бедать его зазвал - и ничего. Поляк за это никогда не  сердится.  Напротив,
этот мой приятель, после того как я его выпорол, даже  всем  меня  хвалил  -
трубою про меня трубил: "остро, говорит, постемпуе,  -  зле  человек  бардзо
почтивый". Ведь и вся эта рухавка-то вышла из-за церемоний,  все  это  "пять
офяр", пять варшавских мертвецов наделали.  Говор  пошел:  "стржеляойн  нас,
пане, москали!" Ну, вот вам и претекст для жалоб и к Наполеону и  к  Европе.
Кровь, знаете, благородное дело! Тут и пан Халявский и пан Малявский - все в
азарт входят: "и меня, и меня, говорят, ледви не застршелили!" А  надо  былр
никого не убивать и даже холостым зарядом не стрелять, а казаков с нагайками
на них да пожарную команду с водой. Как вспороли бы их хорошенько да  водой,
как кур, облили бы, - они бы и молчали, и не стали бы хвалиться, что "и я  в
скурэ достал", и "мне воды за  шие  залили!",  а,  напротив,  стали  бы  все
перекоряться - Стась на Яся, а Ясь на Стася, - дескать, "меня не обливали" и
"меня нагайкой не лупили". Что бы тут дипломаты вашей Европы-то, за кого  бы
стали заступаться, когда  и  обиженных  нет?  Надо  ведь  всегда  играть  на
благородных страстях человека, а такового у поляков  есть  гордость:  вот  и
надо бы не стрелять в них, а пороть да водою окачивать.
 - Я полагаю, что ваше превосходительство шутите?
 - Нимало-с да что же шуточного во всем том, что я вам говорю?
 - Помилуйте, да что же бы в самом деле Европа-то тогда о нас сказала?
 - А вот теперь небось она зато про вас очень хорошо говорит!  А  я  бы,
будь моя воля, я бы и Европу-то всю выпорол.
 Я даже не выдержал и рассмеялся.
 - За что  же,  мол,  ваше  превосходительство,  вы  так  строго  хотите
обойтись с Европой?
 - С Европой-то-с! Господи  помилуй:  да  мало  ли  на  ней,  на  старой
грешнице, всяких вин и неправд? И мотовство, и  фатовство,  и  лукавство,  и
через нее, проклятую цивилизацию, сколько рабочих рук от  сохи  оторвано,  и
казенную амуницию рвет, - да еще не за что  ее  пороть!  Нет-с  пороть  ее,
пороть!
 - Если дастся.
 - Вздор-с! Разумеется, если ее дипломатическим путем к тому приглашать,
она не дастся" а клич по земле русской  кликнуть...  как  Бирнамский  лес  с
прутьями пойдем и всех перепорем,  и  славян  освободим,  и  Константинополь
возьмем, и Парижскую губернию  учредим,  -  и  сю*  сюку  Дергальского  туда
губернатором посадим.
 - Ну-с, - говорю, - о Парижской губернии, я полагаю, теперь нам  уж  не
время думать, когда там Бисмарк и Мольтке хозяйничают.
 - А что же такое ваши Бисмарк и Мольтке?
 - Гениальные люди.
 -  Вздор-с,  мы  всех  поколотим.  Я  усумнился  и  поставил   на   вид
превосходное устройство немецких сил и образованность их военачальников.
 - Вздор-с, - возразил генерал. - Пусть себе они и умны и  учены,  а  мы
все-таки их поколотим.
 - Да каким же образом?
 - Да таким образом, что они там своими умами да званиями разочтут, а мы
им такую глупость удерем, что они только рты разинут. Где по-их, по-ученому,
нам бы надо быть, там нас никого не будет, а где нас не потребуется, там  мы
все и явимся,  и  поколотим,  и  опять  в  Берлин  Дергальского  губернатора
посадим. Как только дипломатия отойдет в сторону, так мы сейчас и поколотим.
А то дипломаты!, сидят и смотрятся, как  нарциссы,  в  свою  чернильницу,  а
боевые генералы плесенью обрастают и с голоду пухнут.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

 Я  помолчал  и  потом   тихо   заметил   генералу,   что,   однако,   и
дипломатических приемов огулом осуждать нельзя.
 - Я и не спорю-с против этого, - отвечал генерал. - Я и сам  дипломатии
не отвергаю, но только я не отвергаю настоящей дипломатии, короткой.  Ответь
так, чтобы про твой ответ и рассказывать было нельзя. Со мною и самим бывали
случаи, что я  держался  дипломатии.  Я  раз  прихожу,  не  помню  где-то  в
Германии, какого-то короля дворец хотел посмотреть. Ездил по Рейну,  глядел,
глядел на эти кирпичи, которые называют "развалинами",  -  страсть  надоело.
Дай на другое взгляну: наговорили про один дворец, что очень хорош  и  очень
стоит, чтобы взглянуть, я  и  пошел.  Прихожу-с  а  там  внизу  пред  самой
лестницей сидит немец и показывает мне, скотина, пальцем на этакие  огромные
войлочные калоши.
 - Это, мол, - Что такое?
 - Надень, - говорит.
 - Зачем же, мол, я их стану надевать?
 - А затем, что без того, - говорит, - по дворцу не пойдешь. - Ах ты,  -
говорю, - каналья этакая! Да я у своего государя не по такому дворцу,  да  и
то без калош ходил, - а стану я для твоего короля шутом наряжаться!
 - Ну, так вот, - говорит, - и не пойдешь! А я плюнул ему в эти кеньги и
сказал:
 - Ну, так вот, скажи же своему королю, что я ему в калоши плюнул!..
 Справлялся после этого, сказали ли что-нибудь об этом королю? ничего не
сказали.  Так  и  присохло.  Вот  такой  тон,  по-моему,  должна  держать  и
дипломатия: чтоб плюнул кому и присохло! На нас, боевых генералов, клевещут,
будто мы только как цепные собаки  нужны,  когда  нас  надо  спустить,  а  в
системе мирного времени ничего будто не понимаем. Врут-с!  А  опросите-ка...
теперь вот все газетчики взялись за то, что в Польше одна неуклонная система
должна заключаться в том, чтобы не давать  полякам  забываться  а  я-с  еще
раньше, когда еще слуха о последней рухавке не было, говорил: закажите вы  в
Англии или в Америке гуттаперчевого человека,  одевайте  его  то  паном,  то
ксендзом, то жидом, и возите его года  в  два  раз  по  городам  и  вешайте.
Послушайся они этого моего совета - никто бы и не ворохнулся, и капли  крови
не было бы пролито. Да что и говорить!
 Генерал махнул рукой и добавил:
 - Хоть бы на будущее-то время послушнее были, да  загодя  теперь  такую
штуку припасли бы, да по Ревелю, да по Риге повозили  немцем  одетую,  а  то
ведь опять, гляди, скоро понадобится немцев колоть. А мне, как  хотите,  мне
немцев жалко: это не то,  что  гоноровое  полячье  безмозглое,  -  это  люди
обстоятельные и не перепорть мы их сами,  они  приятнейшие  соотечественники
нам были бы. Я, помню, сам в Остзейском крае два  года  стоял  при  покойном
императоре, так эти господа немцы нам первые  друзья  были.  Бывало,  ничего
каналья и по-русски-то не понимает, а даже  наши  песни  поет:  заместо  "по
мосту-мосту" задувает:
 Оф дем брике, брике, брике,
 Оф дем калинишев брике.
 А нынче вон, пишут, и  они  уже  "Wacht  am  Rhei"("Стража  на  Рейне"
(нем.)) запели и заиграли. Кто же, как не сами мы в этом виноваты? Ну и надо
теперь для их спасения по крайней мере хоть гуттаперчевую куклу на свой счет
заказывать, да каким-нибудь  ее  колбасником  или  гоф-герихтом  наряжать  и
провешивать, чтоб над живыми людьми не пришлось этой гадости делать.
 - А не находите ли вы, -  спрашиваю,  -  опасности  в  том,  что  немцы
проведали бы, что человек-то, которого вешают, сделан из гуттаперчи?
 - Ну так что же такое, что проведали бы? Да им  даже  под  рукою  можно
было бы это  и  рассказывать,  а  они  все  писали  бы,  что  "москали  всех
повешали" ученая Европа и порешила бы, что на Балтийском поморье немцев уже
нет, что немцы все уже перевешаны, а которые остались, те, стало быть, наши.
Тогда они после - пиши не пиши - никто заступаться  не  станет,  потому  что
поляков уже нет, все перевешаны за русских заступаться не принято, - и весь
бы этот дурацкий остзейский вопрос так и порешился бы гуттаперчевою куклой.
 - Куклой! ну, - говорю, - ваше превосходительство, теперь я уж даже  не
сомневаюсь, что вы это все изволите шутить.
 - Полноте, сделайте милость! Вы меня этим даже обижаете! -  возразил  с
неудовольствием генерал. - Ас другой стороны, я даже и не понимаю,  что  вас
так удивляет, что кукла может производить  впечатление?  Мало  ли  разве  вы
видите у нас кукол, которых все знают за кукол, а они не только  впечатление
производят, но даже решением вопросов руководят. Вы здешний?
 - Да, здешний.
 - И еще, может быть, в здешней гимназии обучались?
 Я отвечал утвердительно.
 - Ну, так вы не можете не знать господина Калатузова?
 - Как же, - отвечаю, - очень хорошо его знаю.
 - Дурак он?
 - Да, не умен.
 - Чего не умен, просто дурак. Я и отца его знал, и  тот  был  дурак,  и
мать его знал - и та была дура, и вся родня их были дураки, а и они на этого
все дивовались, что уже очень глуп: никак до десяти лет казанского  мыла  от
пряника не мог отличить. Если, бывало, как-нибудь  мать  в  бане  в  сторону
засмотрится, он сейчас все мыло и поест. Людей сколько за это пороли. Просто
отчаянье! До восемнадцати лет дома у гувернантки учился,  пока  ее  обнимать
начал, а ничему не выучился в гимназию в  первый  класс  по  девятнадцатому
году отдали и через пять лет из второго класса назад  вынули.  Ни  к  одному
месту не годился, - а вон  добрые  люди  его  в  Петербурге  научили  газету
издавать, и пошло, и заговорили про него, как он вопросы решает. Вот вы  его
посмотрите: вчера был у меня приехал в земство, гласным выбран ради  своего
литературного значения и будет голос подавать.
 - Что же, - спрашиваю, - поумнел он хотя немножко, редакторствуя?
 - Какое же поумнеть? Мыла, разумеется, уж не ест а пока сидел у меня -
все пальцами нос себе чистил. Из  ничего  ведь,  батюшка,  только  бог  свет
создал, да и это нынешние ученые у него  оспаривают.  Нет-с  сей  Калатузов
только помудренел. Спрашиваю его, что, как его дела идут?
 "Шли, - говорит, - хорошо, а с прошлого года пошли хуже".
 "Отчего же, мол, это?"
 "Запад, - говорит, - у меня отвалился".
 "Ну, вы, конечно, это горе поправили?"
 Думал он, думал:
 "М-да, - отвечает, - поправил".
 "Ну, и теперь, значит, опять хорошо?"
 "М-да не совсем: теперь восток отпал".
 "Фу, - говорю, - какое критическое положение: этак все, пожалуй,  может
рассыпаться?"
 Думал, опять думал и говорит, что может.
 "Так  нельзя  ли,  мол,  как-нибудь  так,  чтобы  и  востоку  и  западу
приходилось по вкусу?"
 "М-можно, да... людей нет!"
 "Что такое? - Удивился, - знаете, безмерно, что уж даже и петый  дурак,
и тот на безлюдье жалуется. - Что такое?" - переспрашиваю,  -  и  получаю  в
ответ:
 "Людей нет". "В Петербурге-то способных людей нет?"
 "Нет".
 "Не верю, - говорю. - Вы поискали бы их прилежнее, как  голодный  хлеба
ищет".
 "Искал", - отвечает.
 "Ну, и что же? Неужели нет?"
 "Нет".
 "Ну, вы в Москве поискали бы".
 "А там, - говорит, - и подавно нет. Нынче их нигде уж нет  нынче  надо
совсем другое делать".
 - "Что такое?" - любопытствую. Расскажи, мол, дура любезная, удиви, что
ты такое надумала? А он-с меня действительно и удивил!
 "Надо, - отвечает, - разом два издания издавать,  одно  так,  а  другое
иначе".
 Ну, скажите ради бога, не тонкая ли бестия?  -  воскликнул,  подскочив,
генерал. - Видите, выдумал какой способ! Теперь ему все будут кланяться, вот
увидите, и заискивать станут. Не утаю греха - я ему вчера первый поклонился:
начнете, мол, нашего брата солдата в одном издании ругать, так хоть в другом
поддержите. Мы, мол, за то подписываться станем.
 "М-да, - говорит, - в другом мы поддержим".
 Так вот-с, сударь, - заговорил, выпрямляясь во весь  рост,  генерал,  -
вот вам в наш век кто на всех угодит, кто всем тон задаст и кто прочнее всех
на земле водворится: это - безнатурный дурак!

ГЛАВА ВОСЬМИДЕСЯТАЯ

 Это было последнее слово, которое я слышал  от  генерала  в  его  доме.
Затем, по случаю наступивших сумерек, старик предложил мне пройтись, и мы  с
ним долго ходили, но я не помню, что у нас за разговор шел  в  то  время.  В
памяти у меня оставалось одно пугало "безнатурный  дурак",  угрожая  которым
Перлов  говорил  не  только  без  шутки  и  иронии,  а  даже  с  яростию,  с
непримиримою досадой и с горькою слезой на ресницах.
 Старик проводил меня до моей квартиры и здесь, крепко сжимая мою  руку,
еще несколько минут на  кого-то  все  жаловался  упоминал  упавшим  голосом
фамилии некоторых важных лиц петербургского высшего круга  и  в  заключение,
вздохнув и потягивая мою руку книзу, прошептал:
 - Вот так-то-с царского слугу и изогнули как дугу!  -  а  затем  быстро
спросил: - Вы сейчас ляжете спать дома?
 - Нет, - отвечал я, - я еще поработаю над моей запиской.
 - А я домой только завтра, а до утра пойду в дворянский клуб  спать:  я
там таким манером предводительского зятя мучу: я сплю, а  он  дежурит,  а  у
него жена молодая. Но зато штраф шельмовски дорого стоит.
 Тягостнейшие на меня напали размышления. "Фу ты, - думаю себе, - да что
же это, в самом деле, за патока с имбирем, ничего не разберем!  Что  это  за
люди, и что за странные у всех заботы, что за скорби,  страсти  и  волнения?
Отчего это все так духом взметалось, взбуровилось и что, наконец,  из  этого
всего выйдет? Что снимется пеною, что падет осадкой на дно и что отстоится и
пойдет на потребу?"
 А генерала жалко. Из всех людей, которых я встретил  в  это  время,  он
положительно самый симпатичнейший человек. В нем как-то все приятно:  и  его
голос, и его манеры, и его тон, в котором не  отличишь  иронии  и  шутки  от
серьезного дела, и его гнев при угрозе господством "безнатурного дурака",  и
его тихое: "вот и царского слугу изогнули как в дугу", и даже его не  совсем
мне понятное намерение идти в дворянский клуб спать до света.
 Да, он положительно симпатичнее всех... кроме пристава  Васильева.  Ах,
боже мой, зачем я, однако же, до сих пор не навещу в сумасшедшем доме  моего
бедного философа и богослова? Что-то он, как там ориентировался? Находит  ли
еще и там свое положение сносным и хорошим? Это просто  даже  грех  позабыть
такую чистую душу... Решил я себе, что завтра же непременно к нему пойду,  и
с тем лег в постель.
 Записка не пишется, да и что писать, сам не знаю, а уж  в  уме  у  меня
начали зарождаться лукавые замыслы, как бы свалить это дело с плеч долой.
 "Не совсем это нравственно и благородно, - думаю я, засыпая,  -  ну  да
что же поделаешь, когда ничего иного не умеешь? Конечно, оно можно бы...  да
настойчивости и цепкости в нас нет...  Лекарь  Отрожденский  прав:  кажется,
действительно народище может быть предоставлен пока своей смерти и  сойдется
с ней и без медицинской помощи... Однако как это безнравственно!.. Но...  но
Перлов "безнатурным дураком" грозится... Страшно! Глупость-то  так  со  всех
сторон и напирает, и не ждет... Вздоры и раздоры так всех и засасывают..." И
вдруг, среди сладкой дремоты, завязывающей и путающей эти мои соображения, я
чувствую толчок какою-то мягкою и доброю рукой, и тихий голос прошептал  мне
над ухом: "Спи! это все сон! все это сон. Вся жизнь  есть  сон:  проснешься,
тогда поймешь, зачем все это путается".
 Я узнал голос станового Васильева и... уснул,  а  утром  просыпаюсь,  и
первое, что меня осенило: зачем  же,  однако,  мне  поручили  составить  эту
записку? - мне, который не знает России, который менее всех их живет здесь?
 - Позвольте! позвольте! - воскликнул я вдруг, хватив себя за голову.  -
Да я в уме ли или нет? Что же это  такое:  я  ведь  уж  не  совсем  понимаю,
например, что в словах Перлова сказано на смех и что взаправду имеет смысл и
могло бы стоить внимания?..  Что-то  есть  такого  и  иного!..  Позвольте...
позвольте! Они (и у меня уже свои мифические они), они свели меня  умышленно
с ума и...  кто  же  это  на  смех  подвел  меня  писать-записку?  Нет!  это
неспроста... это...
 Я вскочил, оделся и побежал к Дергальскому.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

 Застаю его дома, отвожу потихоньку в сторону и секретно  спрашиваю:  не
писал ли  когда-нибудь  кому-нибудь  Фортунатов,  чтобы  пригласить  меня  к
составлению  предварительной  записки  об  учреждении  врачебной   части   в
селениях?
 - Позвольте, - отвечает, - я сейчас сплявлюсь. Юркнул куда-то  в  шкаф,
поколотился там, пошелестил бумагами и отвечает
 - Есть! писать! И с этим подает мне смятое письмо с рубцом от  бечевки,
которою была стянута пачка.
 Это было письмо Фортунатова к предводителю моего уезда.  Касающаяся  до
меня фраза заключалась в следующем: "Кстати, к вам,  по  соседству,  приехал
помещик Орест Ватажков он человек бывалый  за  границей  и  наверно  близко
знает,  как  в  чужих  краях  устраивают   врачебную   часть   в   селениях.
Прихватите-ка и его сюда: дело это непременно надо свалить к черту с плеч".
 - Да ведь предводитель, - замечаю, - этого письма не получил?
 - Как же... нет, получил.
 - Как же получил, когда оно здесь у вас?
 - Да, да, да... он, стало быть, не получил.
 Я простился и иду домой  и  вдруг  узнаю  из  непосредственного  своего
доклада, что я уже сам путаюсь и  сбиваюсь,  что  я  уже  полон  подозрений,
недоверий, что хожу потихоньку осведомляться, кто о чем говорил и писал, что
даже  сам  читаю  чужие  письма...  вообще   веду   себя   скверно,   гадко,
неблагородно, и имя мне теперь... интриган!
 Я встрепенулся и остолбенел  на  месте.  Я  испугался  этого  ужасного2
позорного имени, тем более что сам не мог дать себе отчета: слышу ли  я  это
слово внутри себя или... или я даже изловлен в  интриганстве  и  подвергаюсь
позорному обличению.
 Увы! это было так: глаза мои сказали мне, что я пойман.
 Поймал  меня  тот  щуковатый  полицеймейстер,  которого   я   видел   у
губернатора. Черт его знает, откуда он проезжал мимо  квартиры  злосчастного
Дергальского, и по какому праву он, с самой  возмутительной  фамильярностью,
погрозил мне, шутя, пальцем, и в силу чего он счел себя вправе назвать  меня
интриганом. Фуй, неужто же так чересчур легко запутаться и... даже падать? А
ведь, как хотите, неуместная и бессмысленная  фамильярность  полицеймейстера
не что иное, как признак весьма невысокого положения моих фондов. Когда же я
их так уронил и чем именно? Это преглупо и предосадно.
 Я возвратился домой в самом дурном расположении  духа,  но  только  что
переступил порог, как сейчас же утешился: у себя я, сверх всякого  ожидания,
нашел генерала Перлова.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

 Старик этот был  мне  теперь  вдвое  мил  я  рассказал  ему  все  свои
недоумения  и  сюрпризы  с  такою  полною  откровенностью,  с  какою   можно
рассказывать свои дела только сердечнейшему другу. Он  все  молчал  и  сосал
янтарь своего черешневого чубука, изредка лишь отзываясь  самыми  короткими,
но   определительными   выражениями.   Губернатора    назвал    "свистуном",
губернаторшу обругал нецензурным словом, про  Дергальского  сказал,  что  он
"балалайка бесструнная", а Фортунатова похвалил: "этот, говорит, в кулаке из
яйца цыпленка выведет" а впрочем, обо всех  сказал,  что  "все  они  вместе
порядочная сволочь", и предлагал их повесить. Предводителя я уж, разумеется,
не коснулся, но о полицеймейстере рассказал, как он  нагло  сейчас  со  мною
расфамильярничался.
 - Гвардейская привычка-с, - отвечает генерал.  -  Я  их,  этих  господ,
знаю: был  и  со  мной  такой  случай,  что  их  братия  пробовали  со  мной
фамильярничать, да ведь мне в кашу не плюнешь. Я еще тогда в маленьком  чине
служил. Мы не поладили как-то за картами. Мне денщик их говорит: "Не ходите,
говорит, к нам больше, ваше благородие, а то наши господа хотят вас бить". Я
ему дал на водку и прихожу и спрашиваю: "Правда ли, господа, будто вы хотите
меня бить?"
 - "Правда", а их осьмеро, а я один. "Ну, как же вы  меня  будете  бить,
когда вас осьмеро, а я один?" - "А вот как", - отвечает сам хозяин да  прямо
меня по щеке. Я очень спокойно говорю:  "Я  этому,  господа,  не  верю".  Он
второй раз. Я опять говорю: "Не верю". Он в третий ну, тогда я взял его  за
ноги, взмахнул, да и начал им же самим действовать, и всех их переколотил  и
взял из-под скамьи помойный таз, облил их, да и ушел.
 - Вы очень сильны.
 - Нет, пудов двенадцать, я больше теперь не подниму, а был  силен:  два
француза меня, безоружного, хотели в плен отвести, так я их за  вихры  взял,
лоб об лоб толкнул и бросил - больше уже не  вставали.  Да  русский  человек
ведь вообще, если его лекарствами не портить, так он очень силен.
 "Ах, - думаю, - вот эта речь мне очень на руку", и  спрашиваю