навка - куртка.
   80. Сочельник - канун рождества Христова.
   81.  Шафран  -  краска   ярко-красного   цвета,   приготавливаемая   из
одноименного растения.
   82. Катавасия - вступительный стих церковной песни.
   83. Головщик - управляющий одним из клиросов в церкви.



    Николай Лесков.
    Железная воля

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн. "Н.Лесков. Повести. Рассказы".
   М., "Художественная литература", 1973.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------

                                                  Ржа железо точит.
                                                          Русск. поговорка


1

   Мы во всю мочь спорили, очень  сильно  напирая  на  то,  что  у  немцев
железная воля, а у нас ее нет - и что потому нам,  слабовольным  людям,  с
немцами опасно спорить - и едва ли можно справиться. Словом, мы вели спор,
самый в наше время обыкновенный и, признаться сказать,  довольно  скучный,
но неотвязный.
   Из всех из нас один только старик Федор Афанасьевич Вочнев не приставал
к этому спору, а преспокойно занимался разливанием чая; но когда  чай  был
разлит и мы разобрали свои стаканы, Вочнев молвил:
   - Слушал я, слушал, господа, про что вы толкуете, и вижу, что просто вы
из пустого в порожнее перепускаете. Ну, положим, что у господ немцев  есть
хорошая, твердая воля, а у нас она  похрамывает,  -  все  это  правда,  но
все-таки в отчаяние-то отчего тут приходить? ровно не от чего.
   - Как не от чего? и мы и они чувствуем, что у  нас  с  ними  непременно
будет столкновение.
   - Ну что же такое, если и будет?
   - Они нас вздуют.
   - Ну, как же!
   - Да разумеется, вздуют.
   - Полноте, пожалуйста: не так-то это просто нас вздуть.
   - А отчего же не просто: не на союзы ли вы надеетесь? - Кроме авоськи с
небоськой, батюшка мой, не найдется союзов.
   - Пускай и так, - только опять: зачем же так  пренебрегать  авоськой  с
небоськой? Нехорошо, воля ваша, нехорошо. Во-первых, они  очень  добрые  и
теплые русские ребята, способные кинуться, когда надобно, и в  огонь  и  в
воду, а это чего-нибудь да стоит в наше практическое время.
   - Да, только не в деле с немцами.
   - Нет-с: именно в деле с немцем, который без расчета шагу не ступит  и,
как говорят, без инструмента  с  кровати  не  свалится;  а  во-вторых,  не
слишком ли вы много уже придаете значения воле и расчетам?  Мне  при  этом
всегда  вспоминаются  довольно  циничные,  но  справедливые  слова  одного
русского генерала, который говорил про немцев: какая беда,  что  они  умно
рассчитывают, а мы им такую глупость подведем, что они и рта  разинуть  не
успеют, чтобы понять ее. И впрямь, господа; нельзя же  совсем  на  это  не
понадеяться.
   - Это на глупость-то?
   - Да, зовите, пожалуй,  глупостью,  а  пожалуй,  и  удалью  молодого  и
свежего народа.
   - Ну, батюшка, это мы уже слышали:  надоела  уже  нам  эта  сказка  про
свежесть и тысячелетнюю молодость.
   - Что же? и вы мне тоже ужасно  надоели  с  этим  немецким  железом:  и
железный-то у них граф (*1), и железная-то у них воля, и поедят-то они нас
поедом. Тпфу ты, чтобы им скорей все это насквозь прошло! Да что  это  вы,
господа, совсем ума, что ли, рехнулись? Ну, железные они, так и  железные,
а мы тесто простое, мягкое, сырое, непропеченное тесто,  -  ну,  а  вы  бы
вспомнили, что и тесто в массе топором не разрубишь,  а,  пожалуй,  еще  и
топор там потеряешь.
   - Ага, это вы насчет старинного аргумента, что, мол,  мы  всех  шапками
закидаем?
   - Нет, я совсем не об этих аргументах. Таким похвальбам я  даю  так  же
мало значения, как вашим страхам; а я просто говорю о природе  вещей,  как
видел и как знаю, что  бывает  при  встрече  немецкого  железа  с  русским
тестом.
   - Верно, какой-нибудь  маленький  случай,  от  которого  сделаны  очень
широкие обобщения.
   - Да, случай и обобщения; а только,  по  правде  сказать,  не  понимаю:
почему вы против обобщения случаев? На мой взгляд, не глупее вас  был  тот
англичанин, который, выслушав содержание "Мертвых душ" Гоголя, воскликнул:
"О, этот народ неодолим". - "Почему же?" - говорят. Он только  удивился  и
отвечал: "Да неужто кто-нибудь может надеяться победить  такой  народ,  из
которого мог произойти такой подлец, как Чичиков".
   Мы невольно засмеялись и заметили Вочневу, что он,  однако,  престранно
хвалит своих земляков, но он опять сделал косую мину и отвечал:
   - Извините меня, вы все стали такая не свободная направленская  узость,
что с вами живому человеку даже очень трудно говорить. Я вам простое  дело
рассказываю, а вы сейчас уже искать общий вывод и направление. Пора бы вам
начать отвыкать от этой гадости, а учиться брать дело просто; я  не  хвалю
моих земляков и не порицаю их, а только говорю вам, что они себя  отстоят,
- и умом ли, глупостью ли, в обиду не дадутся;  а  если  вам  непонятно  и
интересно, как подобные вещи случаются, то я, пожалуй,  вам  что-нибудь  и
расскажу про железную волю.
   - А не длинно это, Федор Афанасьич?
   - Н-нет! не длинно; это совсем маленькая история, которую  как  начнем,
так и покончим за чаем.
   - А если маленькая, так валяйте; маленькую историю можно  и  про  немца
слушать.
   - Сидеть же смирно - история начинается.



2

   - Вскоре после Крымской войны (*2) (я не виноват, господа,  что  у  нас
все новые истории восходят своими началами к этому  времени)  я  заразился
модною тогда ересью, за которую не раз осуждал себя впоследствии, то  есть
я бросил довольно удачно начатую казенную службу и пошел служить в одну из
вновь образованных в то время торговых  компании.  Она  теперь  давно  уже
лопнула, и память о ней погибла даже без шума. Частною службою я  надеялся
достать себе "честные"  средства  для  существования  и  независимости  от
прихоти начальства и неожиданностей, висящих над каждым служащим человеком
по известному пункту, на основании  которого  он  может  быть  уволен  без
объяснения. Словом, я думал, что вырвался на свободу,  как  будто  свобода
так и начинается за воротами казенного здания; но не в этом дело.
   Хозяева дела, при котором я пристроился, были англичане: их было  двое,
оба они были женаты, имели довольно большие семейства  и  играли  один  на
флейте, а другой на виолончели. Они были люди очень добрые и оба  довольно
практические. Последнее я заключаю потому, что,  основательно  разорившись
на своих предприятиях, они поняли, что Россия имеет  свои  особенности,  с
которыми нельзя не считаться. Тогда они взялись за дело на простой русский
лад и снова разбогатели чисто по-английски. Но  в  то  время,  с  которого
начинается мой рассказ, они еще  были  люди  неопытные,  или,  как  у  нас
говорят, "сырые", и затрачивали  привезенные  сюда  капиталы  с  глупейшею
самоуверенностию.
   Операции у нас были большие и очень  сложные:  мы  и  землю  пахали,  и
свекловицу сеяли, и устраивались варить сахар и гнать спирт, пилить доски,
колоть  клепку,  делать  селитру  и  вырезать  паркеты  -  словом,  хотели
эксплуатировать все, к чему край представлял какие-либо удобства.  За  все
это мы взялись сразу, и работа у нас кипела: мы рыли землю, клали каменные
стены, выводили монументальные  трубы  и  набирали  людей  всякого  сорта,
впрочем, все более по преимуществу из иностранцев. Из русских высшего,  по
экономическому значению, ранга только и был один я - и то  потому,  что  в
числе моих обязанностей было хождение по делам, в чем я,  разумеется,  был
сведущее иностранцев. Зато  иностранцы  составили  у  нас  целую  колонию;
хозяева настроили нам довольно однообразные, но весьма красивые и  удобные
флигеля, и мы сели в этих коттеджах вокруг огромного  старинного  барского
дома, в котором разместились сами принципалы.
   Дом, построенный с разными причудами, был так велик и поместителен, что
в нем могли свободно  и  со  всякими  удобствами  расположиться  даже  два
английские семейства. Над домом вверху, в полукруглом куполе  была  Эолова
арфа (*3), с которой, впрочем, давно были сорваны струны, а внизу под этим
самым куполом - огромнейший концертный зал, где отличались в прежнее время
крепостные музыканты и певчие, распроданные поодиночке прежним  владельцем
в то время, когда слухи об  эмансипации  стали  казаться  вероятными.  Мои
господа, англичане, давали в  этом  зале  квартеты  из  Гайдена  (*4),  на
которые в качестве публики собирали всех служащих, не исключая нарядчиков,
конторщиков и счетчиков.
   Делалось это в целях "облагорожения вкуса", но  только  цель  эта  мало
достигалась, потому что классические  квартеты  Гайдена  простолюдинам  не
нравились и даже нагоняли на них тоску. Мне они откровенно жаловались, что
"им нет хуже, как эту гадину слушать", но тем не менее  эту  "гадину"  они
все-таки слушали, пока всем нам не  была  послана  судьбою  другая,  более
веселая забава, что  случилось  с  прибытием  к  нам  из  Германии  нового
колониста, инженера Гуго Карловича Пекторалиса. Этот человек прибыл к  нам
из  маленького  городка   Доберана,   что   лежит   при   озере   Плау   в
Мекленбург-Шверине, и самое его прибытие к нам уже имело свой интерес.
   Так как Гуго Пекторалис и есть тот  герой,  о  котором  я  поведу  свой
рассказ, то я вдамся о нем в небольшие подробности.



3

   - Пекторалис был выписан в Россию вместе с машинами, которые он  должен
был привезти, поставить, пустить в ход и наблюдать за  ними.  Почему  наши
англичане взяли этого немца, а не своего англичанина и  отчего  они  самые
машины заказали в  маленьком  немецком  Доберане  -  я  наверно  не  знаю.
Кажется, это случилось так, что один из англичан видел где-то машины  этой
фабрики и,  облюбовав  их,  пренебрег  некоторыми  условиями  патриотизма.
Карман ведь не свой  брат  -  и  над  английскими  патриотами  свои  права
предъявляет.  Впрочем,  останавливайте  меня,  пожалуйста,  чтобы   я   не
забалтывался.
   Машины назначались для паровой мельницы и лесопильни, для  которых  уже
были готовы здания. Высылкою их и инженера мы очень торопили - и фабрикант
известил нас, что  машины  шли  в  Петербург  морем  с  самыми  последними
фрахтами. Об инженере же, которого мы просили  послать,  чтобы  он  прибыл
ранее машин и мог сделать нужные для них приспособления в постройках,  нам
писали, что такой инженер нам будет немедленно послан; что зовут его  Гуго
Пекторалис; что он знаток своего дела и  имеет  железную  волю  для  того,
чтобы сделать все, за что возьмется.
   Я был тогда по компанейским делам в Петербурге,  и  на  мою  долю  пало
принять из таможни машины и отправить их в нашу глушь,  а  также  взять  с
собою Гуго Пекторалиса, который должен был очень скоро приехать и  явиться
в "Сарептский дом", Асмус Симонзен и Кь, - известный нам более под  именем
"горчичного дома". Но в высылке этих машин и инженера вышло  какое-то  qui
pro quo [недоразумение (лат.)]: машины запоздали и пришли очень поздно,  а
инженер упредил наши ожидания и приехал в Петербург раньше времени. Только
что я прибыл в "горчичный дом", чтобы сообщить для ожидаемого  Пекторалиса
мой адрес, мне отвечали, что он уже с неделю тому назад как проехал.
   Это неприятное для меня и очень  рискованное  для  Пекторалиса  событие
случилось в конце октября, который в гот год, как назло, выдался  особенно
лют и ненастен. Снегу и морозов еще  не  было,  но  шли  проливные  дожди,
сменявшиеся  пронизывающими  туманами;  северные  ветры  дули  так,   что,
казалось, хотели выдуть  мозг  костей,  а  грязь  повсеместно  была  такая
невылазная, что можно  было  представить,  какой  ад  должны  представлять
теперь  грунтовые  почтовые  дороги.  Положение  опрометчивого,  как   мне
казалось, иностранца, который в такое время пустился один в такой  далекий
путь, не зная ни наших дорог, ни наших порядков,  -  казалось  мне  просто
ужасным, и я в  своих  предположениях  не  ошибся.  Действительность  даже
превзошла мои ожидания.
   Я  осведомился  в  "горчичном  доме":  владеет  ли,  по  крайней  мере,
приехавший Пекторалис хотя сколько-нибудь  русским  языком,  -  и  получил
ответ отрицательный. Пекторалис не только не говорил, но и не  понимал  ни
слова по-русски. На  мой  вопрос:  довольно  ли  с  ним  было  денег,  мне
отвечали, что ему выданы "за счет компании" прогонные и суточные на десять
дней и что он более ничего не требовал.
   Дело все осложнялось.  Принимая  в  расчет  тогдашний  способ  езды  на
почтовых,  сопряженный  с  беспрестанными  задержками,  -  Пекторалис  мог
застрять  где-нибудь  и,  чего  доброго,  дойти,  пожалуй,   до   прошения
милостыни.
   "Зачем вы не удержали  его?  Зачем  не  уговорили  его  хоть  подождать
попутчика?" - пенял я  в  "горчичном  доме",  но  там  отвечали,  что  они
уговаривали  и  представляли  туристу  все  трудности  пути;  но  что   он
непоколебимо стоял на своем, что он дал слово ехать не останавливаясь -  и
так поедет; а трудностей никаких не боится,  потому  что  имеет  _железную
волю_.
   В большой тревоге я написал своим принципалам  все,  как  случилось,  и
просил их употребить все зависящие от них меры к тому, чтобы  предупредить
несчастия, какие могли встретить бедного путника; но, писавши об этом,  я,
по правде сказать, и сам  хорошенько  не  знал,  как  это  сделать,  чтобы
перенять на дороге Пекторалиса и довезти его к месту под охраною надежного
проводника. Я сам в эту пору никак не мог оставить  Петербурга,  где  меня
задерживали довольно важные получения, и притом он так давно уехал, что  я
едва ли мог бы его догнать. Если же будет дослан кто-нибудь навстречу этой
железной воле, то кто поручится, что этот  посол  встретит  Пекторалиса  и
узнает его?
   Я тогда еще думал, что, встретив Пекторалиса, его можно не узнать.  Это
происходило, конечно, оттого, что немцы, у которых я о  нем  расспрашивал,
не умели сообщить его примет. Аккуратные и  бесталанные,  они  давали  мне
только  общие,  так  сказать,  самые  паспортные  приметы,  которые  могут
свободно приходиться чуть не к  каждому.  По  их  словам,  Пекторалис  был
молодой человек лет от двадцати восьми до  тридцати;  роста  немного  выше
среднего, худощав, брюнет, с серыми глазами и веселым, твердым  выражением
лица. Надеюсь, что тут немного такого,  по  чему  бы,  встретив  человека,
можно было сейчас узнать его. Самое рельефное, что я мог удержать в памяти
из всего этого описания, это "твердое и веселое выражение", но кто же  это
из простых людей  такой  знаток  в  определении  выражений,  чтобы  сейчас
приметить его и - "стой, брат, не ты ли Пекторалис?". Да и, наконец, самое
это выражение могло измениться - могло достаточно размокнуть, и остыть  на
русской осенней сырости и стуже.
   Выходило, что, кроме того,  что  мною  было  написано  в  пользу  этого
чудака, я более уже не мог для него ничего сделать  -  и  волею-неволею  я
этим утешился, и притом же, получив внезапно  неожиданные  распоряжения  о
поездках на юг, не имел и досуга думать о Пекторалисе.  Между  тем  прошел
октябрь  и  половина  ноября;  в  беспрестанных  переездах  я  не  имел  о
Пекторалисе никакого слуха и возвращался домой только  под  исход  ноября,
объехав в это время много городов.
   Погода тогда уже значительно изменилась: дожди окончились, стояла сухая
холодная колоть, и всякий день порхал сухой мелкий снежок.
   Во Владимире я нашел покинутый мною тарантас, который мог  еще  служить
свою службу, так как на колесах было удобнее ехать, чем на санях,  -  и  я
тронулся в путь в моем экипаже.
   Пути мне  от  Владимира  оставалось  около  тысячи  верст;  я  надеялся
проехать это расстояние  дней  в  шесть,  но  несносная  тряска  так  меня
измаяла, что я давал себе частые передышки и ехал  гораздо  медленнее.  На
пятый день к вечеру я насилу добрался до Василева Майдана и тут имел самую
неожиданную и даже невероятную встречу.
   Не знаю, как теперь, а тогда Василев Майдан была холодная,  бесприютная
станция в открытом поле. Довольно безобразный, обшитый тесом дом, с  двумя
казенными колоннами на подъезде, смотрел неприветливо и нелюдимо  -  и  на
самом деле, сколько мне известно, дом этот был холоден; но тем не менее  я
так устал, что решился здесь заночевать.
   Несмотря на то, что по мерцавшему в окнах пассажирской комнаты  огоньку
я мог подозревать, что тут уже есть люди,  расположившиеся  на  ночлег,  -
решимость моя  дать  себе  роздых  была  тверда,  и  за  нее-то  я  и  был
вознагражден самою приятною неожиданностию.
   -  Вы  встретили  здесь  Пекторалиса?  -  перебил   некто   нетерпеливо
рассказчика.
   - Кого бы я тут ни встретил, - отвечал он, - я вас прошу ждать, чтобы я
вам сам рассказал об этом, и не перебивать меня.
   - А если это интересно?
   - Тем лучше, вы  постарайтесь  это  записать  и  отдать  для  фельетона
интересной газеты. Теперь вопрос о немецкой воле и нашем безволии в моде -
и мы можем доставить этим небезынтересное чтение.



4

   - Отдав приказ своему человеку внесть кошму, шубу и другие  необходимые
вещи, я велел ямщику задвинуть тарантас на двор, а сам ощупью прошел через
просторные темные сени и начал ошаривать руками дверь. Насилу я ее нашел и
начал дергать, но пазы туго набухли - и дверь не подавалась. Сколько я  ни
дергал,  собственные  мои  силы,   вероятно,   оказались   бы   совершенно
недостаточными, если бы мне на помощь не  подоспела  чья-то  добрая  рука,
или, лучше сказать, добрая нога, потому  что  дверь  мне  была  открыта  с
внутренней стороны толчком ноги. Я едва успел отскочить - и  тогда  увидал
пред собою на пороге  человека  в  обыкновенной  городской  цилиндрической
шляпе и широчайшем клеенчатом плаще,  на  пуговице  которого  у  воротника
висел на шнурке большой дождевой зонтик.
   Лицо этого незнакомца я в первую минуту не рассмотрел, но,  признаться,
чуть не обругал его за то, что он едва не сшиб меня дверью с ног.  Но  что
меня удивило и заставило обратить на него особенное внимание - это то, что
он не вышел в отворенную им дверь, как я мог этого ожидать,  а,  напротив,
снова возвратился назад и начал преспокойно  шагать  из  угла  в  угол  по
отвратительной,  пустой  комнате,  едва-едва  освещенной  сильно  оплывшею
сальною свечою.
   Я обратился к нему с вопросом: не  знает  ли  он,  где  здесь  на  этой
станции помещается смотритель или какой-нибудь другой жив-человек.
   "Ich verstehe gar nichts  russisch"  [я  ничего  не  понимаю  по-русски
(нем.)], - отвечал незнакомец.
   Я заговорил с ним по-немецки.
   Он, видимо, обрадовался звукам родного языка и отвечал, что  смотрителя
нет, что он был, да давно куда-то ушел.
   "А вы, вероятно, ждете здесь лошадей?"
   "О! да, я жду лошадей".
   "И неужто лошадей нет?"
   "Не знаю, право, я не получаю".
   "Да вы спрашивали?"
   "Нет, я не умею говорить по-русски".
   "Ни слова?"
   "Да, "можно", "не можно", "таможно",  "подрожно"...  -  пролепетал  он,
высыпав, очевидно, весь словарь своих познаний. - Скажут "можно" - я  еду,
"не можно" - не еду, "подрожно" - я дам подрожно, вот и все".
   Батюшки мои, думаю себе: вот антик-то! и начинаю его осматривать... Что
за  наряд!..  Сапоги  обыкновенные,  но  из  них  из-за  голенищ   выходят
длиннейшие красные шерстяные чулки, которые закрывают его ноги выше  колен
и поддерживаются на половине  ляжек  синими  женскими  подвязками.  Из-под
жилета на живот спускается гарусная красная вязаная фуфайка; поверх жилета
видна серая куртка из халатного драпа, с зеленою оторочкою, и поверх всего
этот совсем не приходящий по сезону клеенчатый плащ и зонтик,  привешенный
к его пуговице у самой шеи.
   Весь багаж проезжающего состоял из  самого  небольшого  цилиндрического
свертка в клеенчатом же чехле, который лежал на столе, а на  нем  довольно
простая записная книжка и более ничего.
   "Это удивительно!" - воскликнул я и чуть не спросил его: "Неужто вы т