ки: тотчас по уходе Синтяниной Лара, едва держась на  ногах,  вышла
из комнаты и через час возвратилась вся  бледная,  расстроенная  и  упала  в
кресло, сжимая рукой в кармане блузы небольшой бумажный сверточек.  Это,  по
ее соображениям, был тот самый яд, о котором брат ее  разговаривал  ночью  с
Гордановым. Лара похитила этот яд с тем, чтобы устранить  преступление,  но,
решась на этот шаг, она не имела силы владеть собою, и потому, когда  к  ней
заглянул в двери Горданов, она сразу почувствовала себя до того  дурно,  что
тот бросился, чтобы поддержать ее, и без умысла взял ее за руку,  в  которой
была роковая бумажка.
     Лариса вскрикнула и, борясь между страхом и слабостью,  пыталась  взять
ее назад.
     - Отдай, - говорила она, - отдай мне это... я уничтожу...
     - А ты это взяла сама?
     Лара молчала.
     - Ты это сама взяла?.. Как ты узнала, что это такое?
     - Это яд.
     - Как ты узнала это, несчастная?
     - Здесь все слышно.
     Горданов торопливо высыпал за форточку порошок и,  разорвав  на  мелкие
кусочки  бумажку,  пристально  посмотрел  на  стены  Ларисиной  комнаты,  и,
поравнявшись с медным печным отдушником,  остолбенел:  через  этот  отдушник
слышно было тихое движение мягкой щетки, которою слуга мел  круглую  залу  в
нижнем этаже павильона.
     "Вот так штука", - подумал Горданов и  спросил  Ларису,  где  эту  ночь
спала  Синтянина.  Узнав,  что  она  спала  именно   здесь,   вблизи   этого
акустического отверстия, Горданов прошипел:
     - Так и она слышала? Лариса молчала.
     - И кто же, она или ты, решили взять это?
     Горданов указал на окно, за которое выбросил порошок.
     Лара молчала.
     - Она или ты? - повторил Горданов.  -  Что  же,  скажете  вы  или  нет?
Слышите, Лара?
     - Она, - прошептала Лариса.
     - Ага!
     И Горданоа вышел, вскоре смененный Александрой  Ивановной,  на  которую
Ларисе теперь было неловко  и  совестно  смотреть  и  за  которую  она  даже
боялась. Вот в чем заключалась причина непонятной перемены в Ларисе.


        Глава одиннадцатая
        Вор у вора дубинку украл

     Александра Ивановна, решив, что всего случившегося нельзя оставлять без
внимания, напрасно ломала голову, как открыть мужу то,  что  она  слышала  и
чего боялась Генерал встретил ее тем, что просил успокоиться, и сказал,  что
ему все известно. И с этих пор она убедилась, что муж ее  действительно  все
знает.  Прошел  месяц,  Александра  Ивановна  наслаждалась  тишиной   своего
домашнего житья-бытья, которое, ей казалось, стало тихим  и  приятным  после
пребывания в бодростинском доме, откуда порой лишь доходили до нее некоторые
новости.
     Но одно, по-видимому, весьма простое  обстоятельство  смутило  и  стало
тревожить Александру Ивановну. Вскоре по возвращении ее от Бодростиных  Иван
Демьянович получил из Петербурга письмо,  которого,  разумеется,  никому  не
показал, но сказал, что  это  пишет  ему  какой-то  его  старый  друг  Семен
Семенович Ворошилов, который будто бы едет сюда в их губернию, чтобы  купить
здесь себе на старость лет небольшое именьице на деньги, собранные от тяжких
и честных трудов своей жизни.
     В известии этом, как видим, не  было  ничего  необыкновенного,  но  оно
смутило Александру Ивановну, частию  по  безотчетному  предчувствию,  а  еще
более  по  тому  особенному  впечатлению,  какое   письмо   этого   "некоего
Ворошилова" произвело на генерала, оживив и наэлектризовав его до того,  что
он, несмотря на свои немощи, во что бы то ни стало, непременно  хотел  ехать
встречать своего друга в город. Александре Ивановне стоило бы большого труда
удержать мужа от этой поездки, да может быть, она в этом и вовсе  не  успела
бы, если бы, к счастию ее,  под  тот  день,  когда  генерал  ожидал  приезда
Ворошилова, у ворот их усадьбы поздним  вечером  не  остановился  извозчичий
экипаж, из которого вышел совершенно незнакомый человек. Гость  был  мужчина
лет под пятьдесят, плотный, высокого роста, гладко выбритый,  в  старомодном
картузе с коричневым бархатным околышем и в старомодной шинели с капюшоном.
     Он обратился с вопросом к встретившему его на дворе работнику  и  затем
прямо направился к крыльцу.
     - Кто бы это такой? - вопросила Александра Ивановна, глядя на дверь,  в
которую должен был войти незнакомец.
     Сидевший тут же генерал не мог ответить жене на этот  вопрос  и  только
пожал плечами и встал с места.
     Александре Ивановне  показалось,  что  муж  ее  находится  в  некотором
смущении, и она не ошиблась. Когда  гость  появился  в  передней  и  спросил
мягким, вкрадчивым голосом генерала, тот, стоя на пороге  зальной  двери,  в
недоумении ответил:
     - Я сам-с, к вашим услугам. С кем имею честь видеться?
     - Карташов, - тихо произнес гость, глядя через свои золотые очки.  Звук
этой фамилии толкнул генерала, как электрическая  искра.  Он  живо  протянул
приезжему руку и произнес:
     - Я вас ждал завтра.
     - Я поторопился и приехал ранее.
     - Прошу вас в мой кабинет.
     И гость, и хозяин скрылись в маленькую комнату, куда генерал потребовал
свечи, и сюда же ему и гостю подавали чай.
     Беседа их продолжалась очень долго, и генеральша, посылая туда  стаканы
чая, никак не могла себе уяснить, что это за господин Карташов, про которого
она никогда ничего не слыхала.
     Ближе видеть этого гостя ей не  удалось:  он  уехал  поздно,  прямо  из
кабинета, да в зал не входил.
     На другое утро Александра Ивановна полюбопытствовала спросить о  нем  и
получила от мужа ответ, что это и есть тот самый его приятель,  которого  он
ожидал.
     "Старый приятель, и между тем они встретились так, как  будто  в  глаза
один другого никогда не видали... Нет, это что-нибудь не  так",  -  подумала
генеральша и, поглядев в глаза мужу, спросила его:
     - Как же это он называл своего приятеля Ворошиловым, когда  этот  носит
фамилию Карташов?
     - Ну, уж так-с, - отвечал генерал. - А впрочем, я  не  помню,  чтоб  он
называл себя Карташовым.
     - Но я это слышала.
     - Могла ослышаться.
     - Так какая же его настоящая фамилия: Карташов или Ворошилов?
     -  Ворошилов-с,  Ворошилов,  Семен  Семеныч  Ворошилов,   прекраснейший
человек, он завтра у нас будет обедать, и с ним приедет еще его землемер,
     простой очень человек.
     - И у того две фамилии?
     -  Нет-с,  одна:  его  зовут  Андрей  Парфеныч   Перушкин.   Генеральша
улыбнулась.
     - Что же тут смешного?
     - Так, я думаю об этой фамилии.
     - Фамилия самая обыкновенная.
     - Даже очень мягкая и приятная. Я читала, что Крылов один раз  нарочно,
нанял  себе  квартиру  в  доме,  хозяин  которого  назывался  Блинов.  Ивану
Андреевичу  очень  понравился  звук  этой  фамилии,  и  он  решил,  что  это
непременно очень добрый человек.
     - А вышло что?
     - А вышло, что это был большой сутяга и плут.
     - Вот как! Ну, разумеется, фамилия Бодростин или Горданов, или Висленев
гораздо лучше звучат, -  отвечал  с  неудовольствием  генерал,  не  отвыкший
ядовито досадовать на свою кантонистскую фамилию.
     Этим разговор о новоприезжих гостях и окончился, а на другой  день  они
припожаловали сами, и большой Ворошилов в своих золотых очках и в шинели,  и
Андрей  Парфенович  Перушкин,  маленький  кубарик,  с  крошечными,   острыми
коричневыми  глазками,  с  толстыми,  выпуклыми  пунцовыми  щечками,  как  у
рисованного амура. Они приехали вместе и привезли с  собой  что-то  длинное,
завернутое в рогожу, и прямо с этою кладью проникли опять  в  кабинет  Ивана
Демьяновича, где и оставались до самого обеда. Александра  Ивановна  увидала
их только за столом и не могла перестать удивляться, что ни Ворошилов  вовсе
не похож на помещика, а  весь  типичный  петербургский  чиновник  старинного
закала, ни Перушкин не отвечает  приданной  ему  землемерской  профессии,  а
имеет все приемы и  замашки  столичного  мещанина  из  разряда  занимающихся
хождением по делам.
     Впрочем, оба они были несомненно люди умные, ловкие  и  что  называется
"бывалые" и немножко оригиналы. Особенно таким можно назвать было Перушкина,
который  казался  человеком  беззаботнейшим  и  невиннейшим;   знал   бездну
анекдотов, умел их рассказывать;  ядовито  острил  простонародным  языком  и
овладел вниманием глухонемой Веры, показывая ей  разные  фокусы  с  кольцом,
которое то исчезало из его сжатой руки, то висело у него на лбу, то моталось
на спаренной нитке.
     Генерал после беседы с этими гостями был необыкновенно  весел:  румянец
полосами выступал у него вверху щек, он точно скинул с костей десять  лет  и
даже бравировал, шаркая ногами и становясь пред открытою форткой.
     Ворошилов  оказался  тоже  человеком  крайне  любезным:  он  говорил  с
генеральшей так, как будто давно знал ее, и  просил  у  нее  фотографическую
карточку, чтоб отослать своей жене, но Синтянина  ему  в  этом  должна  была
отказать, потому что она с  прошлого  года  не  делала  своих  портретов,  и
последний отдала Ларе, которая желала его иметь.
     После обеда гости снова заперлись в кабинете  с  генералом,  а  вечером
Перушкин,  для  забавы  Веры,  магнетизировал  петуха,  брал   голою   рукой
раскаленную самоварную конфорку, показывал, как можно лить фальшивые  монеты
с  помощью  одной  распиленной  колодочки  и,  измяв  между  ладонями  мякиш
пеклеванного  хлеба,  изумительно  отчетливо  оттиснул  на  клочке  почтовой
бумажки водянистую сеть ассигнации.
     Наблюдая этого  занимательного  человека,  Александра  Ивановна  совсем
перестала верить, что  он  землемер,  и  имела  к  тому  основания,  хотя  и
Ворошилов, и Перушкин говорили при ней  немножко  об  имениях  и  собирались
съездить к Бодростину, чтобы посоветоваться  с  ним  об  этом  предмете,  но
явилось новое странное обстоятельство, еще более  убедившее  Синтянину,  что
все эти разговоры о покупке имения не более как выдумка и что  цель  приезда
этих господ совсем иная.
     Обстоятельство это заключалось в том, что к генеральше на  другой  день
пришел Форов и, увидя Ворошилова и  Перушкина,  начал  ее  уверять,  что  он
видел, как эти люди въезжали с разносчиками в бодростинскую деревню.
     - Что вы за вздор говорите, майор?
     - Истина, истина: я сам их видел и не могу их не  узнать,  несмотря  на
то, что они гримированы мастерски и костюмировались так, как будто целый век
проходили в тулупах: - эти лица были ваши гости - Ворошилов  и  Перушкин.  Я
поздравляю вас: мы в среде самых достопочтенных людей. - И майор захохотал и
добавил: - Вор у вора дубину-с крадет!
     Генеральше хотелось спросить мужа, что значит этот непонятный маскарад,
цель и значение которого Иван Демьянович непременно знал, но решила лучше не
спрашивать, потому что все равно ничего бы не узнала.
     Между тем всякий день приносил  ей  новые  подозрения.  Так,  прислуга,
отодвигая от стены на средину комод  в  кабинете  генерала,  набрела  на  те
палки,  которые  привезли  Ворошилов  и  Перушкин,  и  генеральша,   раскрыв
машинально рогожу, в которую они были увернуты, открыла, что  эти  палки  не
что иное, как перила моста, с которого  упал  Водопьянов.  Одни  концы  этих
палок  изломаны,  другие  же  гладко  отрезаны  пилой  и  припечатаны  тремя
печатями, из которых в одной  Александре  Ивановне  не  трудно  было  узнать
печать ее мужа. Далее в этом же свертке  нашлась  маленькая  ручная  пила  с
щегольскою точеною ручкой... Что все это за таинственности? Генеральша ждала
со дня на день Форову, но та  не  приезжала  сама  и  ничего  не  писала  из
Петербурга.
     Ворошилов и Перушкин два дня не  являлись,  но  зато  из  бодростинских
палестин пришли вести, что у крестьян совсем погибает весь скот, и  что  они
приходили гурьбой к Бодростину просить,  чтоб  он  выгнал  из  села  остатки
своего фабричного скота. Бодростин их прогнал; был большой  шум,  и  в  дело
вмешался чиновник, расследовавший причины смерти Водопьянова, грозил послать
в город за военною командой. По селу, говорят,  бродят  какие-то  знахари  и
заговорщики и между ними будто бы  видели  Висленева,  который  тоже  совсем
пристал к чародеям.


        Глава двенадцатая
        Огненный змей

     Вблизи бодростинской усадьбы есть Аленин Верх.  Это  большая  котловина
среди дремучего леса. Лес в этом месте не отборный, а  мешанный,  и  оттого,
что ни дерево,  то  и  своя  особая  физиономия  и  фигура:  тут  коренастые
серьезные дубы, пахучие  липы,  в  цветах  которых  летом  гудят  рои  пчел,
косматая ива, осины, клены, березы, дикая яблоня, черемуха и рябина,  -  все
это живет здесь рядом,  и  оттого  здешняя  зелень  пестра,  разнообразна  и
дробится на множество оттенков. Теперь, осенью, разумеется, не  то:  суровые
ветры оборвали и разнесли по полям и оврагам убранство деревьев, но и  белое
рубище, в которое облекла их приближающаяся зима, на каждого пало по-своему:
снеговая пыль, едва кое-где мелкими точками севшая по гладким ветвям  лип  и
отрогами дубов, сверкает серебряною пронизью по сплетению ивы; кучами  лежит
она на грушах и яблонях, и  длинною  вожжой  повисла  вдоль  густых,  тонких
прутьев плакучей березы. Совсем иначе рассеребрила эта белая пороша  поднизи
елей и сосен, и еще иначе запорошила она  мохнатые,  зеленые  кусты  низкого
дрока и рослой орешины, из-за которых то здесь, то там  выглядывали  красные
кисти рябины.
     Таков был этот лес тою порой, когда бодростинские  крестьяне  собрались
добывать в нем живой  огонь,  который,  по  народному  поверью,  должен  был
попалить коровью смерть.
     Добывание   огня   как   последнее,   крайнее   и   притом   несомненно
действительное средство было несколько дней тому назад: место для этого было
избрано на большой луговине, где стояла лесничья избушка. Это было  широкое,
ровное место, окруженное с трех сторон рослыми деревьями  и  кустами,  тогда
как с четвертой его стороны шла проезжая дорога. За этим проселком начинался
пологий скат, за которым ниже расстилалась обширная ровная площадь, покрытая
летом густою шелковистою травой, а  теперь  заледеневшая  и  скрытая  сплошь
снежным налетом: это бездонное болото, из которого вытекает река.
     Временем для добывания огня назначался вечер  Михайлова  дня.  Сельские
знахари и звездочеты утверждают, что огонь, добытый в этот день  чествования
первого Архангела небесных воинств, непобедим и всемогущ, как часть огненной
силы покорных великому стратигу ополченных духов.
     Пять дней тому  назад  стариковскою  радой,  собравшеюся  на  задок  за
половнями, было решено на Михайлов  день  уничтожить  весь  старый  огонь  и
добыть новый, живой, "из непорочного дерева".
     Тайнодействие это всем  селом  ждалось  не  без  нетерпения  и  не  без
священного страха: о  нем  шли  тихие  речи  вечерами  в  избах,  освещенных
лучиной, и такая же тихая, но плывучая  молва  об  этом  обтекала  окрестные
села. Везде, куда ее доносило, она  была  утешительницей  упавших  духом  от
страха коровьей смерти баб; она  осеняла  особенною  серьезностию  пасмурные
лица унывших  мужиков  и  воодушевляла  нетерпеливою  радостью  обоего  пола
подростков, которых молодая кровь скучала в дымных хатах и чуяла  раздольный
вечер огничанья в лесу, где должно собираться премного всякого народа, и где
при всех изъявится чудо: из холодного дерева закурится и  подохнет  пламенем
сокрытый живой огонь.
     Еще день спустя старики вновь сошлись на маслобойне у богатого  мужика,
у которого пали все его восемь коров. Тут деды рядили: кому  быть  главарем,
чтобы огневым делом править? Не полагаясь на  самих  себя,  они  постановили
привезть на то из  далекой  деревни  старого  мужика,  по  прозванью  Сухого
Мартына да дать ему в подмогу кузнеца Ковзу да еще Памфилку-дурачка  на  том
основании, что кузнец по своему ремеслу в огне толк знает, а  Памфилка-дурак
"Божий человек". Миру  же  этих  возлюбленных  и  призванных  к  делу  людей
бесперечь во всем слушаться.
     Сталося по-сказанному как по-писанному: привезен был из  далекого  села
высокий, как свая, белый с бородой в прозелень столетний мужик Сухой Мартын,
и повели его старики по дорогам место выбирать, где живой огонь тереть.
     Сухой Мартын выбрал для этого барскую березовую  рощу  за  волоком,  но
Михаил Андреевич не позволил здесь добывать огня,  боясь,  что  лес  сожгут.
Принасупилось крестьянство и повело Мартына по другим путям, и  стал  Мартын
на взлобочке за гуменником и молвил:
     - Вот тутотка тоже нам будет, православные,  Господу  помолиться  и  на
бродячую смерть живой огонь пустить.
     Но Михаил Андреевич и здесь  не  дозволил  этой  радости:  неладно  ему
казалось соседство огня со скирдами сухой ржи и пшеницы.
     Вдвое против прежнего огорчились мужики, и прошло  сквозь  них  лукавое
слово, что не хочет барин конца беде их и  горести  и  что,  напротив  того,
видно, любо ему гореванье их, так как и допреж сего не хотел он ни мудреного
завода своего ни ставить, ни выгнать покупной скот, от которого  вокруг  мор
пошел.
     И ворча про себя,  повел  народ  Сухого  Мартына  на  третий  путь:  на
соседнюю казенную землю.  И  вот  стал  Мартын  на  прогалине,  оборотясь  с
согнутою спиной к лесничьей хате, а лицом - к бездонному болоту, из которого
течет лесная река; сорвал он с куста три кисти алой рябины, проглотил из них
три зерна, а остальное заткнул себе за ремешок старой рыжей шляпы и,  обведя
костылем по воздуху вокруг всего  леса,  топнул  трижды  лаптем  по  мерзлой
грудей, воткнув тут костыль, молвил:
     - Здесь, ребята, сведем жив огонь на землю!
     Снял Мартын с своей  седой  головы  порыжелый  шлык,  положил  на  себя
широкий крест и стал творить  краткую  молитву,  а  вокруг  него,  крестяся,
вздыхая и охая, зашевелились мужики, и на том самом месте, где бил  в  груду
Мартынов лапоть, высился уже длинный шест и  на  нем  наверху  торчал  голый
коровий череп.
     Место было облюбовано и занято, и  было  то  место  не  барское,  а  на
государевой земле, в Божьем лесу, где, мнилось мужикам, никто  им  не  может
положить зарока низвесть из древа и воздуха живой огонь на землю.
     И повелел потом мужикам Сухой Мартын, чтобы в каждой  избе  было  жарко
вытоплена подовая печь и чтоб и стар и млад, и парень, и девка, и старики, и
малые ребята, все в тех печах перепарились, а женатый народ  с  того  вечера
чтобы про жен позабыл до самой до той поры, пока сойдет  на  землю  и  будет
принесен во двор новый живой огонь.
     О сумерках Ковза кузнец и дурачок Памфилка из двора во  двор  пошли  по
деревне повещать народу мыться и чиститься, отрещися жен и готовиться видеть
"Божье чудесо". Подойдут к волоковому окну, стукнут палочкой, крикнут:
     "Печи топите, мойтеся,  правьтеся,  жен  берегитеся:  завтра  огонь  на
коровью смерть!" - И пойдут далее.
     Не успели они таким образом обойти деревню из двора во двор, как уж  на
том конце, с которого они начали, закурилася  не  в  урочный  час  лохматая,
низкая кровля, а через час все большое село, как кит на море, дохнуло: сизый
дым взмыл кверху как покаянный вздох о  греховном  ропоте,  которым  в  горе
своем согрешил народ, и, разостлавшись  облаком,  пошел  по  поднебесью;  из
щелей и из окон пополз на простор густой потный пар... и из темных дверей то
одной, то другой избы стали выскакивать докрасна взогретые  мужики.  Тут  на
морозце терлись они горстями молодым, чуть покрывавшим землю снежком и снова
ныряли, как куклы, в ящик.
     Еще малый час, и все это стихло: село  погрузилось  в  сон.  В  воздухе
только лишь пахло стынущим паром да, глухо кряхтя,  канали  жизнь  в  темных
хлевушках издыхающие коровы. Да еще снилося многим сквозь крепкий сон, будто
вдоль по селу прозвенела колокольцем тройка,  а  молодым  бабам,  что  спали
теперь, исполняя завет Сухого Мартына, на горячих печах,  с  непривычки  всю
ночь до утра мерещился огненный змей; обвивал он их своими жаркими кольцами;
жег и п