а балкон и расхохотался. Алина открыла  рояль,  и:
страстные звуки Шопена полились из-под ее рук по спящему воздуху.
     "Твердая рука, твердая! - думал Горданов, - что-то  она  это  мастерит,
что-то этим возьмет с Тишки?"
     - Препротивный дурак этот Иосафка! - сказал, неожиданно подойдя к Павлу
Николаевичу, Кишенский.
     - Чем? Вы его просто ревнуете.
     - Вовсе не ревную, а просто он гадость человек, и его  присутствие  ее?
беспокоит,  тревожит  ее,  а  она  пренервная-нервная,  и  все  это  на  ней
отражается.
     Когда Горданов, раздевшись, улегся на диване в крошечной закутке внутри
сада, которую называли "вигвамом" и в которой был помещен  Висленев,  Иосаф"
Платонович, в свою очередь, соскочил с  кровати  и,  подбежав  к  Горданову,
заговорил:
     - А знаешь, Павлюкашка, я тебе скажу, брат, что в моей жене очень  еще;
живы хорошие начала.
     - Ну еще бы! - отвечал Горданов.
     - Право, право так! Ты не знаешь, как  она  меня  иногда  занимает?  Ты
знаешь, есть люди, которые не любят  конфет  и  ананасов,  а  любят  изюм  и
пряники; есть люди, которые любят купить  какую-нибудь  испорченную,  старую
штучку и исправить ее, приспособить...
     - Говори, любезный друг, толковее, я тебя не понимаю.
     - То есть я хочу сказать, что есть такие люди, и что я... я тоже  такой
человек.
     -  С  чем  тебя  и  поздравляю;  впрочем,  это  теперь  в  моде  дрянью
интересоваться.
     - Нет, я люблю...
     - Я вижу, что любишь.
     - Я люблю воскресить... понимаешь, воззвать к жизни,  и  потому  с  тех
пор, как эта женщина не скрывает от меня, что она тяготится своим  прошедшим
и... и...
     - И настоящим, что ли?
     - Да, и настоящим; поверь, она меня очень занимает, и я...
     - А  она  это  сказала  тебе,  что  она  тяготится  своим  прошедшим  и
настоящим?
     - Нет, сказать она не сказала, но ведь это видно, и наконец же  у  меня
есть глаза, и я понимаю женщину!
     - Ну, а со мной, брат, об этом не говори: я этими делами не занимался и
ничего в них не смыслю.
     - Ах, Паша, неужто это правда? Неужто ты никогда, никогда не любил?
     - Никогда.
     - И никогда не полюбишь?
     - Никогда.
     - Почему, Павлюкан, дерево ты этакое? Почему?
     - Фу! как ты сегодня до противности глупо оживлен! Отстань ты от  меня,
сделай милость!
     - Да, я оживлен; но почему ты не хочешь любить, расскажи мне?
     - Потому что любовь - это роскошь, которая  очень  дорого  стоит,  а  я
бережлив и расчетлив.
     - Любимая женщина-то дорого стоит?
     - А как же? Приведи-ка в  итог  потерю  времени,  потерю  на  трезвости
мысли, потерю в работе, да наконец и денежные  потери,  так  как  с  любовью
соединяются почти все имена  существительные,  кончающиеся  на  ны,  так-то:
именины, родины, крестины, похороны... все это чрез женщин, и потому  вообще
давай лучше спать, чем говорить про женщин.
     - И ты никогда не чувствовал потребности любить?
     - Потребности?
     - Да.
     - Нет, не чувствовал.
     - И когда Глаша Акатова тебя любила, ты не чувствовал?
     - Не чувствовал.
     - И после, когда  она  вышла  за  Бодростина,  ты  тоже  не  чувствовал
ревности?
     - Тоже не чувствовал.
     - Почему?
     - Почему?.. -  времени  не  было,  вот  почему,  а  впрочем,  второй  и
последний раз говорю: давай спать, а то уж утро.
     Висленев было замолчал, но вдруг круто повернулся лицом к  Горданову  и
сказал:
     - Нет, прости меня, Паша, а я не могу...  Скажи  же  ты  мне:  ведь  ты
все-таки изрядный плут?
     - Ну и слава Богу, - пробурчал, зевая, Горданов.
     - Нет, без шуток; да и порой мне кажется, что уже и все мы стали плуты.
     - С чем тебя и поздравляю.
     - Да как же! ведь у нас теории-то нет! Правду говоря, ведь мы и про наш
дарвинизм совсем позабыли, и если тебя теперь спросить, какому же ты  теперь
принципу служишь, так ты и не ответишь.
     - Не отвечу, потому что об этом теперь у умных людей  и  разговоров  не
может быть, и сделай милость и ты оставь меня в покое и спи.
     - Ну, хорошо; но только еще одно слово. Ну, а  если  к  тебе  не  умный
человек пристанет с этим вопросом и вот, подобно мне,  не  будет  отставать,
пока ты ему не скажешь, что у тебя за принцип, ну скажи, голубчик, что ты на
это скажешь? Я от тебя не отстану, скажи: какой у нас  теперь  принцип?  Его
нет?
     - Врешь, есть, и есть принцип самый  логический  и  здоровый,  вытекший
естественным путем из всего исторического развития нашей культуры...
     - Паша, я слушаю, слушаю, говори!
     - Да что же мне тебе еще разжевывать? Мы отрицаем отрицание.
     - Мы отрицаем отрицание! - воскликнул Висленев и захлопал  как  дитя  в
ладоши, но Горданов сердито огрызнулся и громко крикнул на него:
     - Да спи же ты наконец, ненавистный чухонец!
     И с этим Горданов повернулся к стене.
     Утром Павел Николаевич уехал в Петербург  вместе  с  Алиной.  Кишенский
остался дома в Павловске, Висленев тоже, и Горданов, едучи с Алиной,  слегка
шутил на их счет и говорил, не покусались бы они.
     - Ах, они мне оба надоели, - отвечала Алина,  и  Горданову  показалось,
что Алина говорит правду, и что не надоел ей... он, сам Горданов, но...
     Но о всем этом не время  было  думать.  В  Петербурге  Горданова  ждала
ужасная весть: все блага жизни, для которых он жертвовал всем на свете,  все
эти  блага,  которых  он  уже  касался  руками,  отпрыгнули  и  умчались   в
пространство, так что их не было и следа, и гнаться за ними  было  напрасно.
Квартира э 8 сгорела. Пока отбивали железную дверь кладовой, в ней нашли уже
один пепел. Погибло все, и, главное, залогов погибло вдесятеро более, чем на
сумму, в которой они были заложены.
     Горданов понял, что это штука, но только не знал, как она  сделана.  Но
это было все равно. Он знал, что его ограбили, и что на все это негде искать
управы, что дело сделано чисто, и  что  вступить  в  спор  или  тяжбу  будет
значить принять на себя обязанность доказывать,  и  ничего  не  доказать,  а
кроме  всего  этого,  теперь  еще  предстоит  ответственность  за   погибшие
залоги...
     Горданов сидел, опершись на руки головой, и молчал.
     Пред вечером он встал и пошел в квартиру э 8. Здесь  была  только  одна
Алина и несколько поденщиков, выносивших мусор.
     Павел  Николаевич  вошел  молча  и  молча  стал  посреди  комнаты,  где
принимались заклады, здесь его и застала Алина; он ей поклонился и не сказал
НЕ упрека, ни полюбопытствовал даже ни одним вопросом.
     Алина сама прервала тяжелое молчание.
     - Voila une affaire bien etrange! {Вот довольно странное дело!  (фр.).}
- сказала она ему при рабочих.
     - Je n y vois rien d impossible,  madame  {Я  не  вижу  в  этом  ничего
невозможного, мадам {фр.).}, - отвечал спокойно Горданов.
     - Monsieur! - крикнула, возвысив голос и отступая шаг назад,  Алина.  -
Que voulez-vous dire? { Сударь!.. Что вы хотите сказать? (фр.).}
     - Comment avez-vous fait cela? {Как вы сделали это? (фр.).}
     Алина окинула его с головы до ног  холодным,  убийственным  взглядом  и
молча вышла в другую квартиру  и  заперла  за  собой  дверь.  Горданов  тоже
повернулся и ушел, ограбленный, уничтоженный и брошенный.
     Наступили для Павла Николаевича дни тяжкие,  дни,  каких  он  давно  не
знал, и дни, которых другому бы не снести с тою твердостью и спокойствием, с
коим переносил  их  Горданов.  Положение  Павла  Николаевича  поистине  было
трагическое; он не  только  потерял  состояние  и  был  далече  отброшен  от
осуществления заветнейшей своей мечты, - он оставался должным разным  лицам.
Правда, не Бог весть какие это суммы, около трех-четырех тысяч, но и тех ему
отдать  было  нечем,  а  между  тем  сроки  наступали,  и  Павел  Николаевич
легохонько мог переселиться из своих удобных апартаментов в  Tarasen  Garten
(как называют в шутку петербургскую долговую тюрьму). Горданов  понимал  это
все и не жаловался никому; он знал всю бесполезность жалоб и молчал, и думал
думу долгую и  крепкую,  и  наконец  сделал  неожиданный  визит  в  Павловск
Кишенскому и Алине.
     - Господа! - сказал он им, - то, что со мною сделалось, превыше всякого
описания, но я не дурак, и знаю, что с  воза  упало,  то  пропало.  Ни  один
миллионер не махал так равнодушно рукой на свою потерю, как махнул я на свое
разорение, но прошу вас, помогите мне,  сделайте  милость,  стать  опять  на
ноги. Я сделал инвентарь моему имуществу - все вздор!
     - Вещи идут ни за что, - сказал Кишенский.
     - Да, они дорого стоят, а продать их пришлось бы за грош. За все, что я
имею в квартире, с экипажем и лошадьми, не выручишь и полуторы тысячи.
     - Да, и у  вас  левый  конек,  я  заметил,  стал  покашливать,  вы  его
запалили.
     - Вы это заметили, а я и этого не заметил, но, впрочем, все равно, этим
не выручишь, я должен до четырех тысяч, и сроки моим векселям придут на  сих
днях. Помогите, прошу вас.
     - Чем же-с?
     - Чем? Разумеется, деньгами. Не хотите ссудить меня, купите мои векселя
и дайте мне срок на год, на два.
     - А почем их продадут?
     - Как почем? Я вас прошу меня не оставлять и купить мои  векселя  рубль
за рубль.
     Кишенский улыбнулся и стих. Горданов  знал,  что  это  значит:  "оставь
надежду навсегда".
     - Вам, кажется, лучше всего идти бы  опять  на  службу,  -  посоветовал
Кишенский Горданову.
     - Это, Тихон Ларионыч, предоставьте уже мне знать, что мне теперь лучше
делать. Нет, служба мне не поможет. На меня представят  векселя  и  меня  со
службы прогонят; одно, что нужно прежде всего - это замедлить срок векселей.
     - А ваш план?
     - Мой план в моей голове.
     - Вы бы его лучше бросили.
     - Вы не знаете, о чем говорите.
     - Ну как можно на двадцать пять тысяч похватать миллионы?
     - Ну уж это мое дело.
     - Так вам бы поискать компаньона.
     - Нет такого компаньона, который бы мне верил на слово.
     - Что вы хоть примером, хоть намеком, притчей ничего  не  скажете,  что
такое это за простое, но верное средство?  Кажется,  мы  знаем  все  простые
средства: выиграть, украсть, убить, ограбить, - вот эти средства.
     - Нет, есть другие.
     - Например? Скажите хоть что-нибудь, чтоб я хоть видела что  вы  знаете
нечто такое, что мне не приходило в голову.
     - И это вас удовлетворит? Извольте. Прошу  вас  ответить  мне:  сколько
денег должно заплатить за проезд из Петербурга в  Москву  в  вагоне  второго
класса?
     - Тринадцать рублей...
     - А я вам говорю, что не тринадцать, а рубль шесть гривен.
     - Это каким образом?
     - Самым простым: вы берете в Петербурге билет до Колпина и отдаете  его
на первой станции; на полдороге, в Бологом, вы берете опять на одну  станцию
и отдаете; на предпоследней станции к Москве берете третий раз и отдаете. На
это вы издерживаете рубль с копейками, и вы приехали так же удобно, как и за
тринадцать рублей.
     - Вас могут изловить.
     - Могут, но не ловили, и потом есть способ еще вернейший: я  попрошу  у
соседа билет посмотреть и скажу, что это мой билет.
     - Из этого начнется ссора.
     - Да; но я доеду; мне не докажут, что я завладел чужим билетом.
     - Что же из этого?
     - Ничего более как то, что я доеду туда, куда мне было нужно.
     - Не понимаю, какое же это отношение имеет к миллионам.
     - Тогда не я виноват, что вы не понимаете, и я  уж  яснее  до  поры  до
времени ничего не скажу.
     И Горданов ушел от Кишенского безо всяких надежд: он  стоял  совсем  на
краю пропасти и не ждал избавления, а оно его ждало.


        Глава тринадцатая
        Горданов встает на краю пропасти

     Избавление Горданову шло из того прекрасного далека, где  мы  встретили
других людей и другие нравы, имеющие столь мало общего с самоистребительными
нравами гнезда сорока разбойников.  Горданов,  возвратись  из  Павловска  от
Кишенского, нашел у себя почтовую повестку на пятьсот  рублей  и  письмо  от
Глафиры  Васильевны  Бодростиной,  в  котором  разъяснилось  значение   этой
присылки.
     Бодростина писала, что, доверяя "каторжной  чести"  Павла  Николаевича,
она  обращается  к  нему  за  небольшою  услугой,  для  которой  пробит  его
немедленно приехать в ее  губернский  город,  прихватив  с  собою  человека,
который бы мог служить маской для предстоящих дел разного рода. Горданов  не
спал всю ночь и думал: "приглашением  манкировать  невозможно:  как  оно  ни
темно,  но  все-таки  это  зацепка,  когда  тут  вокруг  все  изорвалось   и
исщипалось". Утром он закрыл глаза и пролежал до полудня в тягостнейшем сне,
и вдруг был разбужен Висленевым, который явился к нему в таком  непостижимом
состоянии  духа,  что  Горданов,  несмотря   на   все   свое   расстройство,
полюбопытствовал узнать, что с ним сделалось.
     - Что с тобою случилось? - спросил он Висленева.
     - Вещь ужасная! - отвечал Иосаф Платонович, - мы подрались.
     - Кто? Где? С кем ты подрался?
     - Конечно, с ним.
     - С Кишенским?
     - Ну да, разумеется.
     - На чем же вы дрались, и что ты, ранен, или ты его убил?
     - Никто никого не ранил и никто никого не убил: мы подрались  настоящим
русским образом... я его по морде...
     - А он тебя?
     - Не скрою, досталось и мне... вот здесь.... по воротнику.
     - Ну да, это уж всегда так приходится по воротнику.
     - Но, однако же, ты понимаешь, что после этого уж мне в  их  доме  жить
нельзя, потому что все это было и при жене, и при детях, и при прислуге...
     - И за что же это сталось: за жену?
     - Да, за жену
     Горданов вздохнул и плюнул.
     - Нечего, нечего плевать, а я совсем к тебе,  со  всею  движимостью,  -
добавил он, указывая на свой саквояж, - и ты, пожалуйста, не  откажи,  прими
меня в вечные кровы.
     - Да ведь не выгнать же тебя, когда тебе некуда деться.
     - Некуда, друг, ровно некуда. Я хотел к Ванскок,  но  она  сама  теперь
расстроилась с переводами и ищет места посыльной, а пока живет у  кухмистера
за печкой.
     - Полно, пожалуйста, ты с этой тромбовкой: время ли теперь  еще  с  нею
разговаривать?
     - Нет, брат, я о ней другого мнения. Ванскок натура честная.
     - И пусть ее возьмет себе черт на орехи; нет, уж, видно, спасать  тебя,
так спасать: хочешь я тебя увезу?
     - Как увезешь?
     - Так, увезу, как бородатую Прозерпину, если тебе нравятся герценовские
сравнения. Мы уедем с тобой от всех здешних напастей куда бы ты думал? В  те
благословенные места, где ты впервые  познал  всю  сладость  бытия;  ты  там
увидишься со своею сестрой, с твоею генеральшей, которой я не  имею  счастья
знать, но у которой, по твоим словам, во лбу звезда, а под косой месяц, и ты
забудешь в ее объятиях все неудачи бытия  и  пристроишь  оленьи  рога  своей
дражайшей половине. Готов ты или нет на такую выходку?
     - Мой друг, я в эту минуту на все готов.
     - А я знаю физиологию любви: клин клином выгоняют, дорогой  дружище.  Я
теперь имею не один, а несколько секретов, словом сказать, как бомба начинен
секретами, и для себя, и для тебя.
     - И для меня! - удивился Висленев.
     - И для тебя, и для великого множества людей. Висленев  тронул  его  за
плечо и сказал:
     - Да! послушай-ка - ты не пострадал?
     - Я!.. От чего?
     - Ну, вот от этого пожара, которого мне, по правде сказать,  нимало  не
жаль.
     - Нет; я нимало не пострадал, - отвечал спокойно Горданов. - Я  получил
все, кое-что еще призанял, и теперь арсенал мой  в  порядке,  и  я  открываю
действия и беру тебя, если хочешь, в помощники.
     - Я готов на все: мне хоть с мосту в воду, так в ту же пору.
     С этой стороны дело  было  решено.  Оставалась  нерешенною  другая  его
сторона: похитить ли Горданову Висленева в самом  деле  как  Прозерпину  или
взять его напрокат и на подержание по договору с его владельцами?
     Горданов предпочел последнее: он еще раз вошел в сделку с Кишенским и с
Алиной; сообщил им вкратце  свои  намерения  съездить  в  свои  местности  и
устроить там кое-какие спекуляции, причем мог бы-де прихватить и  Висленева.
Здесь опять произошли столкновения: Кишенский хотел, чтобы  Висленев  уехал,
но Алина опасалась, не чересчур ли уж это  выгодно  для  Горданова,  но  они
поторговались и решили на том, что Горданов повезет с собою  Висленева  куда
захочет и употребит его к чему вздумает, и за векселя свои в  четыре  тысячи
рублей, приторгованные Кишенским за полторы, даст вексель  на  десять  тысяч
рублей, со взаимною порукой Висленева за Горданова и Горданова за Висленева.
     Переторжка была короткая: не та была пора и не те были  обстоятельства,
чтобы скупиться, и Горданов согласился на все эти требования, а  Висленев  и
подавно: им спутали ноги и пустили их обоих  на  одной  веревке,  о  которой
Висленев минутами позабывал, но  о  которой  зато  Павел  Николаевич  помнил
постоянно. Он не самообольщался: он знал свое положение прекрасно и понимал,
что его, сильного и умом и волей Горданова, каждую  минуту  скаредная  тварь
вроде Кишенского может потянуть как воробья,  привязанного  за  ногу,  и  он
ревниво спешил оборвать этот силок во что бы то ни стало, хоть  бы  пришлось
содрать мясо с костей и вывернуть суставы.
     В таком положении были два эти героя, когда  они  явились  пред  нашими
глазами в кружке обитателей мирного городка,  над  которым  вихрь  распустил
красную орифламу, призывающую Павла Николаевича к новому подвигу, требующему
всего его ума, всей его ловкости и всей опытности, полученной им в последних
тяжких столкновениях.

        Глава четырнадцатая
        Из прекрасного далека

     Прошел месяц, в течение которого дела в городе, приютившем Горданова  с
Висленевым, подвинулись  вперед  весьма  значительно.  Первые  вести  оттуда
читаем в письме, которое департаментский сторож подал сегодня  на  подносике
вице-директору  Григорию  Васильевичу   Акатову,   родному   брату   Глафиры
Васильевны Бодростиной.
     Акатов, еще довольно молодой человек, в золотых очках и  вицмундире  со
звездой, которую он из скромности закрывал лацканом, взял конверт.
     И, вплотную усевшись в свое кресло, начал не  без  удовольствия  читать
письмо нашего испанского дворянина.

     "Любезный Григорий! - начал Подозеров в заголовке листа. -  Не  титулую
тебя "превосходительством", как потому, что довольно с тебя этого титула  на
конверте, так и потому, что в моем воображении ничто не  может  превосходить
того благородства, которое я знал в тебе, и потому  пишу  тебе  просто:  мой
дорогой и любезный  Гриша!  Очень  рад,  что  ты,  благодаря  твоим  большим
достоинствами уменью жить с людьми, так рано достиг до степеней известных, и
радуюсь этому опять по нескольким причинам:  во-первых,  радуюсь  за  самого
тебя, что тебе быстрым возвышением отдана справедливость.  Это  очень  важно
для поддержания в человеке  энергии,  чтоб  он  мог  бодро  идти  далее,  не
растрачивая лучших сил  души  на  успокоивание  в  себе  мятущегося  чувства
оскорбленного самолюбия и пр. (можно, конечно, и без этого, да то  труднее).
Во-вторых, радуюсь за всех тех, кому придется иметь с тобою дело; потому что
благородный жар, одушевляющий тебя, конечно, еще не имел  времени  погаснуть
под пеплом  спаленных  надежд,  верований  и  упований,  и  наконец  (да  не
оскорбится слух твой), радуюсь за самого себя, потому что могу прибегнуть  к
тебе  с  просьбой,  имея  полную  надежду,  что   ты   не   откажешься   мне
попротежировать и попредстательствовать за  меня,  где  ты  сам  найдешь  то
лучшим и уместным".
     Акатов дочитал до этого места, сдвинул слегка брови и продолжал  чтение
с сухим и деловым выражением лица.
     "Может быть, я приступаю к тебе не совсем ловко, но  думаю,  что  между
нами, старыми испытанными друзьями, всякие тонкости совершенно излишни, да и
я человек, мало шлифованный, и просить от роду моего  никогда  ничего  ни  у
кого не просил, так и привычек к этому пригодных се