укой  со  стола  письмо,
разорвала конверт.
     Письмо было на большом листе почтовой бумаги, исписанном вокруг  чистым
и красивым мужским почерком, внизу стояла подпись "Подозеров".
     "Я получил четыре дня тому назад ваше письмо. -  начинал  автор.  -  Не
нахожу слов, которыми мог бы отблагодарить  вас  за  чувства,  выраженные  в
ваших строках, которых я никогда не перестану  помнить.  Я  не  отвечал  вам
скоро потому, что хотел отвечать обстоятельно. Прежде всего я отвечу на ваше
запрещение смеяться над вами. Это напрасно. Я не умею смеяться ни над кем  и
всегда отвечаю на всякий вопрос по  совести,  точно  так  же  поступаю  и  в
настоящем случае.
     Вы напоминаете мне мой долг вам, напоминаете данное мною вам, при одном
шуточном случае, серьезное слово безотговорочно и  честно  исполнить  первое
ваше требование,  и  в  силу  этого  слова  делаете  для  меня  обязательным
обстоятельный и чистосердечный ответ на ваше письмо, заключающее  в  себе  и
дружеский вопрос, и  совет,  и  предостережение,  и  ваше  предсказание.  Вы
разрешаете мне  тоже,  взамен  всяких  ответов,  отделаться  сознанием,  что
откровенность мне не по силам.
     Очень  благодарю  вас  за  дарование   мне   такого   легкого   способа
отступления, но, конечно, им не  воспользуюсь:  я  буду  с  вами  совершенно
откровенен.
     Я бы очень прямо отвечал вам, почему держу себя, как вы говорите,  "так
странно и двусмысленно", если  б  я  видел  в  моем  поведении  какую-нибудь
двусмысленность и загадочность. Мне даже самому было бы приятно уяснить себе
мои странности, но я, к крайней моей досаде, лишен  способности  их  видеть.
Мне кажется, что я живу, как все, одеваюсь, как все, ложусь спать и встаю  в
часы, более или менее обычные для всех, занимаюсь моею службой, посещаю моих
немногочисленных друзей и мало забочусь о моих врагах,  которых,  по  вашему
замечанию, у меня очень много. Не смею вам противоречить, но если это и так,
то что же я должен делать, чтоб уменьшить число моих недоброжелателей? Я  не
употреблял никаких стараний приобресть их вражду и не знаю, за  что  получил
ее, не знаю и средства к умилостивлению  их.  Помогите  мне,  пожалуйста,  и
спросите первого человека, который выскажется ко мне  пред  вами  враждебно,
что я ему сделал  худого?  Этим  вы  мне  дадите  средство  исправиться.  Вы
относите чувства моих недругов к моему безучастию "в общественных  делах"  и
ставите  мне  в  укоризну  мой  отказ   от   продолжения   секретарства   по
человеколюбивым учреждениям, в котором вы принимаете участие.  Мне  кажется,
что вы правы: я действительно мало показываюсь в обществе,  но  это  потому,
что у меня очень хлопотливая служба,  едва  оставляющая  мне  сколько-нибудь
времени для того, чтоб освежить мою голову страницей чтения.  Поэтому  же  я
отказался и от  секретарства,  и  от  всякого  участия  в  благотворительных
учреждениях, кроме посильной лепты моей, которую отдаю  охотно.  Я  не  могу
действовать иначе, потому что прямое мое дело, которое я  ежеминутно  делаю,
стоя у интересов крестьян, тоже есть дело благотворения,  и  оно  непременно
потерпело бы, если б я стал разделять  свое  время  на  стороны.  Скажу  вам
более: я бы считал очень радостным фактом, если  бы  среди  русских  мужчин,
имеющих  определенные  занятия,  находилось  как   можно   менее   охотников
вступаться в дела непосредственного благотворения. Зная характер этих дел, и
характер,  и  цель  большинства  пристающих  к  ним  лиц,  я  позволяю  себе
искреннейше желать, чтобы благотворение и помощь  бедным,  как  прямые  дела
христианского милосердия, ведались приходами,  а  не  людьми,  занимающимися
этими делами pour passer le temps {Чтобы провести время (фр.).}.  Я  уверен,
что это к тому непременно и придет, когда умножится  число  людей,  в  самом
деле добрых и в самом деле соболезнующих о нуждающемся брате,  а  не  ищущих
себе связей и протекций насчет благотворения, как это делается.  Я  чувствую
ложь в основе нынешней благотворительности и не хочу тратить сил и  времени,
нужных делу, служить которому я обязан присягой и добрым моим хотением.  Вот
вам разъяснение одной моей странности и последней неловкости,  "завершившей,
по вашим словам, цепь моих бестактностей".
     Вторая укоризна в том, что вы называете невниманием к своей  репутации,
может быть, еще более справедлива. Выставите мне в  вину,  что  я  "кажется"
никогда не употребляю никаких усилий для  того,  чтобы  смирить  зазнающуюся
наглость. Слово "кажется" вы поставили напрасно: вы могли  бы  даже  сказать
это совершенно утвердительно, и я признал бы  неопровержимую  правоту  ваших
слов;  но  вы  неправы,  приписывая  это  так  называемому   "презрительному
индифферентизму к людям"  или  "неспособности  ненавидеть,  происходящей  от
неспособности  любить".   Здесь   вы   погрешаете   в   ваших   заключениях.
"Презрительного индифферентизма к людям"  во  мне  нет,  и  я  его  даже  не
понимаю: напротив, у меня через меру неосторожны и велики тяготения к  одним
людям, и я очень сильно чувствую  отвращение  от  других,  но  ненавидеть  я
действительно не способен. Я, как человек очень дурно воспитанный,  конечно,
не свободен от злобности, и я даже  могу  ненавидеть,  но  я  ненавижу  одну
мстительную ненависть, и зато ненавижу ее непримиримо. Наше  дело  сберегать
себя от зла, к которому, к сожалению, более или менее склонны все  люди,  но
ненавидеть человека и стараться мстить ему... это такая  черная  работа,  от
которой, конечно, пожелает освободить себя всякий,  как  только  он  захочет
вдуматься в существо дела. Вот вам объяснение моего мнимого незлобия:  я  не
мстителен, больше по недосугу и по эгоизму.
     Вы вообще желаете поднять во мне  желание  защищаться  и,  указывая  на
принца Гамлета, как на пример, достойный подражания,  советуете  усвоить  из
него "то, что в нем есть самого сильного". Принц Гамлет - образец великий, и
вы напрасно шутите, что будто бы его  душа  живет  теперь  во  мне.  Нет,  к
сожалению, это не так; но все-таки я чту и  чувствую  принца  Гамлета,  и  я
знаю, что у него было самое сильное, но это отнюдь ведь не желание мстить  и
издеваться, здесь только слабость принца, а сила его в любви его... в  любви
его не к Офелии, которую он, как женщину, любит потому, что "любит", а в его
любви к Горацио, которого "избрал он перед всеми". Вы, конечно, помните  эти
прекрасные слова, за что он избран:

                     Страдая, ты, казалось, не страдал,
                     Ты брал удары и дары судьбы,
                     Благодаря за то и за другое,
                     И ты благословен!..
                     Дай мужа мне, которого бы страсть
                     Не делала рабом, и я укрою
                     Его души моей в святейших недрах,
                     Как я укрыл тебя.

     Поистине, я во всей  трагедии  не  знаю  ничего  величественнее  этого,
вообще малозамечаемого места; но здесь достоин подражания  не  нерешительный
принц Гамлет, а  Горацио,  с  которым  у  меня,  к  сожалению,  только  одно
сходство, что я такой же "бедняк", как он.
     Далее вы советуете мне изменить мой образ жизни, но скажите, Бога ради,
можно ли не быть самим собой ни для чего или, что еще хуже,  измениться  для
того, чтобы  быть  хуже?..  Я  это  говорю  потому,  что  вы  мне  советуете
"окраситься",  потому  что  "белый  цвет  марок",  вы   решительно   сказали
"интригуйте, как большинство, имейте  все  пороки,  которые  имеют  все,  не
будьте мимозой,  свертывающейся  от  всякого  преткновения,  будьте  чем  вы
хотите: шулером, взяточником, ханжой, и вас  кто-нибудь  да  станет  считать
своим, между тем как ныне, гнушаясь гадости людей, вы всем не только  чужой,
но даже ненавистный человек. Люди не прощают такого поведения: они не верят,
что вы отходите для того, чтобы только отойти; нет, им кажется, что  это  не
цель, а только средство, чтобы вредить им издали. Вредите им,  и  они  будут
гораздо спокойнее, чем находясь в догадках". Вы очень наблюдательны, Глафира
Васильевна! Это все очень верно, но не сами ли же  вы  говорили,  что,  чтоб
угодить на общий вкус,  надо  себя  "безобразить".  Согласитесь,  это  очень
большая жертва, для которой нужно своего рода геройство. Как эгоист, я  имею
более близкую мне заботу: прежде чем нравиться людям, я не хочу приходить  в
окончательный разлад с самим собой. Как вы хотите, человеку  можно  простить
эту    манкировку    и    позволить    заботиться    немножко    о     своем
самоусовершенствовании или, скромнее  сказать,  о  собственном  исправлении.
Надо же немножко держать корректуру над самим собой, чтобы не дойти в  конце
концов до внутреннего разлада, за чем, конечно, всегда следует необходимость
плясать по чужой дудке, к чему я совершенно неспособен. Вы указываете мне на
существующую будто бы общую подготовку сразу сложиться в дружный союз против
меня и предрекаете, что это будут силы,  которые  сломят  всякую  волю;  но,
Глафира Васильевна, я никогда и не считал себя героем, для одоления которого
нужны были бы очень сложные силы вроде "всеобщего раздражения или  всеобщего
озлобления", которые вы желаете отвратить от головы моей. Я гораздо скромнее
и уступчивей, и все, на что я  уповаю,  это  усвоенная  мною  себе  привычка
отходить от зла, творя этим благо и себе, и  тому,  кому  я  досадил.  Я  не
претендую  ни  на  какое  место  в  обществе,  ни  на  какое  влияние;  даже
равнодушествую, как вы говорите, к общественному мнению, все потому,  что  я
крайне доволен своим положением, в котором никто на свете не может заставить
меня пожертвовать драгоценною для меня свободой совести, мыслей и поступков;
я среди людей как среди моря: не все валы сердиты и не все и нахлестывают, а
есть и такие, которые выносят. Я не хвалюсь друзьями, но они  у  меня  есть.
Если я, по вашим же словам, не  смею  рассчитывать  на  доброжелательство  в
обществе, то чему же,  например,  я  обязан  за  ваше  участие  и  внимание,
последним доказательством которых мне  служит  лежащий  предо  мной  листок,
написанный вашею доброжелательною рукой? Неужто в самом деле тому, что я  не
хотел позволить где-то и кому-то говорить о вас  вздорные  и  пустые  слова,
обстоятельство, которое вы помните с приводящим меня в стыд  постоянством?..
Глафира Васильевна! я очень люблю Филетера Ивановича, но я  готов  разлюбить
его  за  его  болтливость,  с  которою  он  передал  вам  почти  трактирную,
недостойную сцену мою с Висленевым, который  лепетал  о  вас  что-то  тогда,
отнюдь не по  зложелательству,  а  по  тогдашнему,  довольно  многим  общему
влечению к так называвшейся "очистительной критике".  Форов  не  должен  был
ничего сообщать об этом случае, незначащем и недостойном никакого  внимания,
как и вы, мне кажется,  не  должны  напоминать  мне  об  этом,  поселяя  тем
неприятное чувство к добродушному  Филетеру  Ивановичу.  Попросить  человека
перестать говорить не совсем  хорошо  о  женщине,  поверьте,  самый  простой
поступок, который всякий сделает по такому же естественному  побуждению,  по
какому  человек  желает  не  видать  неприятного  зрелища  или  не   слыхать
раздирающих звуков. При  известной  слабости  нервов  и  известной  привычке
потворствовать им я в том случае, который стараюсь объяснить  вам,  поступил
бы одинаково, какой бы женщины  это  ни  касалось.  И  затем  последнее:  за
приглашение ваше гостить лето у вас в Рыбацком я, разумеется, бесконечно вам
благодарен, но принять его я не могу: как ни неприятно оставаться в  городе,
но я уехать отсюда не могу.
     Примите и пр. Андрей Подозеров".
     Бодростина сжала письмо в руке, посидела минуту молча, потом встала  и,
шепнув: "и ты благословен", вздохнула и ушла в свою спальню.
     Через две минуты она снова появилась оттуда в кабинете в  пышной  белой
блузе и с распущенными не длинными, но густыми темно-русыми волосами, зажгла
пахитоску, открыла окно  и,  став  на  колени  на  диван,  легла  грудью  на
бархатный матрац подоконника.
     "Он бежит меня и tant  inieux  {Тем  лучше  (фр.).}".  Она  истерически
бросила за окно пахитоску и, хрустнув пальцами обеих  рук,  соскользнула  на
диван, закрыла глаза и заснула при беспрестанных мельканиях  слов:  "Завтра,
завтра, не сегодня - так ленивцы говорят: завтра, завтра".  И  вдруг  пауза,
лишь на рассвете в комнату является черноглазый мальчик в  розовой  ситцевой
рубашке, барабанит и громко поет:

                            Бей, бей, барабан,
                            Маршируй впереди,
                            А кто спит, тот болван.
                            Поскорее буди!..

     У Бодростиной дрожат веки, грудь подымается, и  она  хочет  вскрикнуть:
"брат! Гриша", но открывает  глаза...  Ее  комната  освещена  жарким  светом
изменчивого утра, девушка  стоит  пред  Глафирой  Васильевной  и  настойчиво
повторяет ей: "Сударыня, вас ждут Генрих Иванович Ропшин".
     Бодростина мгновенно вскочила, спросила мокрое  полотенце,  обтерла  им
лицо и велела привести гостя в бельведер.
     - Мне красную шаль, - сказала она возвратившейся девушке и, накинув  на
плечи требуемую шаль, нетерпеливо вышла из комнаты и поднялась в бельведер.
     В фонаре, залитом солнцем, стоял молодой человек, блондин,  "нескверный
и неблазный", с свернутым в трубку листом бумаги.
     Заслышав легкие шаги входившей по  лестнице  Бодростиной,  он  встал  и
подбодрился, но при входе ее тотчас же снова потупил глаза.
     Глафира Васильевна остановилась пред ним  молча,  молодой  человек,  не
сказав ей ни слова, подал ей свернутый лист бумаги.
     Глафира Васильевна взяла этот  лист,  пробежала  его  первые  строки  и
сдернув с себя красную шаль, сказала:
     - Как здесь сегодня ярко! завесьте, пожалуйста, одно окно этим платком!
     "Нескверный и неблазный" юноша молчаливо и робко исполнил ее приказание
и, когда оглянулся, увидел Глафиру Васильевну, стоящую  на  своем  месте,  а
свиток бумаги у ее ног.
     Глафира была бледна как плат, но Ропшин этого не заметил, потому что на
ее лицо падало отражение красной шали. Он  наклонился  к  ногам  окаменевшей
Глафиры, чтобы поднять лист. Бодростина в это мгновение  встрепенулась  и  с
подкупающею улыбкой на устах приподняла от ног  своих  этого  белого  юношу,
взяв его одним пальцем под его безволосый подбородок.
     Тот истлел от блаженства и  зашатался,  не  зная  куда  ему  двинуться:
вперед или назад?
     - Оставьте мне это на два часа, - проговорила Бодростина, держа  свиток
и стараясь выговаривать каждый слог как можно отчетливее, между тем как язык
ее деревенел и ноги подкашивались.
     Ропшин, млея и колеблясь, поклонился и вышел.
     С  этим  вместе  Глафира  Васильевна   воскликнула:   "я   нищая!"   и,
пошатнувшись, упала без чувств на пол.
     Через час после этой сцены в  доме  Бодростиной  ветер  ревел,  хлестал
дождь и гремел гром и реяли молнии.
     Дурно запертые рамы распахнулись и в фонаре бодростинского  бельведера,
и в комнате Горданова.
     Последний, крепко заспавшийся, был разбужен бурей и ливнем; он позвонил
нетерпеливо человека и велел ему  открыть  занавесы  и  затворить  хлопавшую
раму.
     - Цветы! - доложил ему лакей, подавая букет.
     Горданов покосился на свежие розы, встал и подошел к окну.
     - Ага! загорелась орифлама! - проговорил он, почесав себе шею, и,  взяв
на столе листочек бумаги, написал: "Дела должны идти  хорошо.  Проси  мне  у
Тихона Ларионовича льготы всего два месяца: через два месяца я буду богат  и
тогда я ваш. Занятые у тебя триста рублей посылаю в особом конверте  завтра.
Муж твой пока еще служит и его надо поберечь".
     Горданов запечатал это письмо  и,  надписав  его  "в  Петербург,  Алине
Александровне Висленевой", подал конверт слуге, сказав: "Сию минуту сдай  на
почту, но прежде отнеси эти цветы Ларисе Платоновне Висленевой".
     А огненная орифлама все горела над городом в одной из рам бельведера, и
ветер рвал ее и хлестал ее мокрые каймы о железные трубы железных  драконов,
венчавших крышу хрустальной клетки, громоздившейся  на  крутой  горе  и  под
сильным ветром.
     Теперь мы должны покинуть здесь под  бурей  всех  наших  провинциальных
знакомых и их заезжих гостей и перенестись с тучного и теплого  чернозема  к
холодным финским берегам, где заложен и выстроен на костях и сваях город, из
которого в последние годы, доколе не совершился круг,  шли  и  думали  вечно
идти самые разнообразные новаторы. Посмотрим, скрепя наши сердца и нервы,  в
некоторые  недавно  еще  столь  безобразные  и  неряшливые,  а  ныне   столь
отменившиеся от прошлого клочья этого гнезда, где в  остром  уксусе  "сорока
разбойников"  отмачиваются  и  в  вымоченном  виде  выбираются  в  житейское
плаванье  новые  межеумки,  с  которыми  надо  ликовать   или   мучиться   и
многозаботливым Марфам, и безвестно совершающим свое течение Мариям.
     Путь не тяжел, - срок не долог, и мы откочевываем в Петербург.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
        БЕЗДНА ПРИЗЫВАЕТ БЕЗДНУ


        Глава первая
        Entre chien et loup
        {Сумерки, пора между часом собаки и волка (фр.).}

     Горданов не сразу сшил себе свой нынешний мундир: было время, когда  он
носил другую форму. Принадлежа не к новому, а к новейшему  культу,  он  имел
пред собою довольно большой выбор мод и фасонов: пред  ним  прошли  во  всем
своем убранстве Базаров, Раскольников и Маркушка Волохов, и Горданов всех их
смерил, свесил, разобрал и осудил: ни один из них не выдержал  его  критики.
Базаров, по его мнению, был неумен и слаб - неумен потому,  что  ссорился  с
людьми и вредил себе своими резкостями, а слаб потому,  что  свихнулся  пред
"богатым телом" женщины, что Павел Николаевич Горданов  признавал  слабостью
из слабостей. Раскольникова Горданов сравнивал с курицей, которая  не  может
не кудахтать о снесенном ею яйце, и глубоко  презирал  этого  героя  за  его
привычку  беспрестанно  чесать  свои  душевные  мозоли.   Маркушка   Волохов
(которого Горданов знал вживе) был, по его мнению,  и  посильнее  и  поумнее
двух  первых,  но  ему,  этому  алмазу,  недоставало  шлифовки,  чтобы  быть
бриллиантом, а Горданов хотел быть бриллиантом и чувствовал, что к тому  уже
настало удобное время.
     Павел  Николаевич  -  человек  происхождения  почти   безвестного,   но
романического: он сын московской цыганки и старшего брата Михаила Андреевича
Бодростина. Отец его некогда истратил чудовищные деньги на ухаживание за его
матерью и еще большие - на выкуп ее из табора; но, прожив с нею один  год  с
глазу на глаз в деревне, наскучил ее однообразными  ласками  и  вывел  ее  в
особый хуторок, а сам женился на девушке  соответственного  положения.  Мать
Павла Николаевича этого не снесла: как за нею ни  присматривали  на  хуторе,
она обманула своих  приставников,  убежала  в  прежнее  обиталище  к  своему
изменнику и пришла как раз во время свадебного  пира.  Ее  не  пустили,  она
взобралась на берег Оки, не помня себя, в муках  и  бешенстве  родила  здесь
ребенка и, может быть, не помня же себя, бросилась в воду и утонула. Ребенок
был  взят;  его  назвали  в  крещении  Павлом  и  записали  на  имя  бедного
мелкопоместного дворянина Горданова, которому подарили за это  семью  людей.
Чтобы Павел Горданов не мотался на глазах,  его  свезли  сначала  в  уездный
городишко и отдали на воспитание акушерке; отсюда восьми лет его перевезли в
губернский пансион, а из пансиона, семнадцати лет, отправили в Петербургский
университет. Отца своего  Горданов  никогда  не  помнил,  судьбами  мальчика
всегда распоряжался Михаил Андреевич Бодростин,  которого  Павел  Николаевич
видал раз в год.  К  семнадцатому  году  своего  возраста  Павел  Николаевич
освободился от всех своих родных, как истинных, так  и  нареченных:  старший
Бодростин умер; супруги Гордановы, фамилию которых носил  Павел  Николаевич,
также переселились в  вечность,  и  герой  на