держать хотят, а тот тоскует или попытается сбежать,  то  и  сделают  с
ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз  попробовал  ухо-
дить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: "Знаешь, Иван, ты,
говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел  от  нас,  мы  тебе
лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем"; ну и  испортили  мне
таким манером ноги, так что все время на карачках ползал.
   - Скажите, пожалуйста, как же они делают эту ужасную операцию?
   - Очень просто-с: повалили меня на землю человек  десять  и  говорят:
"Ты кричи, Иван, погромче кричи, когда мы начнем резать: тебе тогда лег-
че будет", и сверх меня сели, а один такой искусник из них в одну  мину-
точку мне на подошвах шкурку подрезал да рубленой  коневьей  гривы  туда
засыпал и опять с этой подсыпкой шкурку завернул и стрункой зашил. После
этого тут они меня, точно, дЁн несколько держали руки  связавши,  -  все
боялись, чтобы я себе ран не вредил и щетинку  гноем  не  вывел;  а  как
шкурка зажила, и отпустили: "Теперь, говорят, здравствуй,  Иван,  теперь
уже ты совсем наш приятель и от нас отсюда никогда не уйдешь".
   Я тогда только встал на ноги, да и бряк опять на землю: волос-то этот
рубленый, что под шкурой в пятах зарос, так смертно больно в живое  мясо
кололся, что не только шагу ступить невозможно, а даже устоять на  ногах
средства нет. Сроду я не плакивал, а тут даже в голос заголосил.
   "Что же это, - говорю, - вы со мною, азиаты проклятые,  устроили?  Вы
бы меня лучше, аспиды, совсем убили, чем этак целый  век  таким  калекой
быть, что ступить не могу".
   А они говорят:
   "Ничего, Иван, ничего, что ты по пустому делу обижаешься".
   "Какое же, - говорю, - это пустое дело, так  человека  испортить,  да
еще чтобы не обижаться?"
   "А ты, - говорят, - присноровись, прямо-то на следки не  наступай,  а
раскорячком на косточках ходи"
   "Тьфу вы, подлецы!" - думаю я себе и от них отвернулся и говорить  не
стал, и только порешил себе в своей голове, что лучше  уже  умру,  а  не
стану, мол, по вашему совету раскорякою на щиколотках ходить;  но  потом
полежал-полежал, - скука смертная одолела, и  стал  присноравливаться  и
мало-помалу пошел на щиколотках ковылять. Но только они надо мной  через
это нимало не смеялись, а еще говорили:
   "Вот и хорошо, и хорошо, Иван, ходишь".
   - Экое несчастие, и как же вы это пустились уходить и опять попались?
   - Да невозможно-с; степь ровная, дорог нет, и есть хочется... Три дня
шел, ослабел не хуже лиса, руками какую-то птицу поймал и сырую ее съел,
а там опять голод, и воды нет... Как идти?.. Так и упал, а они  отыскали
меня и взяли и подщетинили.
   Некто из слушателей заметил по поводу этого подщетиниванья, что  ведь
это, должно быть, из рук вон неловко ходить на щиколотках.
   - Попервоначалу даже очень нехорошо, - отвечал Иван Северьяныч, -  да
и потом хоть я изловчился, а все много пройти  нельзя.  Но  только  зато
они, эта татарва, не стану лгать, обо мне с этих пор хорошо печалились.
   "Теперь, - говорят, - тебе, Иван, самому трудно быть,  тебе  ни  воды
принесть, ни что прочее для себя сготовить неловко. Бери, -  говорят,  -
брат, себе теперь Наташу, - мы тебе хорошую Наташу дадим,  какую  хочешь
выбирай".
   Я говорю:
   "Что мне их выбирать: одна в них во всех польза. Давайте какую  попа-
ло". Ну, они меня сейчас без спора и женили.
   - Как! женили вас на татарке?
   - Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Саваки-
рея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем  мне
не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало
меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала,  или  так  к  сердцу  ей
что-то подступало. Ну, так они заметили, что я ею  стал  отягощаться,  и
сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как все-
го годов тринадцати... Сказали мне:
   "Возьми, Иван, еще эту Наташу, эта будет утешнее".
   Я и взял.
   - И что же: эта точно была для вас утешнее? - спросили слушатели Ива-
на Северьяныча.
   - Да, - отвечал он, - эта вышла поутешнее, только порою, бывало,  ве-
селит, а порою тем докучает, что балуется.
   - Как же она баловалась?
   - А разно... Как ей, бывало, вздумается; на колени, бывало,  вскочит;
либо спишь, а она с головы тюбетейку ногой скопнет да закинет куда попа-
ло, а сама смеется. Станешь на нее грозиться, а она хохочет, заливается,
да, как русалка, бегать почнет, ну а мне ее на  карачках  не  догнать  -
шлепнешься, да и сам рассмеешься.
   - А вы там, в степи, голову брили и носили тюбетейку?
   - Брил-с.
   - Для чего же это? верно, хотели нравиться вашим женам?
   - Нет-с; больше для опрятности, потому что там бань нет.
   - Таким образом, у вас, значит, зараз было две жены?
   - Да-с, в этой степи две; а потом у другого хана,  У  Агашимолы,  кой
меня угонил от Отучева, мне еще две дали.
   - Позвольте же, - запытал опять один из слушателей, - как же вас мог-
ли угнать?
   - Подвохом-с. Я ведь из Пензы бежал с татарвою Чепкуна  Емгурчеева  и
лет пять подряд жил в емгурчеевской орде, и тут съезжались к нему на ра-
дости все князья, и уланы, и ших-зады, и мало-зады, и бывал хан  Джангар
и Бакшей Отучев.
   - Это которого Чепкун сек?
   - Да-с, тот самый.
   - Как же это... Разве Бакшей на Чепкуна не сердился?
   - За что же?
   - За то, что он так порол его и лошадь у него отбил?
   - Нет-с, они никогда за это друг на друга не сердятся:  кто  кого  по
любовному уговору перебьет, тот и получай, и больше ничего; а только хан
Джангар мне, точно, один раз выговаривал... "Эх, говорит, Иван, эх, глу-
пая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем  за  русского  князя  сечься
сел, я, говорит, было хотел смеяться, как сам князь рубаха  долой  будет
снимать".
   "Никогда бы, - отвечаю ему, - ты этого не дождал".
   "Отчего?"
   "Оттого, что наши князья, - говорю, - слабодушные и не  мужественные,
и сила их самая ничтожная".
   Он понял.
   "Я так, - говорит, - и видел, что из  них,  -  говорит,  -  настоящих
охотников нет, а все только если что хотят получить, так за деньги".
   "Это, мол, верно: они без денег ничего не могут". Ну а Агашимола,  он
из дальней орды был, где-то над самым  Каспием  его  косяки  ходили,  он
очень лечиться любил и позвал меня свою ханшу попользовать и много голов
скота за то Емгурчею обещал. Емгурчей меня к нему и отпустил: набрал я с
собою сабуру и калганного корня и поехал с ним. А Агашимола как взял ме-
ня, да и гайда в сторону со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.
   - И вы верхом ехали?
   - Верхом-с.
   - А как же ваши ноги?
   - А что же такое?
   - Да волос-то рубленый, который у вас в пятках был, разве он  вас  не
беспокоил?
   - Ничего; это у них хорошо приноровлено: они эдак кого волосом подще-
тинят, тому хорошо ходить нельзя, а на коне такой подщетиненный  человек
еще лучше обыкновенного сидит, потому что он, раскорякой ходючи,  всегда
ноги колесом привыкает держать и коня, как обручем, ими обтянет так, что
ни за что его долой и не сбить.
   - Ну и что же с вами далее было в новой степи у Агашимолы?
   - Опять и еще жесточе погибал.
   - Но не погибли?
   - Нет-с, не погиб.
   - Сделайте же милость, расскажите: что вы дальше у Агашимолы вытерпе-
ли.
   - Извольте.


                               ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Как Агашимолова татарва пригонили со мной на становище, так  и  гайда
на другое, на новое место пошли и уже не выпустили меня.
   "Что, - говорят, - тебе там, Иван, с Емгурчеевыми  жить,  -  Емгурчей
вор, ты с нами живи, мы тебя с охотой уважать будем и хороших Наташ тебе
дадим. Там у тебя всего две Наташи было, а мы тебе больше дадим".
   Я отказался.
   "На что, - говорю, - мне их больше? мне больше не надо".
   "Нет, - говорят, - ты не понимаешь,  больше  Наташ  лучше:  они  тебе
больше Колек нарожают, все тебя тятькой кричать будут".
   "Ну, - говорю, - легко ли мне обязанность татарчат воспитывать.  Кабы
их крестить и причащать было кому, другое бы еще  дело,  а  то  что  же:
сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да еще
и обманывать мужиков станут, как вырастут". Так двух жен опять  взял,  а
больше не принял, потому что если много баб, так они хоть и татарки,  но
ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
   - Ну-с, и что же, любили вы этих ваших новых жен?
   - Как-с?
   - Этих новых жен своих вы любили?
   - Любить?.. Да, то есть вы про это? ничего, одна, что я от  Агашимолы
принял, была до меня услужлива, так я ее ничего... сожалел.
   - А ту девочку, что прежде молоденькая-то такая у вас в  женах  была?
она вам, верно, больше нравилась?
   - Ничего; я и ее жалел.
   - И скучали, наверно, по ней, когда вас из одной орды в другую  укра-
ли?
   - Нет; скучать не скучал.
   - Но ведь у вас, верно, и там от тех от первых жен дети были?
   - Как же-с, были: Савакиреева жена родила двух Колек да  Наташку,  да
эта, маленькая, в пять лет шесть штук породила, потому что она двух  Ко-
лек в один раз парою принесла.
   - Позвольте, однако, спросить вас: почему вы  их  все  так  называете
"Кольками" да "Наташками"?
   - А это по-татарски. У них все если взрослый русский  человек  -  так
Иван, а женщина - Наташа, а мальчиков они Кольками кличут,  так  и  моих
жен, хоть они и татарки были, но по мне их все уже  русскими  числили  и
Наташками звали, а  мальчишек  Кальками.  Однако  все  это,  разумеется,
только поверхностно, потому что они были без всех церковных таинств, и я
их за своих детей не почитал.
   - Как же не почитали за своих? почему же это так?
   - Да что же их считать, когда они некрещеные-с и миром не мазаны.
   - А чувства-то ваши родительские?
   - Что же такое-с?
   - Да неужто же вы этих детей нимало и не любили и не ласкали  их  ни-
когда?
   - Да ведь как их ласкать? Разумеется, если, бывало,  когда  один  си-
дишь, а который-нибудь подбежит, ну ничего, по головке его  рукой  пове-
дешь, погладишь и скажешь ему: "Ступай к матери", но  только  это  редко
доводилось, потому мне не до них было.
   - А отчего же не до них: дела, что ли, у вас очень много было?
   - Нет-с; дела никакого, а тосковал: очень домой в Россию хотелось.
   - Так вы и в десять лет не привыкли к степям?
   - Нет-с, домой хочется... тоска делалась. Особенно  по  вечерам,  или
даже когда среди дня стоит погода хорошая, жарынь, в стану тихо, вся та-
тарва от зною попадает по шатрам и спит, а я подниму у своего шатра  по-
лочку и гляжу на степи... в одну сторону и в другую -  все  одинаково...
Знойный вид, жестокий; простор - краю нет; травы, буйство; ковыль белый,
пушистый, как серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несет:  ов-
цой пахнет, а солнце обливает, жжет, и степи,  словно  жизни  тягостной,
нигде конца не предвидится, и тут глубине тоски дна нет... Зришь сам  не
знаешь куда, и вдруг пред тобой отколь ни возьмется обозначается  монас-
тырь или храм, и вспомнишь крещеную землю и заплачешь.
   Иван Северьяныч остановился, тяжело вздохнул от воспоминания  и  про-
должал:
   - Или еще того хуже было на солончаках над самым над Каспием:  солнце
рдеет, печет, и солончак блестит, и море блестит...  Одурение  от  этого
блеску даже хуже чем от ковыля делается, и не знаешь тогда, где себя,  в
какой части света числить, то есть жив ты или умер и в  безнадежном  аду
за грехи мучишься. Там, где степь ковылистее,  она  все-таки  радостней;
там хоть по увалам кое-где изредка шалфей сизеет  или  мелкий  полынь  и
чабрец пестрит белизну, а тут все одно блыщание... Там где-нибудь  огонь
палом по траве пойдет, - суета поднимется: дрохвы летят, стрепеты, кули-
ки степные, и охота на них затеется. Тудаков этих, или по-здешнему дрох-
вов, на конях заезжаем и длинными кнутьями засекаем; а там, гляди,  надо
и самим конями от огня бежать... Все от этого развлечение.  А  потом  по
старому палу опять клубника засядет; птица на нее  разная  налетит,  все
больше мелочь этакая, и  пойдет  в  воздухе  чириканье...  А  потом  еще
где-нибудь и кустик встретишь: таволожка, дикий персичек или чилизник...
И когда на восходе солнца туман росою садится, будто прохладой пахнет, и
идут от растения запахи... Оно, разумеется, и при всем этом  скучно,  но
все еще перенесть можно, но на солончаке не приведи господи никому долго
побывать. Конь там одно время бывает доволен: он соль лижет и с нее мно-
го пьет и жиреет, но человеку там - погибель. Живности даже никакой нет,
только и есть, как на смех, одна малая птичка, красноустик, вроде  нашей
ласточки, самая непримечательная, а только у губок этакая оторочка крас-
ная. Зачем она к этим морским берегам летит - не знаю, но как  сесть  ей
постоянно здесь не на что, то она упадет на солончак, полежит  на  своей
хлупи* и, глядишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен,
ибо крыльев нет, и ты снова здесь, и нет тебе ни смерти, ни  живота,  ни
покаяния, а умрешь, так как барана тебя в соль положат, и лежи до  конца
света солониною. А еще и этого тошнее зимой  на  тюбеньке;  снег  малый,
только чуть траву укроет и залубенит - татары тогда все в юртах над  ог-
нем сидят, курят... И вот тут они со скуки тоже часто между собою порют-
ся. Тогда выйдешь, и глянуть не на что: кони нахохрятся и ходят свернув-
шись, худые такие, что только хвосты да гривы развеваются.  Насилу  ноги
волочат и копытом снежный наст разгребают и мерзлую травку гложут, тем и
питаются, - это и называется тюбенькуют... Несносно. Только и рассеяния,
что если замечают, что какой конь очень ослабел и тюбеньковать не  может
- снегу копытом не пробивает и мерзлого корня зубом не достает, то тако-
го сейчас в горло ножом колют и шкуру снимают, а мясо едят.  Препоганое,
однако, мясо: сладкое, все равно вроде как коровье вымя, но жесткое;  от
нужды, разумеется, ешь, а самого мутит. У меня, спасибо, одна жена умела
еще коневьи ребра коптить: возьмет как есть коневье  ребро,  с  мясом  с
обеих сторон, да в большую кишку всунет и над очагом выкоптит.  Это  еще
ничего, сходнее есть можно, потому что оно по крайнем мере запахом вроде
ветчины отдает, но а на вкус все равно тоже поганое. И тут-то этакую га-
дость гложешь и вдруг вздумаешь: эх, а дома у нас  теперь  в  деревне  к
празднику уток, мол, и гусей щипят, свиней режут, щи  с  зашеиной  варят
жирные-прежирные, и отец Илья, наш священник, добрый-предобрый старичок,
теперь скоро пойдет он Христа славить, и с ним дьяки, попадьи и  дьячихи
идут, и с семинаристами, и все навеселе, а сам отец Илья много  пить  не
может: в господском доме ему дворецкий рюмочку поднесет; в конторе  тоже
управитель с нянькой вышлет попотчует, отец Илья и раскиснет и ползет  к
нам на дворню, совсем чуть ножки волочит пьяненький: в первой с краю из-
бе еще как-нибудь рюмочку прососет, а там уж более не может  и  все  под
ризой в бутылочку сливает. Так это все у него семейственно, даже в  рас-
суждении кушанья, он если что посмачнее  из  съестного  увидит,  просит:
"Дайте, говорит, мне в газетную бумажку, я с собой заверну". Ему обыкно-
венно скажут: "Нету, мол, батюшка, у нас газетной бумаги", - он не  сер-
дится, а возьмет так просто и не завернувши своей попадейке передаст,  и
дальше столь же мирно пойдет. Ах, судари, как это все с детства памятное
житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и станет вдруг  загнетать
на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего  этого  счастия  отлучен  и
столько лет на духу не был, и живешь невенчанный и умрешь  неотпетый,  и
охватит тебя тоска, и... дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку,
чтобы ни жены, ни дети и никто бы тебя из поганых не  видал,  и  начнешь
молиться... и молишься... так молишься, что даже снег инда под  коленами
протает и где слезы падали - утром травку увидишь.
   Рассказчик умолк и поник головою. Его никто  не  тревожил;  казалось,
все были проникнуты уважением к святой скорби его  последних  воспомина-
ний; но прошла минута, и Иван Северьяныч сам вздохнул, как рукой махнул;
снял с головы свой монастырский колпачок и, перекрестясь, молвил:
   - А все прошло, слава богу!
   Мы дали ему немножко поотдохнуть и дерзнули на новые вопросы  о  том,
как он, наш очарованный богатырь, выправил  свои  попорченные  волосяною
сечкою пятки и какими путями он убежал из татарской степи от своих Ната-
шей и Колек и попал в монастырь?
   Иван Северьяныч удовлетворил это любопытство с полною откровенностью,
изменять которой он, очевидно, был вовсе не способен.


                               ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   Дорожа последовательностью в развитии  заинтересовавшей  нас  истории
Ивана Северьяновича, мы просили его прежде всего рассказать, какими нео-
быкновенными средствами он избавился от своей щетинки и ушел  из  плена?
Он поведал об этом следующее сказание:
   - Я совершенно отчаялся когда-нибудь вернуться домой и  увидать  свое
отечество. Помышление об этом даже мне казалось невозможным, и стала да-
же во мне самая тоска  замирать.  Живу,  как  статуй  бесчувственный,  и
больше ничего; а иногда думаю, что вот же, мол, у нас дома в церкви этот
самый отец Илья, который все газетной бумажки просит, бывало, на  служе-
нии молится "о плавающих и путешествующих, страждущих и плененных", а я,
бывало, когда это слушаю, все думаю: зачем?  разве  теперь  есть  война,
чтобы о пленных молиться? А вот теперь и понимаю, зачем этак молятся, но
не понимаю, отчего же мне от всех этих молитв никакой пользы нет, и,  по
малости сказать, хоша не неверую, а смущаюсь, и сам молиться не стал.
   "Что же, - думаю, - молить, когда ничего от того не выходит".
   А между тем вдруг однажды слышу-послышу: татарва что-то сумятятся.
   Я говорю:
   - Что такое?
   - Ничего, - говорят, - из вашей стороны два муллы пришли,  от  белого
царя охранный лист имеют и далеко идут свою веру уставлять.
   Я бросился, говорю:
   - Где они?
   Мне показали на одну юрту, я и пошел туда, куда показали.  Прихожу  и
вижу: там собрались много ших-задов и мало-задов, и мамов и дербышей,  и
все, поджав ноги, на кошмах сидят, а посреди их два человека незнакомые,
одеты хотя и по-дорожному, а видно, что духовного звания; стоят оба пос-
реди этого сброда и слову божьему татар учат.
   Я их как увидал, взрадовался, что русских вижу. И сердце во мне  зат-
репетало, и упал я им в ноги и зарыдал.
   Они тоже этому моему поклону обрадовались и оба воскликнули:
   - А что? а что! видите! видите? как действует благодать, вот она  уже
одного вашего коснулась, и он обращается от Магомета.
   А татары отвечают, что это, мол, ничего не действует: это  ваш  Иван,
он из ваших, из русских, только в плену у нас здесь проживает.
   Миссионеры очень этим недовольны сделались. Не верят, что я  русский,
а я и встрял сам:
   - Нет, - я говорю, - я, точно, русский! Отцы, - говорю,  -  духовные!
смилуйтесь, выручите меня отсюда! я здесь уже одиннадцатый год  в  плену
томлюсь, и видите, как изувечен: ходить не могу.
   Они, однако, нимало на эти мои слова не уважили и отвернулись и давай
опять свое дело продолжать: все проповедуют.
   Я думаю: "Ну, что же на это роптать: они люди должностные,  и,  может
быть, им со мною неловко иначе при татарах обойтися",  -  и  оставил,  а
выбрал такой час, что они были одни в особливой ставке, и кинулся к  ним
и уже со всею откровенностью им все рассказал, что самую жестокую участь
претерпеваю, и прошу их:
   - Попугайте, - говорю, - их, отцы-благодетели, нашим  батюшкой  белым
царем: скажите им, что он не велит азиатам своих  подданных  насильно  в
плену держать, или, еще лучше, выкуп за меня им дайте, а я  вам  служить
пойду. Я, - говорю, - здесь живучи, ихнему татарскому языку отлично нау-
чился и могу вам полезным человеком быть.
   А они отвечают:
   - Что, - говорят, - сыне: выкупу у нас нет, а пугать,  -  говорят,  -
нам неверных не позволено, потому что и без того люди лукавые  и  непре-
данные, и с ними из политики мы вежливость со