у подманят и заведут, а уж те грабят, а  эти  опять  на  карауле
караулят.
     Больше всего нападали на тех, кто из мужского  монастыря  от  всенощной
возвращался, потому что наши певчих любили, и  был  тогда  удивительный  бас
Струков, ужасного обличья: черный, три хохла на голове  и  нижняя  губа  как
будто откидной передок в фаэтоне отваливалась.  Пока  он  ревет  -  она  все
откинута,  а  потом  захлопнется.  Если  же  кто  хотел  цел  от   всенощной
воротиться,  то  приглашали  с  собой  провожатыми  приказных  Рябыкина  или
Корсунского. Оба силачи были,  и  их  подлеты  боялись.  Особливо  Рябыкина,
который был с бельмом и по тому делу находился, когда приказного  Соломку  в
Щекатихинской роще на майском гулянье убили...
     Я рассказываю все это дяде для того, чтобы ему о себе не думалось, а он
перебивает:
     - Постой, ты меня совсем уморил. Все у вас убивают; отдохнем по крайней
мере перед тем, как на лед сходить. Вот у меня еще есть при себе три  медных
пятака. Бери-ка их тоже к себе в перчатку.
     - Пожалуй, давайте - у меня рукавичка с варежкой свободная, три  пятака
еще могу захватить.
     И только что хочу у него взять эти пятаки, как вдруг кто-то прямо  мимо
нас из темноты вырос и говорит:
     - Что, добрые молодцы, кого ограбили? Я думал: так и есть - подлет,  но
узнал по голосу, что это тот мясник, о котором я сказывал.
     - Это ты,- говорю,- Ефросин Иваныч? Пойдем, брат, с нами вместе заодно.
     А он второпях  проходит,  как  будто  с  снегом  смешался,  и  на  ходу
отвечает:
     - Нет, братцы, гусь свинье не товарищ: вы себе свой дуван  дуваньте,  а
Ефросина не трогайте. Ефросин теперь голосов наслышался, и в  нем  сердце  в
груди зашедшись... Щелкану - и жив не останешься...
     - Нельзя,- говорю,- его остановить; видите, он на наш счет в ошибке: он
нас за воров почитает.
     Дядя отвечает:
     - Да и Бог с ним, с его товариществом. От него тоже не знаешь,  жив  ли
останешься. Пойдем лучше, что бог даст, с одною с  божьей  помощью.  Бог  не
выдаст - свинья не съест. Да теперь, когда он прошел, так стало  и  смело...
Господи помилуй! Никола, мценский заступник, Митрофаний воронежский, Тихон и
Иосаф... Брысь! Что это такое?
     - Что?
     - Ты не видал?
     - Что же тут можно видеть?
     - Вроде как будто кошка под ноги.
     - Это вам показалось.
     - Совсем как арбуз покатился.
     - Может быть, с кого-нибудь шапку сорвало.
     - Ой!
     - Что вы?
     - Я про шапку.
     - А что такое?
     - Да ведь ты  же  сам  говоришь:  "сорвали"...  Верно,  там,  на  горе,
кого-нибудь тормошат.
     - Нет, верно, просто ветер сорвал.
     И мы с этими словами стали оба спускаться к баркам  на  лед.  А  барки,
повторяю вам, тогда ставили просто, без всякого порядка, одна около  другой,
как остановятся. Нагромождено, бывало, так страшно тесно, что  только  между
ними самые узкие коридорчики, где насилу можно пролезть и все туда  да  сюда
загогулями заворачивать надо.
     - Ну, тут,- говорю,- дяденька, я от вас скрывать не хочу,- здесь и есть
самая опасность.
     Дядя замер - уж и святым не молится.
     - Идите,- говорю,- теперь вы, дяденька, вперед.
     - Зачем же,- шепчет,- вперед?
     - Впереди безопаснее.
     - А отчего безопаснее?
     - Оттого, что если подлет на вас налетит, то вы  сейчас  на  меня  взад
подадитесь, а я вас тогда поддержу, а его съезжу. А сзади мне вас не  видно:
подлет вам, может, рукою или скользкою мочалкою рот  захватит,-  а  я  и  не
услышу... идти буду.
     - Нет, ты не иди... А какие же у них есть мочалки?
     - Скользкие такие. Женки их из-под бань  собирают  и  им  приносят  рты
затыкать, чтобы голосу не было.
     Вижу, дядя все это разговаривает, потому что впереди идти боится.
     - Я,- говорит,- впереди идти опасаюсь, потому что он может меня по  лбу
гирей стукнуть, а ты тогда и заступиться не успеешь.
     - Ну, а позади вам еще страшнее, потому что  он  может  вас  в  затылок
свайкой свиснуть.
     - Какой свайкой?
     - Что же это вы спрашиваете: разве вам неизвестно, что такое свайка?
     - Нет, я знаю: свайка для игры делается - железная, вострая...
     - Да, вострая.
     - С круглой головкой?
     - Да, фунта в три, в четыре, головка шариком.
     - У нас в Ельце на это носят кистени; но чтобы свайкой - я это в первый
раз слышу.
     - А у нас в Орле первая самая любимая мода -  по  голове  свайкой.  Так
череп и треснет.
     - Однако пойдем лучше рядом под ручки.
     - Тесно вдвоем между барками.
     - А как это... свайкой-то, в самом деле!.. Лучше  как-нибудь  тискаться
будем.

        "ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ"

     Но только мы взялись под локотки и по  этим  коридорчикам  между  барок
тискаться начали,- слышим, и тот, задний, опять от нас не отстал,  опять  он
сзади за нами лезет.
     - Скажи, пожалуй,- говорит дядя,- ведь это, значит, не мясник был?
     Я только плечами двинул и прислушиваюсь...
     Шуршит, слышно, как боками лезет и  вот-вот  сейчас  меня  рукою  сзади
схватит... А с горы, слышно, еще другой бежит... Ну, видимо дело,  подлеты,-
надо уходить. Рванулись мы вперед, да нельзя скоро идти, потому что и темно,
и тесно, и ледышки торчком стоят, а этот ближний подлет совсем уж  за  моими
плечами... дышит.
     Я говорю дяде:
     - Все равно нельзя миновать - оборотимся.
     Думал так, что либо пусть он мимо нас пройдет, либо уж лучше его самому
кулаком с пятаками в лицо встретить, чем он сзади стукнет. Но только что  мы
к нему передом оборотились,- он как пригнется, бездельник, да как кот  между
нас шарк!..
     Мы оба с дядей так с ног долой и срезались.
     Дядя кричит мне:
     - Лови, лови, Мишутка! Он с меня бобровый картуз сорвал. А я ничего  не
вижу, но про часы вспомнил, и хвать себя за часы. А вообразите,  моих  часов
уже нет... Сорвал, бестия!
     - С меня с самого,- отвечаю,- часы сняты!
     И я, себя позабывши, кинулся за этим подлетом изо всей мочи и  на  свое
счастье впотьмах тут же его за баркою изловил, ударил его изо всей  силы  по
голове пятаками, сбил с ног и сел на него:
     - Отдавай часы!
     Он хоть бы слово в ответ; но зубами меня, подлец, за руку тяпнул.
     - Ах ты,  собака!  -  говорю.-  Ишь  как  кусается!  -  И  треснул  его
хорошенько во-усысе да обшлагом рукава ему рот заткнул, а другою рукою прямо
к нему за пазуху и сразу часы нашел и вытащил.
     Тут же сейчас и дядя подскочил:
     - Держи его, держи,- говорит,- я его разутюжу.
     И начали  мы  его  утюжить  и  по-елецки  и  по-орловски.  Жестоко  его
отколошматили, до того, что он только вырвался от нас, так и не вскрикнул, а
словно заяц ударился; и только уж когда  за  Плаутин  колодец  забежал,  так
оттуда закричал "караул"; и сейчас же опять кто-то другой по ту сторону,  на
горе, закричал "караул".
     - Каковы разбойники! - говорит дядя.- Сами людей грабят, и сами еще  на
обе стороны "караул" кричат!.. Ты часы у него отнял?
     - Отнял.
     - А что же ты мой картуз не отнял?
     - У меня,-отвечаю,- про ваш картуз совсем из головы вышло.
     - А вот мне теперь холодно. У меня плешь.
     - Наденьте мою шапку.
     - Не хочу я твоей. Мой картуз у Фалеева пятьдесят рублей дан.
     - Все равно,- говорю,- теперь не видно.
     - А ты же как?
     - Я так, в простых волосах дойду. Да уж  и  близко  -  сейчас  за  угол
завернуть, и наш дом будет.
     Моя шапка, однако, вышла дяде мала. Он вынул из кармана носовой  платок
и платком повязался.
     Так домой и прибежали.

        "ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ"

     Маменька с тетенькой еще не ложились спать:  обе  чулки  вязали  -  нас
дожидались. И как увидали, что дядя вошел весь в снегу вывален и  по-бабьему
носовым платком на голове повязан, так обе разом ахнули и заговорили:
     - Господи! что это такое!.. Где же зимний картуз, который на вас был?
     - Прощай, брат, мой зимний картуз!.. Нет его,- отвечает дядя.
     - Владычица наша Пресвятая Богородица! Где же он делся?
     - Ваши орловские подлеты на льду сняли.
     - То-то мы слышали, как вы "караул" кричали.  Я  и  говорила  сестрице:
"Вышли трепачей - я будто невинный Мишин голос слышу".
     - Да! Пока бы твои трепачи проснулись да вышли - от нас бы и звания  не
осталось... Нет, это не  мы  "караул"  кричали,  а  воры;  а  мы  сами  себя
оборонили.
     Маменька с тетенькой вскипели.
     - Как? Неужели и Миша силой усиливался?
     - Да Миша-то и все главное дело  сделал  -  он  только  вот  мою  шапку
упустил, а зато часы отнял.
     Маменька, вижу, и рады, что я так поправился, но говорят:
     - Ах, Миша, Миша! А я же ведь тебя как просила: не пей ничего и не сиди
до позднего, воровского часу. Зачем ты меня не слушал?
     - Простите,- говорю,- маменька,- я пить ничего не пил, а никак не  смел
одного дяденьку там оставить. Сами видите, если бы они одни возвращались, то
с ними какая могла быть большая неприятность.
     - Да все равно и теперь картуз сняли.
     - Ну, теперь еще что!.. Картуз - дело наживное.
     - Разумеется - слава богу, что ты часы снял.
     - Да-с, маменька, снял. И ах, как снял! - сшиб его в одну минуту с ног,
рот рукавом заткнул, чтобы он не кричал, а другою рукою за пазухой  обвел  и
часы вынул, и тогда его вместе с дяденькой колотить начали.
     - Ну, уж это напрасно.
     - А нет-с! Пусть, шельма, помнит.
     - Часы-то не испортились?
     - Нет-с, не должно быть - только, кажется, цепочку оборвал.
     И с этим словом вынимаю из  кармана  часы  и  рассматриваю  цепочку,  а
тетенька всматривается и спрашивают :
     - Да это чьи же такие часы?
     - Как чьи? Разумеется, мои.
     - А ведь твои были с ободочком.
     - Ну так что же?
     А сам смотрю - и вдруг вижу: в  самом  деле,  на  этих  часах  золотого
ободочка нет, а вместо того на серебряной дощечке пастушка с пастушком, и  у
их ног - овечка...
     Я весь затрясся.
     - Что же это такое??! Это не мои часы!
     И все стоят, не понимают.
     Тетенька говорит:
     - Вот так штука!
     А дяденька успокаивает:
     - Постойте,- говорит,- не пужайтесь; верно он Мишуткины  часы  с  собой
захватил, а эти с кого-нибудь с другого еще раньше снял.
     Но я швырнул эти вынутые часы на стол и, чтобы их не видеть, бросился в
свою комнату. А там, слышу, на стенке  над  кроватью  мои  часы  потюкивают:
тик-так, тик-так, тик-так.
     Я подскочил со свечой и вижу -  они  самые,  мои  часы  с  ободочком...
Висят, как святые, на своем месте!
     Тут я треснул себя со всей силы ладонью в лоб  и  уже  не  заплакал,  а
завыл...
     - Господи! да кого же это я ограбил!

        "ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ"

     Маменька, тетенька, дядя - все испугались, прибежали, трясут меня.
     - Что ты, что ты? Успокойся!
     - Отстаньте,-говорю,-пожалуйста! Как мне  можно  успокоиться,  когда  я
человека ограбил!
     Маменька заплакали.
     - Он,- говорят,- помешался,- он увидал, что ли, что-нибудь страшное!
     - Разумеется, увидал, маменька!.. Что тут делать!!
     - Что же такое ты увидал?
     - А вот это самое, посмотрите сами.
     - Да что? где?
     - Да вот, вот это! Смотрите! Или вы не видите, что это такое?
     Они поглядели на стенку, куда я им показал, и видят: на стенке висят  и
преспокойно  тикают  подаренные  мне  дядей  серебряные   часы   с   золотым
ободочком...
     Дядя первый образумились.
     - Свят, свят, свят! - говорит,- ведь это твои часы?
     - Ну да, конечно мои!
     - Ты их, значит, верно и не надевал, а здесь оставил?
     - Да уж видите, что здесь оставил.
     - А те-то... те-то... Чьи же это, которые ты снял?
     - А я почем знаю, чьи они!
     - Что же это! Сестрицы мои, голубушки! Ведь  это  мы  с  Мишей  кого-то
ограбили!
     Маменька так с ног долой и срезалась: как стояла, так вскрикнула  и  на
том же месте на пол села.
     Я к ней, чтобы поднять, а она гневно:
     - Прочь, грабитель!
     Тетенька же только крестит во все стороны и приговаривает:
     - Свят, свят, свят!
     А маменька схватились за голову и шепчут:
     - Избили кого-то, ограбили и сами не знают кого!
     Дядя ее поднял и успокаивает:
     - Да уж успокойся, не путного же кого-нибудь избили.
     - Почему вы знаете? Может быть, и путного; может  быть,  кто-нибудь  от
больного послан за лекарем.
     Дядя говорит:
     - А как же мой картуз? Зачем он картуз сорвал?
     - Бог знает, что такое ваш картуз и где вы его оставили.
     Дядя обиделся, но матушка его оставила без внимания, и опять ко мне:
     - Берегла  сынка  столько  лет  в  страхе  Божием,  а  он  вот  к  чему
уготовался: тать не тать, а на ту же стать... Теперь за тебя после этого  во
всем Орле ни одна путная девушка и замуж не пойдет, потому что  теперь  все,
все узнают, что ты сам подлет.
     Я не вытерпел и громко сказал:
     - Помилуйте, маменька! Какой же я подлет, когда это все по ошибке!
     Но она не хочет и слушать, а все ткнет меня косточками перстов в голову
да причитывает причтою по горю-злосчастию:
     - Учила: живи, чадо, в незлобии, не ходи в игры и в  братчины,  не  пей
две чары за единый вздох, не ложись в место заточное, да не сняли б  с  тебя
драгие порты, не доспеть бы тебе стыда-срама великого и через  тебя  племени
укору  и  поносу  бездельного.  Учила:  не  ходи,  чадо,  к  костырям  и   к
корчемникам, не думай, как бы украсти-ограбити,  но  не  захотел  ты  матери
покориться; снимай теперь с себя платье гостиное, и накинь  на  себя  гуньку
кабацкую , и дожидайся, как сейчас будошники застучат в порота и сам Цыганок
в наш честный дом ввалится.
     И все сама причитает, а сама меня костяшкой пристукивает  в  голову.  А
тетенька как услыхала про Цыганка, так и вскрикнула:
     - Господи! Избавь нас от мужа кровей и от Арида!
     Боже мой! То есть это настоящий ад в доме сделался.  Обнялись  тетенька
обе с маменькой, и, обнявшись, обе, плачучи, удалились. Остались  только  мы
вдвоем с дядей.
     Я сел, облокотился об стол и не  помню,  сколько  часов  просидел;  все
думал: кого же это я ограбил? Может быть,  это  француз  Сенвенсан  с  урока
ишел, или у предводителя Страхова в доме опекунский секретарь жил... Каждого
жалко. А вдруг если это мои крестный Кулабухов с той стороны  от  палатского
секретаря шел!.. Хотел - потихоньку, чтобы не видали с кулечком, а я его тут
и обработал... Крестник!.. своего крестного!
     - Пойду на чердак и повешусь. Больше мне ничего не остается.
     А дядя только ожесточенно чай пил, а потом как-то - я даже и  не  видал
как - подходит ко мне и говорит:
     - Полно сидеть повеся нос, надо действовать.
     - Да что же,- отвечаю,- разумеется, если бы можно узнать, с кого я часы
снял...
     - Ничего; вставай поскорее и пойдем вместе, сами во всем объявимся.
     - Кому же будем объявляться?
     - Разумеется, самому вашему Цыганку и объявимся.
     - Срам какой сознаваться!
     - А что же делать? Ты думаешь, мне охота к Цыганку?.. А все-таки  лучше
самим повиниться, чем он нас разыскивать станет: бери обои часы и пойдем.
     Я согласился.
     Взял и свои часы, которые мне дядя подарил, и те, которые ночью с собой
принес, и, не здоровавшись с маменькою, пошли.


        "ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ"

     Пришли в полицию, а Цыганок сидит уже в присутствии перед зерцалом, а у
его дверей  стоит  молодой  квартальный,  князь  Солнцев-Засекин.  Роду  был
знаменитого, а талану неважного.
     Дядя увидал, что я с этим князем поклонился, и говорит:
     - Неужели он правду князь!
     - Ей-богу, поистине.
     - Поблести ему чем-нибудь между пальцев, чтобы он выскочил  на  минутку
на лестницу.
     Так и сделалось:  я  повертел  полуполтинник  -  князь  на  лестницу  и
выскочил.
     Дядя дал ему полуполтинник в руку и просит, чтобы нас как можно  скорее
в присутствие пустить.
     Квартальный стал сказывать, что нонче, говорят, ночью у  нас  в  городе
произошло очень много происшествиев.
     - И с нами тоже происшествие случилось.
     - Ну да ведь какое? Вы вот оба в своем  виде,  а  там  на  реке  одного
человека под лед спустили; два купца на Полешской площади все оглобли, слеги
и лубки поваляли; один человек без памяти под корытом  найден,  да  с  двоих
часы сняли. Я один и остаюсь при дежурстве, а все  прочие  бегают,  подлетов
ищут...
     - Вот, вот, вот, ты и доложи, что мы пришли дело объяснить.
     - Вы подравшись или по родственной неприятности?
     - Нет, ты только доложи, что мы по секретному делу; нам  об  этом  деле
при людях объяснять совестно. Получи еще полмонетки.
     Князь спрятал полтинник в карман и через пять минут кличет нас:
     - Пожалуйте.

        "ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ"

     Цыганок такой был хохол приземистый - совсем как  черный  таракан;  усы
торчком, а разговор самый грубый, хохлацкий.
     Дядя по-своему, по-елецки, захотел было к нему близко, но он закричал:
     - Говорите здалеча.
     Мы остановились.
     - Что у вас за дело?
     Дядя говорит:
     - Перво-наперво - вот.
     И положил на стол барашка в бумажке. Цыганок прикрыл.
     Тогда дядя стал рассказывать:
     - Я елецкий купец и церковный староста, приехал сюда вчерашний день  по
духовной надобности; пристал у родственниц за Плаутиным колодцем...
     - Так это вас, что ли, нонче ночью ограбили?
     - Точно так; мы возвращались с племянником в одиннадцать  часов,  и  за
нами следовал неизвестный человек; а как мы стали переходить через лед между
барок, он...
     - Постойте... А кто же с вами был третий?
     -  Третьего  с  нами  никого  не  было,  окроме  этого  вора,   который
бросился...
     - Но кого же там ночью утопили?
     - Утопили?
     - Да!
     - Мы об этом ничего не известны.
     Полицмейстер позвонил и говорит квартальному:
     - Взять их за клин!
     Дядя взмолился.
     - Помилуйте, ваше высокоблагородие! Да за что же нас!.. Мы сами  пришли
рассказать...
     - Это вы человека утопили?
     - Да мы даже ничего и не слышали, ни о каком утоплении. Кто утонул?
     - Неизвестно. Бобровый картуз изгаженный у проруби найден,  а  кто  его
носил - неизвестно.
     - Бобровый картуз?!
     - Да; покажите-ка ему картуз, что  он  скажет?  Квартальный  достал  из
шкафа дядин картуз.
     Дядя говорит:
     - Это мой картуз. Его вчера с меня на льду вор сорвал.
     Цыганок глазами захлопал.
     - Как вор? Что ты врешь! Вор не шапку снял, а вор часы украл.
     - Часы? с кого, ваше высокоблагородие?
     - С никитского дьякона.
     - С никитского дьякона!
     - Да; и его очень избили, этого никитского дьякона.
     Мы, знаете, так и обомлели.
     Так вот это кого мы обработали!
     Цыганок говорит:
     - Вы должны знать этих мошенников.
     - Да,- отвечает дядя,- это мы сами и есть.
     И рассказал все, как дело было.
     - Где же теперь эти часы?
     - Извольте - вот одни часы, а вот другие.
     - И только?
     Дядя пустил еще барашка и говорит:
     - Вот это еще к сему.
     Прикрыл и говорит:
     - Привести сюда дьякона!

        "ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ"

     Входит сухощавый дьякон, весь избит и  голова  перевязана.  Цыганок  на
меня смотрит и говорит:
     - Видишь?!
     Кланяюсь и говорю:
     - Ваше высокоблагородие, я все претерпеть достоин, только  от  дальнего
места помилуйте. Я один сын у матери.
     - Да нет, ты христианин или нет? Есть в тебе чувство?
     Я вижу этакий разговор несоответственный и говорю:
     - Дяденька, дайте за меня барашка, вам дома отдадут.
     Дядя подал.
     - Как это у вас происходило?
     Дьякон стал рассказывать, что "были,  говорит,  мы  целой  компанией  в
Борисоглебской гостинице, и очень все было хорошо  и  благородно,  но  потом
гостинник посторонних слушателей под кровать  положил  за  магарыч,  а  один
елецкий купец обиделся, и вышла колотовка. Я тихо оделся и сам вышел, но как
обогнул  присутственные  места   ,   вижу,   впереди   меня   два   человека
под