ведь не ко мне, а все к капиталу.
     - Ну, мой друг, я ведь у вас сколько живу, а вы мне про свой капитал до
сих пор никогда ничего не объясняли.
     - И не обязана. Я и никому никогда о капитале ничего не скажу.  Капитал
- дело скрытное.
     - Я и знать не стараюсь. Я взялась  быть  при  вас  компанионкою  и  по
хозяйству - в том и состою, и что вы хотите, я то  и  делаю:  в  сад  -  так
провожаю в сад, в театр - так в театр, а сюда захотели ехать  -  я  и  здесь
пригодна, потому что я и здешние  порядки  знаю;  а  о  чем  ваше  сердечное
прошение и желание совершения завтрашней успешной молитвы-этого я не знаю.
     - И тоже и это вы никогда не узнаете. О чем я хочу  молить  -  это  мое
одно дело.
     - Да я и не любопытствую.
     - Конечно! И если не будете любопытничать, то вам же спокойней  у  меня
жить будет. А вы  мои  мечты  оставьте  -  лучше  что-нибудь  про  себя  мне
рассказывайте.
     - Что же, мой ангел?
     - Что-нибудь "выдающееся".
     - Ишь, шалуша, как мое слово охватила!
     - Да, я люблю, как вы рассказываете.
     - Нравится?
     - Не то что нравится, а как-то...  так,  бывало,  у  нас  в  доме  одна
монахиня  про  Гришку  Отрепьева  рассказывала...  сейчас  смешно  и  сейчас
жалостно.
     - Да, я говорю грамматически. Это  многие  находили.  Николай  Иванович
Степенев, деверь вдовы, который всеми их делами  управляет,  когда,  бывало,
болен после гуляньев, всегда, бывало,  просит  меня,  чтобы  с  ним  быть  и
разговаривать.
     - А у него не было ли чего другого на уме-то?
     - Ничего, мой друг, кроме того, что шутит над собою и  надо  мною:  "Я,
говорит, муж выпевающий, а ты - жена-переносица, - играй мне  на  чей-нибудь
счет увертюру".
     - Ишь, как рассказывает!
     - Хорошо?
     - Да что вам допрашиваться, говорите грамматически о своей жизни- вот и
все.
     - А у меня в жизни, мой друг, кроме горя, ничего и нет выдающегося.
     - Ну вот и расскажите всю эту увертюру: какого вы роду и племени и  что
вы занапрасно терпели. Я люблю слушать, как занапрасно страдают.
     - А  я  все  так  страдала.  Я  ведь,  не  забудь,  откупной  породы  и
Бернадакина крестница, потому что папаша у него в  откупах  служил.  Большое
жалованье он получал, но говорил, что страсть как много  за  то  на  себя  и
греха принял. Впоследствии стал Страшного суда бояться, и все пил,  и  умер,
ничего нам не оставил. А у Бернадакина повсеместно много было крестников,  и
не всем даже давалось на воспитание, а только  чьи  выдающиеся  родительские
заслуги.  Меня  определили  учиться,  но  у  меня   объявилась   престранная
способность: ко всем решительно понятиям развитие очень большое, а к  наукам
совсем никакой памяти не было. Ко всему память и соображения  хорошие,  а  к
ученью нет - долбицу умножения сколько ни долбила, а  как,  бывало,  зададут
задачу на четыре правила  сложения  -  плюсить,  или  минусить,  или  в  уме
составить, например, пять из семьи - сколько в отставке? - то  я  и  никаких
пустяков не могу отвечать. Тоже и по словесности - выговор у меня для  всего
был  очень  хороший,  окатистый,  но  постоянно  отчего-то  особливые  слова
делались, и как на публичном экзамене архирей задал мне вопрос: кто  написал
Апокалипс Иоанна Богослова - я и не знала.
     - Еще бы! - протянула Аичка. - Да на что это и нужно.
     - Решительно ни на что-только сбивают. А тут я  на  шестнадцатом  году,
милуша моя, вдруг очень выровнялась и похорошела,  стала  рослая,  а  личико
милиатюрное, и маленькая родинка у подбородка. Точно я будто французинка.  И
тут со мною самый подлый поступок и сделали...
     - Кто же в этом виноват был?
     - Все через родных.
     - Это уж как разумеется.
     - А потом и пошли меня, бедную, мыкать: французинку, да скорей  меня  с
рук спихивать, кому попало,  за  русских.  Сейчас  же  вскоре  мамаша  стала
просить о помощи и торопиться,  чтобы  скорее  пять  тысяч  мне  в  приданое
назначили. Сейчас и жениха какого-то нашли мне-этакого хвата, в три обхвата,
и живот этакий имел, -  ах,  какой  выдающийся!  Представь  себе,  так  весь
огурцом "а-ля-пузе".
     - Черт знает что такое! - сказала в возбуждении Аичка.
     - Да, мой друг, уж лучше бы и  не  вспоминать  его,  -  отвечала  Марья
Мартыновна и продолжала:-а я-то тогда еще всего боялась; но меня ведь  и  не
спрашивали. Он как приехал, так  тотчас  с  мамашей  поладил  и  три  тысячи
приданого до венца сорвал. Что же, - ведь не родительские,  а  конторские  -
Бернадакины. Две тысячи  маменька  еше  себе  отшибла:  "Мы,  говорит,  тебя
воспитывали и кормили. Надо теперь и о младшей сестре подумать". Я ничего  и
не спорила, своей пользы не понимала. С женихом обо всем маменька рассуждала
и с тем уговаривалась, чтобы он уважал мою сердечную  невинность  и  никогда
никакого попрека мне от него не было, а между тем, как  ему  две  тысячи  не
додали, то он после  только  и  знал,  что  стал  попрекать,  и  ужасно  все
мотивировал и посылал, чтобы я ходила просить, и дома со мной ни за  что  не
хотел сидеть. Даже часто ни обедать, ни ночевать  не  приходил,  и  моя  эта
французская милиатюрность, и стройность, и родинка ничего его не  только  не
утешали, а даже он стал меня терпеть не мочь, и именно за то,  чем  могла  я
понравиться, делал мне самые обидные колкости.
     "Что мне, - говорит, - с тобой за удовольствие? в кости, что ли, я буду
играть? Я обожаю в даме полноту в обхождении".
     - Значит, вы его в воображение не умели привести, - вставила Аичка,
     - И нельзя.
     - Это пустяки!
     - Нет, нельзя!
     - Отчего же?
     -  Хладнокровие  такое  имел,  как  настоящий  змей,  и   это,   его-то
испугавшись, я и иглу в себя впустила. Он на меня топнул, а я иглу-то вместо
подушки в себя воткнула. А потом, когда я  больная  была,  и  если,  бывало,
почувствую, где игла колет, и прошу, чтобы скорее доктора пригласить,  чтобы
из меня иглу  вон  вытащить,  потому  что  я  ее  чувствую,  так  он  и  тут
преспокойно отвечает:
     "Для чего такая нетерпеливость! подожди, может быть игла из тебя теперь
и сама где-нибудь скоро выскочит".
     Аичка рассмеялась и спросила:
     - И что же, наконец, вышло?
     - Наконец то вышло, что у меня игла нигде не вышла, а  зато  он  сам  у
своей полной дамы закутился, и попал ему такой номер,  что  он  помер,  а  я
тогда ему назло взяла да сейчас и вышла за подлекаря.
     - Этот лучше был?
     - Еще хуже.
     - Неужели опять в три обхвата?
     - Нет!.. Чего там! Этот, напротив, весь был с петуший гребешок, но зато
самый выдающийся язвитель. А маменька пристала: "Иди да иди". "Ты,  говорит,
на французинку подобна, и он к этой породе  близок".  А  его  всей  близости
только и было, что его  фамилия  была  Померанцев,  а  лекаря  его  называли
"Флердоранж". А его просто лучше бы звать Антихрист,  Мне  даже  пророчество
было за него не идти.
     - Ах, это люблю - пророчества! Что же было?
     - Я только из ворот к венцу с ним стала выезжать, и на передней лавочке
в карете завитый отрок с образом сидел, - видно, что свадьба, -  а  какой-то
прохожий в воротах заглянул и говорит: "Вот кого-то везут наказывать".
     - Вот удивительно! Ну и как же он вас наказывал?
     - Всего, мой друг, натерпелась. Прежде всего он был  большой  хитрец  и
притворялся, будто ему нравится моя  милиатюрность,  а  мои  деньги  ему  не
нужны. И пришел свататься в распараде, как самый светский питомец:  на  руке
перстень с бриллиантом, и комплимент такой отпустил, что как он  человек  со
вкусом, то в женщине обожает гибкую худобу и легкость,  а  потом  оказалось,
что он это врал, а кольцо было докторово, и я ему совсем и не  нравилась.  Я
говорю: "В таком случае зачем же вы врали и притворялись влюбленным?"  А  он
без всякого стыда отвечает: "Золото красиво - с ним нам милой быть не диво",
и объяснилось, что он сам обиделся  в  том,  что  ожидал  получить  за  мною
большой капитал,  а  как  не  нашел  этого,  то  тоже  желает  моею  худобою
пренебрегать, - и действительно, так начал жить, что как будто он мне  и  не
муж.
     - А за это вы могли на него его начальству жаловаться.
     - Я и жаловалась. Главный доктор его призвал и  при  мне  же  ему  стал
говорить: "Флердоранж! что же это?" А он начал в свое оправдание  объяснять:
"Помилуйте, ваше превосходительство, - это немыслимо: в ней игла  ходит",  и
опять и этот тоже пошел мотивировать. Главный доктор  даже  удивился:  велел
мужу выйти, а мне говорит: "Что же вы после  этого  хотите,  чтобы  я  какое
распоряжение сделал? Я не могу. Если вы с иглою, то  я  только  и  могу  вам
посоветовать: молитесь, чтобы из вас скорее игла вышла".
     - Ишь, какая вы, Мартыновна, на мужское расположение к себе несчастная!
     - Да, Аичка, да! За что молоденькую ласкали,  за  эту  милиатюрность  и
легкость, за то самое потом от мужей ничего я не видала, кроме холодности  и
оскорбления. Особенно  этот  подлекарь,  -  он  даже  не  хотел  меня  иначе
называть, как "индюшка  горбатая",  и  всякую  ложь  на  меня  сочинял.  "Я,
говорит, по анатомии могу доказать, что у тебя  желудок  и  потом  спина,  и
больше ничего нет". Но господь же бог  истинно  милосерднейший,  -  он  меня
скоро от обоих от них  освобождал:  стал  и  этот  Флердоранж  тоже  пить  и
пропадать и один раз допился до того, что поехал  дачу  нанимать  и  в  саду
повесился, а я ни с чем осталась и в люди жить пошла;
     - В людях жить трудно.
     - Ничего, у меня характер хороший: меня все любят.
     - Ну, это вы только хвалитесь.
     - Нет! правда.
     - А ведь вот вы долго у Степеневых жили, а они вас за что-то выгнали.
     - Извините, Аичка, меня никто и ниоткуда не выгонял.
     - Ну, отпустили. Ведь это только так, для вежливости говорится,  а  все
равно - выгон.
     - И не отпускали, а я сама ушла.
     - Через что  же  вы  ушли?  Ведь  их  дом  хороший,  как  выговорите  -
"выдающийся".
     -  Дом  был  самый  очень  выдающийся,  да  через  одну  причину  начал
портиться, и к тому же вот с этим местом вышло замешательство.
     - С которым местом?
     - Вот, где мы с вами теперь находимся в нашей сегодняшней "ажидадии".
     - Ну, так вот вы про это-то теперь и рассказывайте. Да только  отсядьте
вы от меня, пожалуйста, подальше на кресло, а  то  и  я  боюсь,  что  в  вас
иголка.
     - Вот какая ты мнительная! Но я, мой друг, теперь  ведь  уж  тельца  на
себя собрала, и тельце у меня - попробуй-ка - крепкое, просвирковатое!
     - Не буду я к вам касаться: я очень мнительная. Подайте мне тоже сюда и
мою сумочку с деньгами.
     - Я ее хорошенько в комод прибрала.
     - Нет,  дайте,  -  я  люблю  деньги  под  подушкой  иметь...  А  теперь
сказывайте: отчего вы ушли из степеневского дома.

IV

     - Тут много сделал падеж бумаг.
     - Вы разве на бирже обращались?
     - Не я, а деверь у Степеневых, у Маргариты Михайловны. У  них  в  семье
ведь немного: всего сама она, эта Маргарита с  дочерью,  с  Клавдинькой,  да
сестра ее, Афросинья Михайловна, - обе вдовы. Афросинья -  то  бедная,  а  у
Маргариты муж был, Родион Иванович, отличный (фабрикант, но  к  рабочим  был
строг до чрезвычайности, "Иродом" его звали - все - на штрафах замаривал;  а
другой его брат, Николай Иванович, к народу был проще, но зато страсть какой
предприятельный: постоянно он в трех волнениях, и все спешит везде  постанов
вопросу делать. Сначала он более всего  мимоноски  строил,  и  в  это  время
страсть как распустился кутить с морскими голованерами. Где он едет, там  уж
шум и гром на весь свет, а домой приедет  -  чтобы  сейчас  ему  была  такая
тишина, какой невозможно. Жена у него была писаная красавица  и  смиренница,
так он ее до того запугал, что она, бывало, если и одна сидит да ложечкой  о
блюдце стукнет, то сейчас сама на себя цыкнет и сама себе пальцем  пригрозит
и "дуру" скажет. Но он с нею все-таки ужасно обращался и в гроб ее  сбил,  а
как овдовел, так и жениться в другой раз не захотел: сына  Петю  в  немецкий
пансион отдал, а сам стал жить с француженками и все мимоноски туда сплавил.
Думали: кончен наш  Николай  Иванович  "выпевающий",  но  он  опять  выплыл:
пристал к  каким-то  в  компанию  делать  постанов  вопроса,  и  завели  они
подземельный банк, и опять стал таскать при себе денег видимо и  невидимо  и
пошел большие количества тратить на польскую даму, Крутильду  Сильверстовну.
Ее имя было Клотильда, но мы Крутильдой ее называли,  потому  что  она  все,
бывало, не прямо, а крутит, пока какое-то особенное  ударение  ко  всем  его
чувствам сделает, и тогда стоит ей, бывало, что-нибудь захотеть и только  на
ключ в спальне запереться, а его к себе не пустить,  так  он  тогда  на  что
хочешь сделается согласен, лишь бы вслед за нею достигнуть.
     - Вот это так и следует! - заметила Аичка.
     - Да, да; это правда. Он для нее и по-французски стал учиться, а  когда
сын свое ученье кончил, он его из дома прогнал. Придрался к тому,  что  Петя
познакомился  с  Крутильдиной  племянницей,  и  отправил  его   с   морскими
голованерами навкруг света плыть, а Крутильда свою племянницу тоже прогнала,
а та была молоденькая и милиатюрная, а  оказалась  в  тягости,  и  бог  один
знает, какие бы ее ожидали последствия. А сам уж не знал,  чем  тогда  своей
Крутильде заслужить: ходил постоянно завит, обрит  и  причесан,  раздушен  и
одет а-ля-морда и все учился по-французски. Стоит, бывало, перед зеркалом  и
по ляжкам хлопает и поет: "Пожолия, пополия". А тут  вдруг  кто-то  в  ихних
бумагах  в  подземельном  банке  портеж  и  сделал.  Страшная  кучма  народу
толпучкой бросилась, чтобы у них свои деньги вынимать, и он  до  того  не  в
себе домой приехал, что кричит:
     "Запри скорей ножницы и принеси мне калитку!" И еще сердится, что  этих
его слов не понимают! Мы думали, что он с ума  сошел,  а  это  он  испугался
падежа бумаг и привез к нам какие-то пупоны стричь, да так все и  потерял  и
за эту стрижку под суд попался, но  на  счастье  свое  несчастным  банкрутом
сделан. Ну, тут Крутильда его, разумеется, было бросила, а сестра, Маргарита
Михайловна, взяла его к себе в службу и все дела ему поручила. Он же  год  и
два простоял хорошо, а потом опять где-то с голованерами  встретился  и  как
раз напосудился и так застотертил, что  никак  его  нельзя  было  успокоить.
Маленький удерж недели на две сделает, а потом опять ударит  и  возвращается
домой с страшными фантазиями  -  называет  одну  сестру  Бланжей,  а  другую
Мимишкой... не понимает, где себя воображает. А станешь просить  его,  чтобы
он вел себя степеннее, он сейчас: "Что такое? Как ты смеешь? Давно ли ты  на
домашнего адвоката курс кончила? А я на этих увертюрах с детства  воспитан!"
И всегда в это время у него со мной ссора, а потом после  ужасно  поладит  и
шутит: "Мармартын, мой Мармартын, получай с меня алтын", и  опять  до  новой
ссоры.
     - А вы зачем встревали?
     - Для золовок - золовки просили.
     - Мало ли что! Разве можно мужчине препятствовать!
     - Ах, мой друг, да как же ему не препятствовать, когда он в этих  своих
трех волнениях неведомо чего хочет, и ему вдруг вздумается куда-то ехать,  и
он сам не знает, куда ехать.
     - Знает небось.
     - Нет, не знает. "Мне, говорит, три волнения надоели, и я хочу от них к
самому черту в ад уехать". Золовки пугаются и просят меня: "Разговори  его!"
Я и говорю: "Туда дороги никто  не  знает,  сиди  дома".  -  "Нет,  говорит,
Мармартын, нет; нужно только на антихристова извозчика попасть,  у  которого
шестьсот шестьдесят шестой нумер, - тот знает дорогу к черту".
     И пристанет вдруг ко мне: "Уйдем, Переносица, со  мною  потихонечку  из
дома и найдем шестьсот шестьдесят шестой нумер и поедем к дьяволу!  Что  нам
еще здесь с людьми оставаться! Поверь, все люди подлецы! Надоели они!" И так
упросит, что даже со слезами, и жаль его станет.
     - И неужели вы с ним ездили? - спросила Аичка.
     - Да что, мой друг, делать. По просьбе золовок  случалось,  -  отвечала
Марья Мартыновна. - Как своя в доме у них привыкла, и когда, бывало,  сестры
просят:
     "видишь, какой случай выдающийся, прокатись с ним  за  город,  досмотри
его", - я и ездила и все его глупые шутки и надсмешки терпела. Но  только  в
последний раз, когда докончательный скандал вышел, он меня взял насильно.
     - Как же он мог вас насильно взять?
     - Я в лавке себе сапоги покупала и очень занялась, а приказчик обмануть
хочет и шебаршит: "Помилуйте... первый  сорт...  фасон  бамбе,  а  товар  до
того... даже Миллера". А он  входит  -  и  вдруг  ему  увертюра  московского
воспоминания в лоб вступила - "Я, - говорит, - мать Переносица, ехал и  тебя
увидал и очень нужное дело вспомнил:  отбери  мне  сейчас  шесть  пар  самых
дорогих сапожков бамбе и поедем их одной даме мерить". Я говорю: "Ну  вас  к
богу!" - а он говорит: "Я иначе на тебя сейчас подозрение заявлю".
     - Ишь какой, однако, прилипчивый!
     - Ах, ужасный! совершенно вот как пиявок или банная листва - так  и  не
отстанет. И чего  ты  хочешь:  как  его  образумить?  Во-первых,  кутила,  а
во-вторых, бабеляр, и еще какой  бабеляр!  Как  только  напосудится,  так  и
Крутильду забыл, и  сейчас  новое  ударение  к  дамской  компании,  и  опять
непременно не какие попало дамы, а все чтобы выдающиеся, например  ездовщицы
с аренды из цирка или другие прочие выдающиеся  сужекты  своего  времени.  А
угощать благородно не умел: в каком хочешь  помещении  дезгардьяж  наделает,
всего, чего попало, натребует  и  закричит:  "Лопайте  шакец-а-гу!"  Многие,
бывало, обидятся и ничего не хотят или еще его "свиньей" назовут, но ему все
ничего, шумит:
     "Глядите, инпузории, в пространство, что я могу: я не плотец  Скопицын,
который с деньгами запирался, а я со всеми  увертюрами  живу!"  И  сейчас  и
начнет свою первую обыкновенную увертюру: всю скатерть с приборами на пол, а
платить - "убирайся к черту".
     Того и гляди, что его когда-нибудь отколотят.
     Я это и говорю его сестрам: "Как хотите, а, по-моему, его надо молитвою
избавить от его бесстыдства", и Афросинья сейчас этому и обрадовалась; но он
сам ни за что и слышать не хотел о молитвах.
     "Постанов вопроса, - говорит, - такой: что я - порченный, что ли, чтобы
меня отмаливать? Я в духовных делах сам все знаю: я пил чай у преосвященного
Макариуса и у патриарха в Константинополе рахат-лукум ел, и  после  них  мне
теперь в молитвах даже сам Мономах не может потрафить".
     Разумеется, надо было сразу не пощадить на самое выдающееся,  но  вдова
Маргарита Михайловна Степенева хоть и богачка, а замялась  в  неопределенном
наклонении. Я вашего капитала, разумеется, вполне не знаю...
     - Это вам и не надо знать, - оторвала Аичка, - вы ведите свои  истории,
а меня врасплох не испытывайте.
     - Конечно. Я только так к слову сказала, я и нелюбопытна, но все  равно
на то же вышло. У  Маргариты  Степеневой,  как  я  вам  сказала,  есть  дочь
Клавдия, молодая и прекрасивая этакая девица, собой видная,  -  красоты  вид
вроде англичанского фасона, но с буланцем... Воспитывалась она в иностранном
училище для девиц женского пола вместе  с  одною  немочкою  и  сделалась  ее
заковычным другом, а у той был двоюродный ее брат, доктор Ферштет; он,  этот
Ферштет, ее и испортил.
     - Спутал? - спросила живо Аичка.
     - Нет, - отвечала Марья Мартыновна, - спутать он ее не мог, потому  что
она бесчувственная, но разные пустые мысли ей вперил.
     - Про что же?
     - Да вот, например, насчет повсеместного бедствия людей. Сам  он  такой
неслыханный оригинален был, что  ничего  ему  не  нужно;  так  и  назывался:
"бессчетный лекарь", Ко всем он шел, а что ему кто заплатит или даже  ничего
не заплатит, это ему все равно, всех одинаково лечил и  к  бедным  даже  еще
охотнее ходил и никогда не отказывался, а если дадут, так он сунет в  карман
и не считает, чтобы не знать, кто сколько дал. Вот он ее  этим  бе