ожай вымолить, для умножения  хлебов.  С
нашей сытостью ему взаправду и возиться бы стыдно".
     Я отвечаю.
     "Что же вы все мне - говорите про стыдное! Не я делаю что-то стыдное  в
вашем доме... а поищите стыдного при себе ближе..."
     А Николай Иваныч, как всегда, любит срывать свое зло на ком  попало,  и
вдруг кинулся на меня, как ястреб на цыпленка, и начал душить меня...
     - Ах, боже мой! - пожалела Аичка.
     - Да, да, да, - продолжала Марья Мартыновна. - Золовки у него меня даже
отнять не могли. Задушил бы, но Клавдия  вошла  и  сказала:  "Дядя,  прочь!"
Совершенно как на пуделя крикнула. Он и оставил. Тогда Маргарита выносит  из
спальни пятьсот рублей и говорит мне:
     "Вот тут, Марья Мартыновна, пятьсот рублей от меня вам  награждения,  и
как вам угодно - хоть эти деньги за свою  обиду  примите,  хоть  на  Николая
Иваныча жалуйтесь, но я, бог с вами, на  вас  не  сержусь,  и,  если  хотите
проститься с нами по-хорошему, я вам еще дам, но уходите".
     "Я, - говорю, - жаловаться не пойду, потому что я православная ".
     А Николай Иваныч зарычал:
     "Не потому, а ты знаешь, что, пожаловавшись, ты меньше получишь".
     "Можете, - говорю, - располагать как хотите, а я  не  желаю,  чтобы  на
суде произносили священный тип личности наравне с госпожи Клавдии  девичьими
секретами".
     Но тут он опять как сорвется... а Клавдия его схватила и вывела, и сама
вышла, а Маргарита подает мне еще триста рублей и говорит:
     - "Друг сердечный, на, возьми это скорей себе и уходи.  Хорошего  ждать
теперь нечего".
     - "Я, - говорю, - и не жду".
     - А деньги взяли? - спросила Аичка.
     - Неужли же им их оставила?
     - То-то! А то Клавдинька их своим "бедственным" сволокла бы!
     - Разумеется! Помолчали.
     - Так-то вы и  называете,  что  простились  "по-хорошему"?  -  спросила
Дичка.
     - Да, уложила свои вещи, и все забрала, а им сказала,  ошибкою,  вместо
"покойной ночи" - "упокой вас господи", да и уехала.
     - И не жалеете, что так вышло?
     - И не жалею, да и жалеть-то грех: они сами себя на все осудили.  Каков
от них был прием святой ажидации, таково же и им от бога наклонение. Был дом
выдающийся в великолепии, а теперь одна катастрофия  за  другою  следует,  и
жительство их спускается до самого  обыкновенного  положения.  И  все  через
Клавдии Родионовны рояльное воспитание; и никто этого не останавливает - так
всех она в свои прелюзии и привлекает.
     - Неужли все стали лепить принадлежности? - спросила Аичка.
     - Нет, это она одна лепит, и ей теперь даже заказы бюстров  заказывают,
а она своих семьян привела гораздо в худшие последствия.
     ~ Что же такое, например, с ними сделалось?
     - А, например, вот что сделалось: начать с того,  что  Николай  Иваныч,
возвратившись раз из своего маскатерства, забыл, про что он позабыл.
     - Ну!
     - А это оказалось впоследствии, что он позабыл у себя в кармане депеш о
том, что к нему завтрашний день сын его Петруша из кругосвета  возвращается.
Он и возвратился и приехал утром на извозчике, когда его никто  не  ждал,  и
отец тогда только вспомнил про депеш и принял сына как нельзя  хуже  и  даже
совсем не желал было его видеть.
     "Мне, - говорит, - никакой заатлантический дурак не нужен".
     Но Клавдия этого Петрушу обласкала, а дяде  только  левою  рукою  одним
пальцем погрозила, а потом и начала Петинькой руководствовать и привела  его
к тому, что он вдруг, сам бесприютный, да стал еще просить у отца позволения
жениться на той самой Крутильдиной племяннице, за которую его  отец  выслал.
Отец об этом, разумеется, и слышать  не  хотел,  да  и  немыслимо  было  это
допустить, потому что у той в это время еще один проступок был, - и вот чего
мы все об этом не знали, а Клавдия Родионовна знала,  потому  что  она,  как
оказалось, за этою особой следила и отыскала ее в напасти  и  содерживала  у
той старушки, куда я ее проследовала, и  там  ее  от  всех  бед  укрывала  и
навещала, и навела-таки своего двоюродного брата на то, что "вот ты пред ней
виноват, потому что через то - что ты ее покинул, она еще  раз  пала,  и  ты
должен это загладить, и ее взять, и никогда ни в чем ее не укорять,  потому,
что ты сам всем ее бедам виновник". И все опять ему из евангелия, и  что  он
будто ни на ком другой, кроме этой, жениться не смеет, и  тем  кончила,  что
сбила его на свое - Петька согласился. И тогда она явилась  просить  за  них
дядю и стала ему доказывать, что та очень хорошего сердца,  а  проступок  ее
был именно чрез то, что она - была брошена.
     Старик говорит:
     "Стало быть, постанов вопроса такой, что это, по-твоему, хорошо?"
     "Не хорошо, - отвечает Клавдия, - но это такое, что вы должны простить,
потому что все это произошло через вас; оттого, что кто беспомощную  бросает
- тот и виноват за нее".
     "Где же это писано?"
     А она сейчас было за евангелие, но он ее за руку:
     "Оставь, - говорит".
     "Нет, не оставлю, и если вы будете жестоки и потребуете, чтобы еще  раз
так же ее оставить, то с нею может быть худшее".
     "Что же, - спрашивает, - худшее?"
     Она говорит:
     "Вы это лучше знаете, что ожидает тех,  кого  вы  сбиваете  с  честного
пути, а потом бросаете. Но вы знайте, что ваш сын теперь не в ваших руках".
     "А в чьих же?"
     "В тех руках, с кем вы не смеете спорить:  Петя  послушает  не  вас,  а
того, кто не дозволил пускать соблазн в мир".
     - "Так ты его бунтуешь?"
     "Я не бунтую, - говорит Клавдия, - а я говорю, что - друг друга бросать
нельзя! От этого - страданье и грех. После этого Петруше нельзя будет жить с
чистой совестью, и я его убедила и еще буду убеждать, чтобы он почитал  волю
небесного отца выше воли отца земного. А вы если не хотите  слушать,  что  я
вам говорю о вечной жизни, то вы умрете вечной смертью".
     И заговорила, заговорила, и так его пристрастила и умаяла, что он,  как
рыба на удочке, рот раскрыл и отвечать не умеет.
     А тут и Петруша стал за ней то же самое повторять, что его совесть  три
года во всех местах мучила и теперь покою не дает и что  он  эту  преступной
девушки вину на своей совести почитает и желает ее и свою жизнь исправить.
     Тут Николай Иваныч стал губы кусать и вдруг говорит:
     "А это ведь точно, пожалуй,  можно  и  умереть,  мы  действительно  все
грешные: зришь на молодую мамзель и сейчас свое исполняешь, как  бы  ее  так
обратить, чтобы она завтра была уже не мамзель, а гут морген. Это - подлость
всей нашей увертюры; а Клавдя прямо идет! - и благословил сыну подзакониться
и вдруг даже мальчика их, своего внучка, очень любить стал и  без  стеснения
всем рекомендовать начал: "Вот это  сын  мой  -  европей,  а  это  мой  внук
подъевропник". Но Крутильда свою гордость выдержала и  этого  не  перенесла,
взяла и за своего Альконса замуж вышла, а на Николая Иваныча векселя подала,
чтобы его в тюремное содержание.
     - Вот эта хороший типун сделала, - отозвалась, засмеясь, Аичка.
     - Да. Но Клавдинька дядю в тюрьму не допустила, - у матери  уйму  денег
выпросила: "Это, сказала, будет мне за приданое", и та за него заплатила,  и
дом продали, а сами стали жить круглый год на  фабрике.  Так  и  теперь  все
круглый год живут в этой щели, и Клавдиньке это очень нравится.
     - И красота ее, стало быть, так там и вянет? - спросила Аичка.
     - Разумеется, так у дуры все и завянет, но,  однако,  до  сих  пор  еще
очень хороша, злодейка.
     - А как же ее Ферштет?
     - Ах, с ним оборот так еще всего чище!
     - Вышла она за него или не вышла?
     - Ничего не вышла!..
     - Спятился?..
     - Нет, он не спятился, а они оба себя один в другом превзошли, и  потом
она его на тот свет и отправила.
     - Каким же это, манером?
     - Да никаким!
     - Что же, однако, было?
     - Да ничего и не было. "Мы, говорит, нашли, что нам не  нужно  на  себя
никаких обязательств  и  иметь  семью  тоже  не  надобно".  Решили  остаться
друзьями по своей вере, и довольно с них.
     - Что за уроды!
     - Оглашенные!
     - А как же она его уморила?
     - Ничего никто не знал. Вдруг она приходит домой бледная  и  ничего  не
рассказывает, а потом оказалось, что он умер.
     - Вот и раз!
     - Да. Дитя какое-то бедное такую заразность в горле получило, что никто
его в доме лечить не хотел, а он по примеру брата пошел и для других  все  о
болезни списал, а сам заразился и умер.
     - Очень она убивалась?
     - Не знаю, как сказать, - точно каменная. Мать говорила: "Что  же,  все
твой грех знают: если ты бога не стыдилась, так  уж  людей  и  стыдиться  не
стоит, - иди простись с ним, поцелуй его во гробе. Тебе легче будет". А  она
тут только зарыдала и на плечи матери вскинулась и говорит:  "Мамочка!  Я  с
ним уже простилась..."
     - Призналась?
     - Да; "когда, говорит, он уходил туда, я его живого поцеловала;  прости
мне это".
     - Значит, всего-навсего и было, что раз один поцеловала?
     - Так она сказала.
     - Ну, а это - то... про что она раньше-то еще сознавалась?
     - Что такое?
     - Ну вот, что вы рассказывали...
     - Ах, это про родительный в неопределенном наклонении?
     - Да.
     - А это так и осталось в неопределенном наклонении.
     - Как же это так вышло?
     - Так, совсем ничего не вышло.
     - Значит, вы тогда на нее все наврали?
     - И вовсе не то значит, а значит только то, что  я  ожидала  правильно,
чего следует по сложению всех вероятностей, а у них все верченое,  и  "новую
жизнь" она в себе, оказывается, нашла по  божеству,  как  будто  Христос  их
соединяет в одних вечных мыслях. Подумай только, как сметь этакое выдумать и
такую святость себе приписывать!
     Аичка не скоро процедила в ответ:
     - Нет, это пустяки, - а откудова только у них берется  терпение,  чтобы
этак жить!
     - Ужасть! ужасть!.. Ничем, ничем их из себя не выведешь... Какое хочешь
огорчение и обиду - они все снесут, как будто горе земное до них  совершенно
и не касающее!..
     - Донимать их, я думаю, как следует не умеют.
     - Это может быть.
     - Нет, наверно!
     - А ты что бы им хотела?
     - На сковородку бы их босыми ножками да пожаривать.
     - Вот, вот, вот! Ну, так, говорят, будто это жестокости.
     Аичка ничем не отозвалась. Или она засыпала,  или,  может  быть,  стала
думать о чем-то "в сторону".

XV

     Марья Мартыновна встала, куда-то прошлась и опять села на место.
     В это время Аичка вздохнула и, по-видимому как будто ни  к  тому  ни  к
сему, промолвила:
     - Словесницы бесплодные!
     Марья Мартыновна поняла, к чему это, и подхватила:
     - Да, уж именно! Другая какая-нибудь... этакая простой души - живет,  и
втихомолочку чего только она  ни  делает,  и  потихоньку  во  всем  на  духу
покается, и никто ничего не знает, а эти - что ступят, то стукнут,  а  потом
вдруг лишатся всякого счастья и впоследствии коротают век  не  для  себя,  а
сами остаются в неопределенном  наклонении...  Нет,  ты  мне  этот  постанов
вопроса реши: что с ними делать, чтобы их вывести?
     Но Аичка снова молчала, и Марья Мартыновна опять сама заговорила:
     - Ну, пускай так, как ты говоришь, что не знают, что с ними делать, я с
этим с тобою согласна; но отчего же они такие особенные, что ни слез  у  них
нет, ни моленья и жалобы, а принимают все, что над ними учинится, как  будто
это так и надобно?
     - Притворяются.
     - И я то же думаю! Где же, скажи на милость,  только  что  вышла  такая
катастрофа, жених умер, а она  в  тот  же  день,  как  его  схоронили,  села
работать и завела еще школу, чтобы даром бедных детей учить. Но только  одно
хорошо, что хоть ты и говоришь, что с ними не знают, что  делать,  но  и  им
тоже повадки заводить что хотят  не  дают:  ей  школу  скоро  прикончили.  И
заметь, она и тут тоже опять ничего не томилась и не жаловалась.
     - Они закоренелые.
     - То-то и есть! Что же с ними поделаешь, когда они такие  беспечальные?
Ей школу прикрыли, а сна теперь всем людям чем только  может  услуживает,  и
книжки детям раздает, и сама с ними садится где попало читать.
     - И этого не надо позволять.
     - И было непозволение, становой и из-за книжек приезжал, чтобы всем  ее
книжкам повальный обыск сделать, но посмотрел книжечки и все ей оставил,  да
еще начал и извиняться.
     "Я, - говорит, - приказание исполнил, а мне самому совестно".
     - Вон тебе как!
     - Да еще что! Как она ему ответила,  что  не  обижается,  и  руку  свою
подала, так он у нее и руку поцеловал и говорит:
     "Простите меня, вы праведница".
     - А замуж она, стало быть, так уж и не пойдет?
     - Мать ее спрашивала: не дала ли она обет, чтобы после  смерти  первого
жениха ни за какого  другого  не  выходить?  Она  отвечала,  что  "обета  не
давала". По-ихнему ведь  тоже  и  обет  давать  будто  не  следует.  Старуха
добивалась, что, может быть, она в разговорах покойнику обещалась ни за кого
не выходить? И этого, говорит, нет.
     "Ну так, может быть, еще обрадуешь меня, выйдешь замуж?"
     И на это тот же ответ:
     "Не знаю, мама, но только не думаю".
     "Отчего же?"
     "Со мной, мама, жить очень трудно".
     Сама так и созналась, что с нею жить - ад. А потом в день именин матери
такой дар поднесла, что говорит:
     "Мамочка! я ваша! я сегодня, в  ваш  дань,  решилась  и  подарила  себя
служить вам и бедным людям. Я замуж не пойду"...
     Так и остается и так и  живет  теперь  вековушею.  Вместо  того,  чтобы
народить своих детей да их  в  ласке  нежить  и  им  свой  остаток  капитала
передать, она собрала спять беспортошную детвору, да одевает их, да поет  им
про лягушку на дорожке.

XVI

     Собеседницы  умолкли,  -  Марья  Мартыновна,   вероятно,   наслаждалась
удовольствием, что довела до конца сказание,  в  котором  ее  главный  враг,
Клавдинька, была опозорена; а Аичка не отзывалась - может быть, потому,  что
опять куда-то перенеслась и о чем-то думала.
     Это и подтвердилось.
     После довольно продолжительной паузы она вздохнула и сказала:
     - Как мне это все-таки, однако, удивительно!
     - Что такое?
     - Представьте, что я у себя точно такого же дурака знаю.
     - Мужчину?
     - Да, и очень интересный, а вот и в нем сидит точно такая же глупость.
     - Что же, как он в своем поле уродует?
     - То же самое, как и эта: ничего ему не нужно  -  ни  вкусно  есть,  ни
носить красивое платье, и ничто на свете.
     - И любовь женская не нужна?
     - Представьте - тоже не нужна!
     - Этого никогда быть не может! Это при каком хочешь положении  из  моды
не выходит!
     - Нет, то-то и есть, что выходит!
     - Ни за что не поверю!
     - Да как же вы не верите, когда я вас уверяю!
     - А я, моя дорогая, не верю. Мужчину женской фигурой всегда  соблазнить
можно.
     - А я вам, моя дешевая, говорю, что и не соблазните.  Марья  Мартыновна
как будто поперхнулась, но оправилась и договорила:
     - Разумеется, мое время прошло.
     - Хоть бы ваше и время не прошло и хоть бы в  вас  иголки  не  было,  а
ничего не убедите...
     - Отчего же это?
     - Оттого, что у них все нечеловеческое - они красоту совсем не обожают,
а ищут все себе чего-то по мысли, и петому если из них кого полюбить,  то  с
ними выйдет только одно неудовольствие.
     - А он тебе очень нравится?
     - Почему вы знаете?
     - Неужли же не видно! Ты тем  все  и  портишь,  что  свои  чувства  ему
оказала.
     - Ничего я не порчу, а я ему просто противна.
     - Как нищему гривна?
     - Нет, совсем противна.
     - Как же этакая молодая, богатая - и противна?  Что  же  это  за  дурак
выдающийся!
     - Не дурак, а вот в этом же самом роде, как ваша Клавдинька:  все  тоже
смотрит в евангелие и все чтоб ему жить просто да чтоб работать и о гольтепе
думать, - и в этом все, его пустое удовольствие.
     - И будто уж нельзя его всем твоим капиталом привлечь?
     - Ах, да на что ему капитал, когда ему больше того, что есть, ничего не
надобно! Ему вкусный  кусок  положите,  а  он  отвечает:  "Не  надо,  я  уже
насытился"; за здоровье попросите выпить, а он отвечает: "Зачем же пить? - я
не жажду"!
     - Ну, что это взаправду за уродство!
     - Да, я так жить ни за что не хочу.
     - Разумеется; пусть он себе берет такую и жену, к их фасону подходящую.
     Но Раичка, услыхав это, вскрикнула:
     - Что-о-о! - И сейчас же резко  добавила,  что  она  этого  никогда  не
позволит.
     - Лучше на столе под полотном его увижу, чем с другою!
     - Что же, и это можно, - успокоила ее мирным тоном Мартыниха.
     Раичка понизила голос:
     - То есть что же... разве вы это можете?
     - Под полотно положить?
     - Да... но ведь за это отвечать можно.
     - Стоит только ему рубашку выстирать да на ночь  дать  одеть...  вот  и
все.
     - Ишь какая вы вредная!
     - Да ведь я это для тебя же! - сконфуженно остановила ее Мартыниха.
     - Нет, а как вы смели для меня это подумать! Рубашку вымыть!
     - Ну, оставь, пожалуйста: видишь, чай, что я пошутила!
     - Пошутила!.. Нет, вы думали, что уж влюбленную дуру нашли, и я вам дам
такое поручение, что в ваших руках буду! Я не дура!
     - Да кто ж тебе говорит, моя дорогая, что ты дура!
     - То-то и есть, моя дешевая!
     - Фу ты господи!
     - Да, да, да.
     - Так как же ты жить хочешь?
     - Чтобы он был мой муж и жил, как я хочу, и больше ничего.
     - Так ты бы ему лучше прямо так и изъяснила, что: "люблю и женись!"
     - И вот, представьте же себе, что я уже до этой низости  дошла,  что  и
изъяснилась.
     - И что же он - возвеличился?
     - Нимало, а только пожал мне руку и говорит:
     "Раиса Игнатьевна, вы на этот счет ошибаетесь!" Меня даже в истерику  и
в слезы бросило, и я говорю: "Нет, я вас люблю и весь капитал вам отдам".  А
он...
     Аичка вдруг всхлипнула и заплакала.
     -  Полно,  полно,  приятненькая,  убиваться!  -  попросила   ее   Марья
Мартыновна.
     - Не гладьте меня, я не люблю! - скапризничала Аичка.
     - Ну, хорошо, хорошо, я не буду. Что же он тебе сказал?
     - Не верит, дурак.
     Послышались опять слезы.
     - Ну, значит, он или бесчувственный, или беспонятный,  -  решила  Марья
Мартыновна.
     - Нет, он не бесчувственный и даже очень понятный; а он говорят: "Вы  в
ваших чувствах ошибаетесь - это вы мою презренную плоть любите и  хотите  со
мною своих свиней попасти, а самого меня вы  не  любите  и  не  можете  меня
полюбить, потому что мы  с  вами  несогласных  мыслей  и  на  разных  хозяев
работаем; а я хочу работать своему хозяину, а свиней с вами пасти не желаю".
     - Что же это такое?.. И к чему это?.. Каких свиней  пасти  и  на  каких
разных хозяев работать? - протянула недоуменно Марья Мартыновна.
     - А вот в том и дело, что  если  не  понимаете,  то  и  не  спорьте!  -
дрожащим от гнева голосом откликнулась Аичка и  через  минуту  еще  сердитее
добавила: - По-ихнему, любовью утешаться - это значит "свиней пасти".
     - Тьфу!
     Мартыновна громко плюнула и вскрикнула:
     - Свиньи! Ей-богу, они сами свиньи!
     - Да, - отвечала Аичка, - и он еще хуже говорил... Он ответит...
     - За что, приятная, за что? Что он еще... чем тебя оскорбил?
     - Он меня ужасно оскорбил... он сказал, что я  не  христианка,  что  со
мною христианину жить нельзя и нельзя детей в христианстве воспитывать...
     - Ах, за это ответит!
     - Да, я ему это и сказала: "Я говею и сообщаюсь, а вы  никогда...  Кто,
из нас - христианин?"
     - Он ответит.
     - А я своего характера не переломлю!
     - И не ломай! Что их еще: баловать!
     - Я ему сказала, что я  ожесточусь,  и  лучше  кому  захочу,  тому  все
богатство и отдам, но только я по-своему отдам, а не по-ихнему.
     - Вот я теперь тебя и поняла... зачем ты сюда приехала!  Конечно,  тебя
тут на руках носить будут!
     - Очень мне нужно их ношенье! Но только вы ничего и не поняли!
     - Нет,