делиться, потому что вы уж верно порадуетесь с нами.
     Долинский никак не мог понять, каким случаем он попал в добрые друзья к
Онучиным; но, глядя на  счастливое лицо  старухи,  предлагающей  открыть ему
радостную  семейную  весть,  довольно  низко поклонился  и  сказал  какое-то
приличное обстоятельствам слово
     -  Да,  вот,  наш  добрый  Нестор  Игнатьич, наша Верушка делает  очень
хорошую партию,- произнесла Серафима Григорьевна.
     - Выходит замуж Вера Сергеевна?
     - Да, выходит. Это  еще  наша семейная  тайна, но уж мы дали слово.  Вы
видели барона фон Якобовского?
     - Да, нас сейчас познакомил Кирилл Сергеич.
     -  Вот это  ее жених! Как видите, он  еще  tres galant,  et tout  ea...
{обходительный и  все  в этом роде (франц.)} умен, принадлежит  к обществу и
член посольства. Вера будет иметь в свете очень хорошее положение
     - Да, конечно,- отвечал Долинский.
     - Вы знаете, он лифляндский барон.
     - Гм!
     - Да, у него там имение около Риги. Они ведь, эти лифляндцы, знаете, не
так, как мы русские; мы все едим друг друга да мараем, а они лесенкой.
     - Да, это так.
     - Лесенкой, лесенкой, знаете. Один  за другим цап-царап, цап-царап -  и
все наверху.
     Долинский,  в  качестве  доброго   друга,   сколько  умел,  порадовался
семейному  счастью Онучиных и стал прощаться  со  старушкой. Несмотря на все
просьбы Серафимы Григорьевны, он отказался от обеда.
     - Ну, бог с вами, если не хотите с нами проститься как следует.
     - Ей-богу, не могу, тороплюсь,- извинялся Долинский.
     Старушка положила  на стол нумер "L'Umon Chretienne" и  пошла проводить
Долинского.
     -  Вы  к  нам  зимою в  Петербурге  заходите,-  говорила  необыкновенно
счастливая  и  веселая  старуха,  когда Долинский пожал  в  зале  руку  Веры
Сергеевны и пробурчал ей какое-то поздравление.- Мы вам всегда будем рады.
     - Мы принимаем всех по четвергам,- сухо проговорила Вера Сергеевна.
     - Да и так запросто когда-нибудь,- звала Серафима Григорьевна.
     Долинский раскланялся, скользнул за двери и на улице вздохнул свободно.
     -  Очень  жалкий человек,-  говорила  барону  фон Якобовскому умиленная
ниспосланной ей благодатью Серафима Григорьевна вслед за ушедшим Долинским.-
Был у него какой-то роман с довольно простой  девушкой, он схоронил ее и вот
никак не утешится.
     - Он так и смотрит влюбленным в  луну,- отвечал, в меру улыбаясь, барон
фон Якобовский.
     Вера Сергеевна не  принимала в этом разговоре никакого участия, лицо ее
по-прежнему  оставалось  холодно и гордо,  и  только  в  глазах  можно  было
подметить слабый свет горечи и досады на все ее окружающее.
     Вера Сергеевна выходила  замуж  не то, чтобы  насильно, но  и не  своей
охотой.
     Долинский, возвратясь домой, застал свои чемоданы совершенно уложенными
и готовыми. Не снимая  шляпы  и пальто, он дружески  расцеловал m-me Бюжар и
уехал на железную дорогу за два часа до отправления поезда.
     - Вы в Петербург? - спрашивала его, совсем прощаясь, madame Бюжар.
     Долинский как будто не расслышал и вместо ответа крикнул:
     - Adieu, madame.
     В  ожидании поезда, он, в тревожном раздумье, бегал по пустой платформе
амбаркадера, останавливался, брался за лоб, и как только открылась касса для
первого очередного поезда, взял место в Париж.

Глава двенадцатая
БАТИНЬОЛЬСКИЕ ГОЛУБЯТНИ

     Нестор Игнатьевич в Париже  поселился в крошечной комнатке пятого этажа
одного  большого дома в Батиньоле. Занятое  им помещение  было  далеко не из
роскошных  и  не из комфортабельных.  Вся  комнатка Долинского  имела  около
четырех аршин в  квадрате,  с одним небольшим,  высоко  проделанным окном  и
неуклюжим дымящим камином, на котором, вместо  неизбежных часов  с бронзовым
пастушком,  пренеловко  расстегивающим  корсет   своей  бронзовой  пастушки,
одиноко торчал молящийся гипсовый амур, весь немилосердно засиженный мухами.
Меблировка  этой комнаты  состояла из небольшого  круглого столика,  кровати
дешевыми ситцевыми  занавесами, какого-то исторического  комода, на  котором
было выцарапано:  Beuharnais,  Oginsky  Podwysocky, Ian  nalit  wody w  zban
{Богарне, Огиньский, Подвысоцкий, Ян  налил воды в жбан (польск.)}, и многое
множестве других исторических и неисторических имен, более  или менее удачно
и   тщательно   произведенных  гвоздем  и  рукою  скучавшего   и,  вероятно,
нищенствовавшего жильца. Кроме этих вещей, в  комнате находилось три кресла:
одно - времен Людовика  XIV (это было самое  удобное),  одно - времен первой
республики  и  третье  -  времен  нынешней  империи.  Последнее  было кресло
дешевое, простой базарной работы и могло  стоять только будучи приставленным
в угол,  ибо  все его ножки давным-давно шатались  и расползались  в  разные
стороны.  Зато все это обходилось  неимоверно дешево. Целая такая комната, с
креслами трех  замечательнейших  эпох  французской государственной жизни,  с
водой и прислугой (которой, впрочем, de facto {В действительности (лат.)} не
существовало), отдавалась за пятнадцать  франков в месяц.  Таких каморок, по
сторонам довольно широкого и довольно длинного  коридора, едва освещавшегося
по концам двумя полукруглыми окнами, было около тридцати. Каждая из них была
отделена  одна от другой  дощатою, или  пластинною,  толсто  оштукатуренными
перегородками,  через которую, однако, можно было свободно постучать  и даже
покричать  своему   соседу.  Обитателями   этих   покоев  были  люди   самые
разнокалиберные;  но  все-таки  можно  сказать,  что  преимущественно  здесь
обитали швеи,  цветочницы, вообще  молодые, легко смотрящие на тяжелую жизнь
девушки и молодые, а иногда и не совсем молодые, даже иногда и совсем старые
люди,  самых  разнообразных  профессий.  На  каждой  из  серых  дверей  этих
маленьких конурок грязноватою желтою краскою написаны подряд свои нумера,  а
на некоторых есть и другие надписи, сделанные просто  куском мела. Последние
надписи бывают  постоянные,  красующиеся  иногда  целые месяцы, и временные,
появляющиеся и исчезающие в один и тот же день, в который  появляются. Очень
редко случается,  что подобная надпись переживает сутки  и никогда  двух.  К
числу первых принадлежат меловые  начертания, гласящие: "Cecile", "Pelagie",
"Mathilde",  la  cauturiere, "Psyche", "Nymphe  des  bois",  "Pol et Pepol",
"Anaxagou  -  etudiant",  "Le petit Mathusalem" или: "Frappez fort s'il vous
plait!"  и  т.  п.  {"Сесиль",  "Пелагея", "Матильда",  портниха,  "Психея",
"Лесная нимфа", "Поль  и Пеполь", "Анаксагу-студент",  "Маленький Мафусаил",
или "Стучите сильнее, пожалуйста!" (франц.)}
     Временные  же,   преимущественно  однодневные  надписи,  более   все  в
следующем  роде:  "Je n'ai point  d'habit", "Cela est probable",  "J'en suis
furieux!!!" {"Я  раздет",  "Это возможно", "Я  взбешен!!!"  (франц.)} (внизу
где он?"  (франц.)}  (опять вензель,  или четная  буква), "Je crains, que la
machine ne sorte des  rails", "Nous  serons revenue  de bonne heure" и т. п.
{"Боюсь,  что поезд сойдет с рельс", "Мы  вернемся рано" (франц.)} Иногда на
дверях  отсутствующей  хозяйки являются надписи  и более  прямого  значения,
например, под  именем какой-нибудь швеи  Клеманс и  цветочницы Арно, вдруг в
один  прекрасный день является  вопрос: "Pouvez-vous nous loger  pour  cette
nuit?" {"Не пустите ли вы нас на ночь?" (франц.)} подписано: "F. et R." или:
"Je  n'ai presque  rien mange depuis deux jours  - Que  faire?"  {"Два дня я
почти ничего не ел. Что делать?" (франц.)}
     На дверях  комнаты, занятой Долинским, стояло просто  "No 11", и ничего
более.  С правой стороны на  дверях под No 12  было написано  еще  "Marie et
Augustine - gantieres"  {"Мари  и Огюстина - перчаточницы"  (франц.)},  а  с
левой под No 10 - "Nepomucen Zajonczek - le pretre". {"Непомуцен  Зайончек -
священник" (франц.)}
     В жилищах этого рода, соседи по комнате имеют для каждого жильца свое и
даже  весьма  немаловажное  значение.  Вообще   веселый,  непретендательный,
ссудливый  сосед,  не   успеет  водвориться,   как  снискивает  себе  доброе
расположение своих ближайших соседей и особенно соседок, из которых одна,  а
иногда и  две  непременно  рассчитывают  в самом  непродолжительном  времени
(иногда  даже  с  первого же  дня) сделаться  его  любовницей.  Зато плохой,
вздорливый и придирчивый сосед  - чистое несчастье. Сами  гризеты чаще всего
начинают  бояться таких  господ, избегают с  ними встречи и  дают  им разные
ядовитые клички; но выжить строптивого жильца "из коридора" гризеты никак не
сумеют. Это удается  только тогда, если "весь коридор" обозлится (что бывает
довольно редко), или если строптивый человек надоест ближайшим своим соседям
из студентов.
     Перчаточницы  Augustine  и  Marie  были   молодые,  веселые,  беспечные
девочки, бегавшие за работой в улицу Loret и распевавшие дома с утра до ночи
скабрезные песенки непризнанных  поэтов Латинского квартала. Обе эти девочки
были очень хорошенькие  и очень хорошие особы, с которыми можно было прожить
целую жизнь  в  отношениях  самых приятельских,  если бы не  было  очевидной
опасности,  что приязнь  скоро перейдет  в  чувство  более теплое и грешное.
Marie и Augustine были тоже очень довольны  своим "одиннадцатым нумером", но
только  с одной стороны.  Им очень нравилась  его скромность,  услужливость,
готовность поделиться кофе, сыром, хлебом и т. п. Но что это был за сосед, с
которым ни  пойти,  ни поехать, ни посидеть  вместе, который не позовет ни к
себе, ни сам не придет поболтать? "Un ours" {медведь (франц.)}, прозвали его
гризеты  и  очень  часто  на  него  дулись.  Но,  несмотря  на   нелюдимость
Долинского, и  Augustine,  и Marie,  и  даже все другие  жилицы коридора  со
второго же  дня  появления его  здесь положили,  что он  bon  homme  {добряк
(франц.)} и что его надо приласкать - даже непременно надо.
     Зато No 10, m-r le pretre Nepomucen Zajonczek давно стоял поперек горла
решительно  всем своим ближайшим соседям Это был несносный, желчный старик с
серыми, сухими  глазами, острым, выдающимся  вперед  подбородком и загнутыми
вниз углами губ. Гризеты называли его "полициймейстером" и отворачивались от
него,  как  только он  показывался  в  коридоре.  M-r  le  pretre  Zajonczek
обыкновенно  сидел дома.  Он выходил  только два, много три  раза в неделю в
существующую на Батиньоле польскую школу и  раз вечером  в воскресенье ездил
на  омнибусе куда-то к St.-Sulpice. Все  остальное время он проводил в своей
комнатке и постоянно или  читал, или  делал  какие-то выписки.  Его посещали
здесь довольно странные  люди и несколько пышных грандиозных дам, которых он
провожал, называя графинями и княгинями. Соседями  Zajonczeka было замечено,
что  все  его гости были исключительно поляки и польки. Личность и положение
Зайончека возбуждали  внимание и  любопытство  всех голубей  и голубок  этой
парижской  голубятни, но  никто не  имел этого любопытства настолько,  чтобы
упорно  стремиться к уяснению, что в самом деле за птица этот m-r le  pretre
Zajonczek и что такое он делает,  зачем сидит на этом батиньольском чердаке?
Давно,  еще  вскоре за  тем,  как Зайончек здесь поселился,  кто-то  болтнул
вдруг, что m-r le pretre Zajonczek гадатель, что он отлично гадает на картах
и может предсказать все, за сколько вам угодно лет вперед. Несколько человек
повторили эту  тонкую догадку  и к  вечеру того  же дня две или три гризеты,
трясясь и замирая, собирались  идти и  попросить сурового Зайончека погадать
им о  запропавших любовниках.  Но  вдруг разнеслась весть, что  Monsieur  le
professeur  Grelot  {профессор  Грелот  (франц.)},  который  живет  здесь на
голубятне  уже  более  трех  лет и которого все гризеты  называют grand papa
{дедушка  (франц.)}  и считают  своим  оракулом,  выслушав явившееся  насчет
Зайончека соображение, сомнительно покачал  головою.  Все тотчас  тоже  сами
покачали головами  и  с тех  пор вовсе оставили добиваться,  что такое  этот
загадочный   m-r   le  pretre,   а  продолжали  называть   его   по-прежнему
"полициймейстером". Это  название  желчный  старик получил  потому,  что его
сварливый  характер  и  привычка  повелевать  не   давали  ему  покоя  и  на
батиньольском чердаке. Чуть только где-нибудь, по соседству  к  его  нумеру,
после  десяти часов вечера слышался  откуда-нибудь  веселый говор, смех, или
хотя самый ничтожный  шум, m-r le pretre выходил в коридор со свечою в руке,
неуклонно тек к двери, из-за которой раздавались голоса, и, постучав  своими
костлявыми пальцами, грозно возглашал: "Ne faites point  tant de bruit!" {Не
шумите  так!  (франц.)}  и затем  держал  столь же мерное  течение к  своему
нумеру,  с  полною  уверенностью,   что  обеспокоивший  его  шум  непременно
прекратится.  И  шум,  точно,  прекращался. С  жильцами  этой  батиньольской
вершины m-r le  pretre не имел никакого  сообщества, и с тех пор, как он тут
поселился, от него никто не слыхал более,  кроме: "Ne faites point de bruit"
{Не  шумите (франц.)}. В  комнате Зайончека  тоже никто из  здешних  жильцов
никогда не был, и комната эта была предметом постоянного любопытства, потому
что  madame  Vache,  единственная  слуга   и  надзирательница  этой   вышки,
рассказывала  об  этой комнате что-то  столь  заманчивое,  что у  всех почти
одновременно   родилось  непобедимое  желание  взглянуть  на   чудеса  этого
неприступного  покоя.  Некоторыми  отчаянными  смельчаками обоего  пола  (по
преимуществу  прекрасного)  с  тех  пор  было  предпринято  несколько  очень
обдуманных  экспедиций  с  специальною  целью  осмотреть  полициймейстерскую
берлогу, но все  эти попытки обыкновенно оставались совершенно безуспешными.
В  присутствии  Зайончека  об  этом  невозможно  было  и  думать, потому что
нескольких дерзких, являвшихся к нему попросить взаймы свечи или спичек, он,
не  открывая  двери,  без  всякой церемонии посылал  прямо  к  какому-нибудь
крупному черту, или разом ко ста тысячам рядовых дьяволов. А  уходя из дому,
Зайончек  постоянно  уносил  ключ  с собою.  Любопытные  видали  в  замочную
скважину:  дорогой варшавский ковер на  полу этой комнаты; окно,  задернутое
зеленой  тафтяной занавеской,  большой  черный  крест  с белым  изображением
распятого Спасителя  и низенький налой красного дерева, с  зеленою бархатною
подушкой внизу и большою развернутою книгою на верхней наклонной доске.
     В  существе  комната  Зайончека  и  не  имела  ничего  необыкновенного.
Конечно, сравнительно она была  очень недурно  меблирована, застлана  мягким
ковром,  увешана  картинами,  всегда  чисто  убрана  и  далеко  превосходила
прохладные и пустоватые каморки других бедных жильцов голубятни, но все-таки
она далеко не могла оправдать восторженных описаний madame Vache.

Глава тринадцатая
БАТИНЬОЛЬСКИЕ ОТШЕЛЬНИКИ

     Долинский,  поселившись на  Батиньоле,  рассчитывал  здесь найти  более
покоя, чем  в Латинском квартале,  где он  мог бы  жить  при  своих  скудных
средствах, о восполнении которых нимало не намерен был много заботиться.
     С самого приезда в Париж  он не повидался  ни с одним  из своих прежних
знакомых,  а  прямо  занял  одиннадцатый  нумер  между  Зайончеком  и  двумя
хорошенькими перчаточницами и засел  в этой комнате почти безвыходно. Нестор
Игнатьевич не писал из своего убежища  никаких писем никому и сам ни от кого
не получал ни строчки. Выходил он иногда в неделю  раз, иногда раз в месяц и
всегда возвращался с  какою-нибудь  новою  книгою. Каждый  его  выход всегда
значил ни более ни менее, что новая  книга прочитана и потребовалась другая.
M-r le pretre  Zajonczek, встретясь два или три раза со своим новым соседом,
посмотрел на него самым недружелюбным образом. Казалось, Зайончек досадовал,
что Долинский так  долго лишает его удовольствия  хоть  раз  закричать у его
дверей:
     - Ne faites pas de bruit.
     Из ближайших  соседей Нестора Игнатьевича короче Других его знали m-lle
Augustine  и Marie,  но  и m-lle Augustine скоро перестала обращать  на него
всякое внимание  и занялась  другим соседом -  студентом, поместившимся в No
13,  и  только  одинокая  Marie  никак  не  могла  простить  Долинскому  его
невнимания. Она часто стучалась к нему вечерами, находя что-нибудь попросить
или  возвратить. Всегда она  находила  ласковый ответ, услужливость и  более
ничего. Marie выходила несколько раз, оглядываясь и поводя своими говорящими
плечиками;  Долинский  оставался  спокойным и протягивал руку к  оставленной
книге.
     - Что  это вы  читаете, добрый сосед?  -  спрашивала  иногда  Marie  и,
любопытствуя,  смотрела на корешок книги. Там  всегда  стояло  что-нибудь  в
таком роде: "La religion primitive  des Indo-Europeens par m-r Flotard", или
"Bible populaire" {"Первобытная  религия  индоевропейцев г-на  Флотара", или
"Популярная Библия" (франц.)}, или что-нибудь такое же.
     M-lle Marie  терялась,  что  это  за удивительный  экземпляр,  этот  ее
смирный сосед.
     -  Ну, что твой бакалавр? - осведомлялась  иногда у нее, возвращаясь из
тринадцатого нумера, m-lle Augustine.
     - Rien {Ничего (франц.)},- отвечала, кусая губки, Marie.
     -  Tiens!  {Ишь ты!  (франц.)} - презрительно  восклицала недоумевающая
m-lle Augustine.
     - Ничего он не стоит,- порешила, наконец, m-lle Marie и дала себе слово
перестать думать о соседе и найти кого-нибудь другого.
     - Он, верно, совсем глуп,- говорила она, жалуясь подруге.
     -  C'est vrai  {Верно (франц.)},-  небрежно отвечала Augustine, занятая
своею новою любовью в тринадцатом нумере.
     В одну темную осеннюю ночь, когда в коридоре была совершенная тишина, в
дверь у  перчаточниц кто-то  тихонько постучался.  Marie, ночевавшая одна на
двуспальной   постели,  которою  они  владели  исполу  со   своей  подругой,
приподнялась на локоть и тихонько спросила:
     - Qui va la? {Кто там? (франц.)}
     - C'est moi {Это я (франц.)},- отвечал так же тихо голос из-за дверей.
     - Mais quel moi donc? {Кто это я? (франц.)}
     - Mais  puisque je vous repete  que c'est moi, votre  voisin du  numero
onze. {Говорю вам, это я, ваш сосед из 11-го номера (франц.)}
     -  Tiens! {Подумайте! (франц.)} - прошептала про себя  Marie и,  лукаво
рассмеявшись с соблюдением всякой тишины, отвечала:
     - Mais je suis au lit,  monsieur!..  Que desirez vous?.. Qu`у  a-t-il a
votre service? {Но я в постели, сударь, что вам угодно? (франц.)}
     -  Une  allumette,   mademoiselle   {Спичку  (франц.)},-  тихо  отвечал
Долинский.- Уронил мой ключ и не могу его отыскать без огня.
     - Un brin de feu? {Огоньку? (франц.)}
     -  Oui,  une  allumette,  s`il  vous  plait.  {Да,  пожалуйста,  спичку
(франц.)}
     Marie  еще  сердечнее  рассмеялась, откинула  крючок и, впустив соседа,
снова кувыркнулась в свою постельку.
     -  Спички  там  на  камине,-  произнесла она,  лукаво  выглядывая одним
смеющимся глазком из-под одеяла.
     Долинский  поискал  на  камине  спичек,  взял  коробочек,  поблагодарил
соседку и, не смотря на нее, пошел к двери. M-lle Marie быстро вскочила.
     - Это черт знает что такое! - крикнула она вспыльчиво вслед Долинскому.
     - Что? - спросил он, остановясь.
     - Нужно  быть  глупее доски,  чтобы входить  ночью в комнату женщины  с
желанием получить одну зажигательную спичку.
     Долинский, ни слова не отвечая, тихо притворил двери.
     М-lle Marie сердито щелкнула крючком, а Долинский, несмотря на  поздний
час ночи, уселся у себя за  столиком со вновь  принесенною книгою.  Это была
одна из брошюр о Юме.
     Прошло  месяца три;  на батиньольских  вершинах  все  шло  по-прежнему.
Единственная  перемена заключалась  в  том, что  pigeon {голубь (франц.)} из
тринадцатого  нумера  прискучил   любовью  бедной  Augustine  и  оставленная
colombine {голубка  (франц.)}, написав на  дверях изменника, что он "свинья,
урод и  мерзавец", стала спокойно встречаться с заменившею ее новою подругою
тринадцатого нумера и спала