- Могила меня одна успокоит, Нестор Игнатьич.
     - Зачем все представлять себе в таком печальном свете?
     Юлия плакала тихо.
     -  Полжизни, кажется, дала бы,-  говорила она тихо  и  не спеша,-  чтоб
только  хоть год один, хоть полгода... чтоб только уйти отсюда, хоть  в омут
какой-нибудь
     - Ну, что же, подождите, мы поищем вам места. О чем же так плакать?
     - Никуда  меня,  Нестор Игнатьич, не пустят: нечего об  этом говорить,-
произнесла,  сделав горькую  гримасу, Юлия  и,  хлебнув  глоток  воды, опять
откинулась на спинку дивана.
     - Отчего же не пустят?
     Юлия истерически засмеялась и опять поспешно проглотила воды.
     - От любви... от нежной любви... к... к... арендной статье,- произнесла
она,  прерывая  свои слова  порывами  к  истерическому смеху,  и,  выговорив
последнее слово, захохотала.
     Долинский сорвался с места и бросился к дверям в столовую.
     - Ос... остань... останьтесь! -  торопливо процедила, заикаясь,  Юлия.-
Это так... нич... ничего. Позвольте мне еще воды.
     Долинский принес  из столовой  другой стакан; Юлия выпила его  залпом и
приняла свое положение.
     Минут  десять  длилась пауза. Долинский  тихо  ходил  по комнате,  Юлия
лежала.
     - Боже мой! Боже мой! - шептала она,- хоть бы...
     - Чего вам так хочется? - спросил, остановившись перед ней, Долинский.
     - Хоть бы булочник какой женился на мне,- закончила Юлия.
     - Какие вы нынче странности, Юлия Петровна, говорите!
     - Что ж тут, Нестор  Игнатьич, странного? Я  очень хорошо знаю,  что на
мне  ни  один  порядочный  человек  не может жениться,  а другого выхода мне
нет... решительно нет! - отвечала Юлия с сильным напряжением в голосе.
     -  Отчего же  нет?  И  отчего, наконец, порядочный  человек  на вас  не
женится?
     -  Отчего?  Гм!  Оттого,  Нестор Игнатьич, что я  нищая.  Мало нищая, я
побирашка,  христорадница,  лгунья;  понимаете  - лгунья, презренная, гадкая
лгунья.  Вы знаете, в чем прошла моя жизнь? -  в  лганье, в  нищебродстве, в
вымаливаньи.  Вы  не  сумеете  так поцеловать  своей  невесты,  как  я  могу
перецеловать  руки  всех  откупщиков...  пусть только дают хоть  по...  пяти
целковых.
     - О, господи! Что это вы на себя за небылицы возводите,- говорил сильно
смущаясь Долинский.
     - Что  это вас так  удивляет! Это мой  честный  труд; меня этому только
учили; меня этому теперь учат. Ведь я же дочь! Жизнью обязана; помилуйте!
     Вышла опять пауза. Долинский молча ходил, что-то соображая и обдумывая.
     -  Теперь пилить  меня  замужеством!  -  начала  как  бы  сама  с собою
полушепотом  Юлия.-  Ну, скажите,  ну,  за  кого я  пойду? Ну, я  пойду! Ну,
давайте этого дурака: пусть хоть сейчас женится.
     - Опять!
     - Да что же такое! Я говорю правду.
     - Хороший и  умный человек,-  начала Юлочка,- когда  узнает нас, за сто
верст обежит. Ведь  мы ложь, мы, Нестор  Игнатьич, самая воплощенная ложь! -
говорила она, трепеща и приподнимаясь с дивана.- Ведь у нас в доме все лжет,
на  каждом шагу  лжет.  Мать  моя лжет,  я лгу, Викторина лжет, все  лжет...
мебель лжет. Вон, видите это кресло, ведь оно также лжет,  Нестор  Игнатьич!
Вы, может быть, думаете,  шелки или бархаты там какие закрыты этим чехлом, а
выйдет,  что  дерюга. О, боже мой, да я решительно не знаю,  право... Я даже
удивляюсь, неужто мы вам еще не гадки?
     Долинский постоял с  секунду и, ничего  не ответив,  снова  заходил  по
комнате.  Юлинька  встала,  вышла  и через  несколько минут  возвратилась со
свечой и книгой.
     -   Темно  совсем;  я  думаю,   скоро  должны  придти  ото  всенощной,-
проговорила  она  и стала  листать  книжку, с очевидным желанием  скрыть  от
матери  и  сестры  свою  горячую  сцену и  придать картине  самый  спокойный
характер.
     Она  перевернула  несколько   листков  и  с  болезненным  усилием  даже
рассмеялась.
     - Послушайте, Нестор Игнатьич, ведь это забавно -

     Вообрази: я здесь одна,
     Меня никто не понимает;
     Рассудок мой изнемогает,
     И молча гибнуть я должна.

     -  Нет,  это  не   забавно,-  отвечал  Долинский,  остановившись  перед
Юлинькой.
     - Вам жаль меня?
     - Мне прискорбна ваша доля.
     - Дайте же мне вашу руку,-  попросила  Юлинька, и на глазах ее замигали
настоящие, искренние, художественные слезы.
     Долинский подал свою руку.
     - И мне жаль вас,  Нестор Игнатьич. Человеку с вашим сердцем плохо жить
на этом гадком свете.
     Юлочка быстро выпустила его руку и тихо заплакала.
     - Я и не желаю жить очень хорошо.
     - Да, вы святой человек! Я  никогда не забуду, сколько вы  мне  сделали
добра.
     - Ничего ровно.
     -  Не говорите мне этого, Нестор Игнатьич.  Зачем это говорить! Узнавши
вас,  я только и  поняла все... все  хорошее и  дурное, свет  и  тени,  вашу
чистоту, и... все собственное ничтожество...
     - Полноте, бога ради!
     - И  полюбила  вас... не  как друга,  не  как  брата,  а...  (Долинский
совершенно  смутился).-  Юлинька  быстро  схватила  его  снова за руку,  еще
сильнее  сжала ее в  своих  руках и со слезами в  голосе договорила,-  а как
моего нравственного спасителя и теперь еще, может быть, в последний раз, ищу
у вас, Нестор Игнатьич, спасения.
     Юлинька встала, близко придвинулась к Долинскому и сказала:
     - Нестор Игнатьич, спасите меня!
     - Что вы хотите сказать этим? Что я могу для вас сделать?
     - Нестор Игнатьич!.. Но вы ведь  не рассердитесь, какая бы ни  была моя
просьба?
     Долинский сделал головою знак согласия.
     -  Мы  можем платить  за уроки  Викторины;  вы  не верьте,  что  мы так
бедны...  а  вы... не  ходите к нам;  оставьте нас. Я вас  униженно, усердно
прошу об этом.
     - Извольте, извольте, но зачем это нужно и какой предлог я придумаю?
     - Какой хотите.
     - И для чего?
     - Для моего спасения, для моего счастия. Для  моего счастия,- повторила
она и засмеялась сквозь слезы.
     - Не понимаю! - произнес, пожав плечами, Долинский.
     - И не нужно,- сказала Юлия.
     - Я вас стесняю?
     - Да,  Нестор Игнатьич,  вы создаете  мне новые  муки. Ваше присутствие
увеличивает мою  борьбу - ту борьбу, которой  не должно быть вовсе. Я должна
идти, как ведет меня моя судьба, не раздумывая и не оглядываясь.
     - Что это за загадки у вас сегодня?
     - Загадки! От нищенки благодетели долг требуют.
     - Ну-с!
     - Я ведь вот говорила, что я привыкла целовать откупщичьи руки... ну, а
теперь  один благодетель хочет приучить меня целовать его  самого.  Кажется,
очень просто и естественно... Подросла.
     - Ужасно!.. Это ужасно!
     - Нестор Игнатьич, мы нищие.
     - Ну, надо работать... лучше отказать себе во всем.
     - Вы забываете, Нестор Игнатьич, что  мы ничего не умеем делать и  ни в
чем не желаем себе отказывать.
     - Но ваша мать, наконец!
     - Мать! Моя мать твердит, что я обязана ей жизнью и должна заплатить ей
за  то, что  она  выучила меня  побираться  и... да, наконец, ведь она же не
слепа, в самом деле, Нестор Игнатьич! Ведь она ж видит, в какие  меня ставят
положения.
     Долинский  заходил  по  комнате  и  вдруг, круто  повернув  к  Юлиньке,
произнес твердо:
     - Вы бы хотели быть моею женою?
     - Я! - как бы не поняв и оторопев, переспросила Юлинька.
     -  Ну, да;  я  вас откровенно  спрашиваю: лучше было бы вам, если бы вы
теперь были моею женою?
     - Вашей женой! Твоей женой! Это ты говоришь мне! Ты - мое божество, мой
гений-хранитель! Не смейся, не смейся надо мною!
     - Я не смеюсь,- отвечал ей Долинский.
     Юлинька  взвизгнула,  упала  на его  грудь,  обняла его  за шею и  тихо
зарыдала.
     -   Тсс,   господа!   господа!  -   заговорил   за  спиною   Долинского
подхалимственный голос Аксиньи Тимофеевны, которая, как  выпускная  кукла по
пружинке,  вышла как раз  на  эту  сцену  в  залу.-  Ставни  не  затворены,-
продолжала она в мягко-наставительном тоне,- под окнами еще народ слоняется,
а  вы  этак... Нехорошо так неосторожно делать,-  прошептала она  как нельзя
снисходительнее и опять исчезла.
     Несмотря на то, что дипломатическая Юлочка, разыгрывая в  первый раз  и
без  репетиции  новую  сцену,  чуть не  испортила  свою  роль  перебавленным
театральным   эффектом,  Долинский  был   совершенно  обманут.  Сконфуженный
неожиданным  страстным  порывом  Юлочки  и  еще  более неожиданным  явлением
Аксиньи  Тимофеевны, он  вырвался  из  горячих  Юлочкиных  объятий  и  прямо
схватился за шапку.
     - Боже мой!  Аксинья  Тимофеевна все видела!  Ока первая сплетница, она
всем все разболтает,- шептала между тем, стоя на прежнем месте, Юлочка.
     - Что ж такое? Это все равно,- пробурчал Долинский.- Прощайте.
     - Куда же вы? Куда ты! Подожди минутку.
     - Нет, прощайте.
     Долинский ничего не слушал и убежал домой.
     По  выходе  Долинского  Юлинька возвратилась назад  в зал, остановилась
среди комнаты,  заложила за  затылок  руки, медленно  потянулась и  стукнула
каблучками.
     - Вот уж  именно что можно чести приписать,- заговорила,  тихо выползая
из темной комнаты, Аксинья Тимофеевна.
     Юлочка нервно вздрогнула и сердито оторвала:
     - Фу, как вы всегда перепугаете со своим ползаньем!
     -  Однако,  сделайте же ваше  одолжение: что же он обо  мне подумает? -
говорила Юлиньке ночью матроска, выслушав от дочери всю сегодняшнюю вечернюю
историю в сокращенном рассказе.
     - А вам  очень нужно,  что он о вас  подумает? - отвечала презрительно,
смотря через плечо на свою мать, Юлинька.
     - Нужно или не нужно, но ведь я же, однако, не торгую моими детьми.
     - Не торгуете! Молчите уж, пожалуйста!
     - Торгую! - крикнула азартно матроска.
     - Ну, так заторгуете, если будете глупы,- отвечала спокойно Юлия.
     Одним словом, Долинский стал женихом и известил об этом сестру.
     "Да спасет тебя господь бог от такой жены,- отвечала Долинскому сестра.
- Как  ты с ними познакомился? Я знаю эту  фальшивую, лукавую и бессердечную
девчонку. Она вся ложь, и ты с нею никогда не будешь счастлив".
     Долинскому в первые минуты показалось, что в  словах сестры есть что-то
основательное,   но   потом   показалось   опять,   что   это   какое-нибудь
провинциальное предубеждение. Он не хотел скрывать это письмо и  показал его
Юлиньке; та  прочла все от строки  до строки со спокойным,  ясным лицом,  и,
кротко улыбнувшись, сказала:
     - Вот видишь, в каком свете я должна была  казаться. Верь чему хочешь,-
добавила она со вздохом, возвращая письмо.
     "Не умею  высказать, как  я рада, что могу тебе послать доказательство,
что  такое  твоя  невеста,-  писала  Долинскому  его  сестра  через неделю.-
Вдобавок ко всему она вечно была эффектница  и фантазерка  и  вот провралась
самым  достойным образом.  Прочитай  ее  собственное письмо  и,  ради  всего
хорошего на свете, бога ради не делай несчастного шага".
     При письме сестры было приложено другое  письмецо  Юлиньки к  той самой
приятельнице, которая всегда служила для нее помойной ямой.
     "Я  наконец  выхожу замуж,- писала  Юлинька между  прочим.-  Моя нежная
родительница  распорядилась  всем  по  своему обыкновению и сама  без  моего
ведома дала за меня  слово, не считая нисколько нужным спросить мое  сердце.
Через месяц, для блага матери и сестры, я буду madame Долинская. Будущий муж
мой человек  очень неглупый и на хорошей дороге; но ужасно не развит, и мы с
ним не пара ни по чему.  Живя с ним, я буду исполнять  мой долг и недостаток
любви  заменю заботою  о  его развитии, но жизнь  моя будет,  конечно,  одно
сплошное страдание.  Любить его, увы,  я, разумеется, не могу. Как я понимаю
любовь, так любят один  раз  в жизни; но... я, может быть, привыкну к нему и
помирюсь с грустной необходимостью. Моя вся жизнь, верно, жертва  и жертва -
и  кому?  Что он? Что видит  в  нем моя мать и почему  предпочитает его всем
другим  женихам, которые  мне здесь надоедают, и между  которыми  есть  люди
очень богатые, просвещенные и с прекрасным  светским положением? Я просто не
умею понять ничего этого и иду, яко овца, на заклание".
     Долинский запечатал это письмо и отослал его Юлиньке,  та получила  его
за обедом, и как взглянула, так и остолбенела.
     - Что  это?  -  спросила ее  матроска,  поднося к  своим  рачьим глазам
упавшее  на пол  письмо. "Милая  Устя! - прочла она и сейчас же воскликнула:
"А! верно, опять романтические сочинения!"
     -  Оставьте!  -  крикнула  Юлинька и,  вырвав  из  рук  матери  письмо,
торопливо изорвала его в лепесточки.
     - Да уж это так! Героиня!
     Юлинька накинула на себя капот и шубку.
     - Куда? - крикнула матроска.- К милому? Обниматься? Теперь прости, мол,
голубчик!
     - А  хоть бы и обниматься!  - отвечала, проходя, Юлинька  и  исчезла за
дверью.
     - Ты у меня, Викторина, смотри! - заговорила, стуча  ладонью по  столу,
матроска.- Если еще ты, мерзавка, будешь похожа на эту змею, я тебя, шельму,
пополам перерву. На одну ногу стану, а другую оторву.
     Викторина молчала, а Юлинька в это время именно обнималась.
     - Это была шутка, я нарочно хотела попытать мою глупенькую Устю, хотела
узнать, что  она скажет  на  такое вовсе  не похожее на  меня письмо; а они,
сумасшедшие,  подняли такой  гвалт  и тревогу!  - говорила  Юлинька,  весело
смеясь в лицо Долинскому.
     Потом она расплакалась, упрекала  жениха в подозрительности, довела его
до того, что  он  же сам начал просить у нее прощения, и потом она  его, как
слабое  существо, простила, обняла,  поцеловала, и  еще поцеловала,  и столь
увлеклась своею добротою, что пробыла у Долинского до полуночи.
     Матроска  ожидала дочь  и, несмотря на поздний  для  нее час, с азартом
вязала  толстый шерстяной чулок.  По  сердитому  стуку вязальных  прутиков и
электрическому трепетанию серого крысиного хвоста, торчавшего на матроскиной
макушке,  видно было, что эта  почтенная дама  весьма в тревожном положении.
Когда у  подъезда  раздался звонок, она сама отперла дверь, впустила Юлочку,
не сказав ей ни одного слова, вернулась в залу,  и только когда  та прошла в
свою комнату, матроска не выдержала и тоже явилась туда за нею.
     -  Ну,  что ж?  -  спросила  она,  тяжело  рассаживаясь  на  щупленьком
креслице.
     -  Пожалуйста,  не  рвите чехла; его  уж и так  более  чинить  нельзя,-
отвечала, мало обращая внимания на ее слова, Юлия.
     -  Не  о  чехлах,  сударыня,  дело,  а  о вас самих,-  возвысила  голос
матроска, и крысиный хвостик закачался на ее макушке.
     - Пожалуйста, беспокойтесь обо мне поменьше; это будет гораздо умнее.
     - Да-с, но когда ж этот болван, наконец,  решится? Юлинька помолчала и,
спокойно свертывая косу под ночной чепец, тихо сказала:
     - Дней через десять можете потребовать, чтобы свадьба была немедленно.
     Матроска,  прищурив  глаза,  язвительно  посмотрела   на  свою  дочь  и
произнесла:
     - Значит, уж спроворила, милая?
     - Делайте,  что  вам  говорят,-  ответила  Юлинька  и,  бросив  на мать
совершенно холодный и равнодушный взгляд, села писать Усте ласковое письмо о
ее непростительной легковерности.
     - Готов Максим и шапка с ним,- ядовито проговорила, вставая  и отходя в
свою комнату, матроска.
     Через месяц Юлинька женила  на  себе Долинского, который, после ночного
посещения его Юлинькой, уже не  колебался в выборе, что ему делать, и решил,
что  сила воли должна заставить  его загладить свое увлечение. Счастья он не
ожидал, и его не последовало,
     Месяца медового у Долинского не было. Юлинька сдерживалась с ним, но он
все-таки  не мог долго  заблуждаться  и видел  беду неминучую.  А между  тем
Юлинька никак не могла полюбить своего мужа, потому что женщины ее закала не
терпят, даже презирают в  мужчинах характеры искренние и добрые, и эффектный
порок для  них гораздо привлекательнее; а  о том, чтобы щадить мужа, хоть не
любя, но уважая  его,  Юлинька,  конечно,  вовсе  и не  думала: окончив одну
комедию, она бросалась за  другою  и входила в свою  роль. Мать и сестру она
оставила при себе, находя, что этак будет  приличнее и экономнее, Викторина,
действительно,  была полезна в доме, а матроска нужна. Первые слезы  Юлиньки
пали на сердце Долинского за визиты ее родственникам и благодетелям, которых
Долинский не хотел  и  видеть.  Матроска влетела  и ощипала  Долинского, как
мокрого петуха.
     - Этак, милостивый государь,  со своими женами одни мерзавцы поступают!
-  крикнула  она, не говоря худого слова, на  зятя. (Долинский сразу  так  и
оторопел.  Он сроду не слыхивал, чтобы женщина  так выражалась.)  - Ваш долг
показать  людям,- продолжала  матроска,-  как вы уважаете  вашу жену,  а  не
поворачиваться с нею, как вор на ярмарке. Что, вы стыдитесь моей дочери, или
она вам не пара?
     - Я думаю, мой долг  жить с женою дружески, а не стараться  кому-нибудь
это показывать. Не все ли равно, кто что о нас думает?
     - Покорно  вас  благодарю!  Покорнейше-с  вас  благодарю-с!  -  замотав
головою, разъярилась матроска.- Это  значит -  вам все  равно, что моя дочь,
что Любашка.
     - Какая такая Любашка?
     - Ну, что белье вам носила; думаете - не знаю?
     - Фу, какая грязь!
     -  Да-с!  А  вы  бы,  если вы  человек  таких  хороших правил,  так  не
торопились бы  до свадьбы-то в права мужа вступать, так это лучше бы-с было,
честнее. А и  тебе, дуре, ништо, ништо,  ништо,- оборотилась она к  дочери.-
Рюмь, рюмь теперь, а вот, погоди немножко, как корсажи-то в платьях придется
расставлять, так и совсем тебя будет прятать.
     Долинский  вскочил  и  послал  за  каретой.  Юлинька  делала  визиты  с
заплаканными глазами, и своим угнетенным  видом  ставила  мужа  в  положение
весьма  странное  и  неловкое.  В  откупном  мире  матроскиных  благодетелей
Долинский не понравился.
     - Какой-то совсем неискательный,-  отозвался о нем главный благодетель,
которого Юлинька поклепала ухаживанием за нею.
     Матроска опять дала зятю встрепку.
     -  Своих  отрях,  учителишек,  умеете примечать,  а людей, которые всей
вашей семье могут быть полезны, отталкиваете,- наступала она на Долинского.
     Юлинька в  глаза  всегда брала сторону мужа и просила его  не  обращать
внимания на эти грубые выходки  грубой женщины. Но  на самом  деле каждый из
этих  маневров   всегда  производился   по  непосредственной  инициативе   и
подробнейшим  инструкциям самой Юлиньки. По ее соображениям, это был хороший
и   верный   метод  обезличить   кроткого  мужа,   насколько   нужно,  чтобы
распоряжаться по собственному усмотрению, и в то же  время довести свою мать
до совершенной остылицы мужу и в удобную минуту немножко попустить его, так,
чтобы не она, а он бы выгнал  матроску и Викторинушку  из дома. Роды первого
ребенка показали  Юлии, что муж ее уже  обшколен весьма удовлетворительно, и
что теперь она  сама, без материного посредства, может обращаться  с ним как
ей угодно.  Дней через двенадцать после родов, она вышла с  сестрою из дома,
гуляла очень долго,  наелась султанских фиников и, возвратясь, заболела. Тут
у нее в этой болезни оказались  виноватыми все, кроме ее самой: мать, что не
удержала; акушерка - что не предупредила, и муж, должно быть, в том,  что не
вернул ее домой за ухо.
     - Я же чем виноват? - говорил Долинский.
     - Вы ничем не виноваты!..- крикнула Юлинька.-  А вы съездили к акушеру?
Расспросили вы, как  держаться  жене?  Посоветовались вы... прочитали вы? Да
прочитали вы, например, что-нибудь о беременной женщине? Вообще позаботились
вы? Позаботились? Кому-с, я вас спрашиваю, я всем этим обязана?
     - Чем? - удивлялся муж.
     -  Чем?..- Ненавистный  человек! Еще  он спрашивает:  чем?..  Только  с
нежностями своими противными умеет лезть, а удержать  жену от неосторожности
- не его дело.
     -  Я полагаю, что это всякая женщина сама знает, что  через две  недели
после родов нельзя делать таких прогулок,- отвечал Долинский.
     - Это у вас, ваши киевские тихо