - А отчего же?
     - А оттого же, что вы моих шуток не повторяйте,  а  рассказывайте  мне:
как вы сюда приехали и что за этим начинается.
     - Ну, начинаются басомпьеры.
     - Вот и постойте:  начинаются  "басомпьеры"  -  что  же  это  такое  за
басомпьеры?.. Вы, кажется, на меня дуетесь? так вы не дуйтесь и  тоже  и  не
говорите сердитым голосом: я ведь при своем капитале ничего не  боюсь,  и  я
вас не обидела, а баловать, кто у меня служит, я не люблю. Говорите же,  что
же это такое басомпьеры?
     - Люди так называемые.
     - Вот и рассказывайте.
     Бедная Марья Мартыновна вздохнула и, затаив в  себе  вздох  наполовину,
продолжала повествование.

VII

     - Начались мои муки здесь, - заговорила снова  Марья  Мартыновна,  -  с
первого же шага. Как я только высела  и  пошла,  сейчас  мне  подался  очень
хороший человек извозчик  -  такой  смирный,  но  речистый  -  очень  хорошо
говорил. И вот он  видит,  что  мне  здесь  место  незнакомое,  кланяется  и
говорит:
     "Пожелав вам всего хорошего, осмелюсь спросить:
     верно, вам нужно к певцу или в Ажидацию?"
     Я даже не поняла и говорю:
     "Что такое за певец, зачем мне к нему?"
     "Он, - говорит, - все аккордом делает".
     И это мне извозчик говорил очень полезное и хорошо, но я не поняла, что
значит "аккорд", и отвечала:
     "Мне нужно просто -где собирается ажидация";
     Извозчик тихо говорит:
     "Просто ничего не выйдет, а певец лучше вам устроит аккорд, так как  он
его сопровождающий и всегда у него при локте".
     "Ну, - я говорю, - верно, это какой-нибудь аферист, а  я  с  такими  не
желаю и тебя слушать не намерена".
     "Ну, садитесь, - говорит, - я вас за двугривенный свезу в Ажидацию",
     И привез меня сюда честно, но мне и здесь как-то дико показалось. Внизу
я тогда никого  не  застала,  кроме  мальчика,  который  с  конвертов  марки
склеивает. Спросила его:
     "Здесь ли ожидают?"
     Он шепотом говорит: "Здесь".
     "А где же старшие?"
     Не знает. И все, о чем его ни спрошу, все он не знает:
     видать - школеный, ни в чем не проговорится.
     "А зачем, - говорю, - столько марок собираешь? Это знаешь ли?"
     Это знает.
     "За это, - отвечает, - в Ерусалиме бутыль масла и цибик чаю дают".
     Умный, думаю,  мальчишка-какой  хозяйственный,  но  все-таки,  чем  его
детские речи здесь слушать, пойду-ка я лучше в храм,  посмотрю,  не  там  ли
сбивают ажидацию, а кстати и боготворной иконе поклонюсь.
     Около храма, вижу,  кучка  людей,  должно  быть  тоже  с  ажидацией,  а
какие-то люди еще все подходят к ним и отходят, и шушукаются -  ни  дать  ни
взять, как пальтошники на панелях. Я сразу их так и приняла за  пальтошников
и подумала, что, может быть, и здесь с  прохожих  монументальные  фотографии
снимают, а после узнала, что это они-то и есть здешней породы басомпьеры.  И
между ними один ходит  этакой  аплетического  сложения,  и  у  него  страшно
выдающийся бугровый нос. Он подходит ко мне и с фоном спрашивает:
     "По чьей рекомендации и где пристали?"
     Я говорю:
     "Это что за спрос! Тебе что за дело?"
     А он отвечает:
     "Конечно, это наше дело; мы все при нем от Моисея Картоныча".
     "Брысь! Это еще кто такой Моисей Картоныч и что он значит?"
     "Ага! - говорит, - а вам еще неизвестно, что он значит! Так узнайте: он
в болоте на цаплиных яйцах сидит - живых журавлей выводит".
     Я ему сказала, что мне это не интересно, и спросила:
     не знает ли он, где риндательша?
     Он качнул головой на церковь,
     "А скоро ли, - спрашиваю, - кончат вечерню?"
     "У нас нонче не вечерня, а всенощная".
     "Не может быть, - говорю, - завтра нет никакого выдающегося праздника".
     "Да, это у вас нет, а у нас есть".
     "Какой же у вас праздник?"
     "А право, - говорит, - в точности не знаю: или  семь  спящих  дев,  или
течение головы Потоковы".
     "Ну, - говорю, - я вижу, что хотя вы и возле святыни чего-то  ожидаете,
а сами мерзавцы".
     "Да, да, - отвечает, - а вам, пожелав всего хорошего, отходи,  пока  не
выколочена".
     Я больше и говорить не стала, вошла в храм и отстояла службу, но и  тут
все замечаю, будто шепчут  аргенты,  и  напало  на  меня  беспокойство,  что
непременно как сунутся к боготворной иконе, так у меня вытащат деньги. Вышла
я и возвратилась сюда и  поместилась  вот  точно  так  же  здесь,  только  в
маленькой-премаленькой комнатке, за два рубля,  и  увидала  тут  в  коридоре
самых разных людей и стала слушать. Один офицер из Ташкента приехал и оттуда
жену привез; так с нею ведь какое невообразимое несчастие сделалось: они  по
страшной жаре в тарантасе на верблюде ехали, а верблюд  идет  неплавно,  все
дергает, а она грудного ребенка кормила, и у нее от колтыханья в  грудях  из
молока кумыс свертелся!.. Ребенок от этого кумыса умер, а она не хотела  его
в песок закопать и получила через это род помешательства. И они, вот эти-то,
желали, чтобы им завтра  получить  самое  первое  благословение  и  побольше
денег. То есть, разумеется, не сама сумасшедшая этого добивалась, а ее  муж.
Этакой, правду сказать, с виду неприятный и с красными  глазами,  так  около
всех здешних и юлит, чтобы ему устроили  получение,  и  всех  подговаривает:
"Старайтесь, - что бог даст - все пополам". А его и слушать не хотят.  Зачем
делить пополам, когда всяк сам себе все рад получить! Ну, а я как  денежного
благословения у него себе просить не намерена,  то  по  самолюбию  своему  и
загордячилась - думаю: что  мне  такое?  мне  никто  не  нужен!  Так  все  и
надеялась своим бабским умом сама обхватить  и  достигнуть  выдающейся  цели
своей ажидации; но в ком сила содержится и что есть самое выдающееся, того и
не поняла.
     - А что же здесь самое выдающееся? - полюбопытствовала Аичка.
     - Вот отгадай.
     - Я не люблю отгадывать: впрочем, верно - благословение?
     -   То-то   и   есть:   благословение,   но   какое?   Всякий   говорит
"благословение", а что именно такое заключает в себе благословение,  это  не
всякий понимает. Ты ведь священную историю небось учила?
     - Учила, да уж все позабыла.
     - Как это можно! все позабыть это немыслимо.
     - Ну вот, а я забыла.
     - Ну, вспомни про Исава и Якова. Их бог еще в утробе не сравнил: одного
возлюбил, а другого возненавидел.
     Аичка рассмеялась.
     - Чего же ты, милушка, смеешься?
     - Да что вы какие пустяки врете!
     - Нет, извини, это не пустяки.
     - Да как же, разве я не понимаю... в утробе ребенок ничего яе пьет и не
ест, а только потеет.  В  чем  же  тут  причина,  за  что  можно  их  одного
возлюбить, а одного возненавидеть? Это только мать может ненавидеть, которая
стыдится тяжелой быть, а бог за что это?
     - Ну, уж за что возненавидел бог - об этом ты не у меня, а  у  духовных
спроси; но первое благословение всегда бывает самое выдающееся.  Яков  надел
себе на руки овечьи  паглинки  и  первое  выдающееся  благословение  себе  и
сцапал, а Исаву осталось второе. Второе благословение - это уже не первое. В
здешнем месте уж замечено, что самое выдающееся - это  то,  где  его  раньше
получат. Там и исполнение будет и в деньгах и от  вифлиемции,  а  что  позже
пойдет, то все будет слабее. "Сила его исходяще и совещающе".
     - Вот это я помню, что об этом я где-то учила, - вставила Аичка.
     - Нет, а я хотя об этом и не учила, а  взяла  да  свою  записку  сверху
других и положила, но риндательша меня оттолкнула  и  говорит:  "Пожалуйста,
здесь не распоряжайтесь". Однако он мое письмо прочитал и говорит:
     "Вы сами, или нет, Степенева?"
     "Никак нет, - говорю, - я простая женщина". Он перебил:
     "Все простые, но ведь есть еще Ступины или Стукины".
     "Нет, - отвечаю, - я не от тех, я от Степеневых. Дом выдающийся".
     "Кто у них болен?"
     "Никто, - отвечаю, - не болен: все, слава богу, здоровы".
     "Так о чем же вы просите?"
     Отвечаю:
     "Я по их  поручению:  просят  вас  к  себе  и  желают  на  добрые  дела
пожертвовать".
     "Хорошо, - говорит, - я послезавтра буду, и ожидайте".
     Я благословилась и с первым отходом еду назад с ажидацией. И на душе  у
меня такая победная радость, что никому я не кланялась и ничего не  дала  ни
певцу, ни севцу, ни риндательше, а все так хорошо и  легко  обделала.  Всем,
кто вместе со мною возвращается, я как сорока болтаю: вот послезавтра  он  у
нас первых будет, мне велел себя ждать с  каретою.  Расспрашивают:  как  моя
счастливая фамилия? А я по своей простоте ничего  дурного  не  подозреваю  и
всем, как дура, откровенно говорю, что моя фамилия ничтожная,  а  счастливая
фамилия - это выдающиеся купцы Степеневы. Тут еще спор вышел из-за того, что
это - фамилия выдающаяся или не выдающаяся. Только один повар вступился:
     "Я, - говорит, - знаю фруктовщиков Степеневых,  так  те  выдающиеся:  я
через них у генерала  места  лишился  за  то,  что  он