изни! Опишу  его вам как умею: ко
мне  плыла крылатая гигантская  фигура, которая  вся с головы  до  пят  была
облечена  в хитон серебряной парчи и вся  искрилась;  на голове огромнейший,
казалось,  чуть ли не в сажень вышины, убор, который  горел, как будто  весь
сплошь усыпан был бриллиантами  или точно это цельная бриллиантовая митра...
Все это  точно  у  богато убранного  индийского идола,  и, в довершение сего
сходства с идолом и с фантастическим его явлением,  из-под ног моего дивного
гостя брызжут искры серебристой пыли,  по которой он точно несется на легком
облаке, по меньшей мере как сказочный Гермес.
     И вот, пока я его рассматривал, он,  этот удивительный дух, все  ближе,
ближе, и - вот, наконец,  совсем  близко, и еще момент, и он, обрызгав всего
меня снежной пылью, воткнул передо мною свой волшебный жезл и воскликнул:
     - Здравствуй, бачка!
     Я не верил ни своим глазам, ни своему слуху: удивительный дух этот был,
конечно, он - мой дикарь! Теперь в этом нельзя было более ошибаться: вот под
ногами его те же самые лыжи, на которых он убежал, за плечами другие; передо
мною воткнут в снег  его орстель, а  на руках у него  целая медвежья  ляжка,
совсем  и с шерстью и со всей когтистой лапой. Но во что он убран, во что он
преобразился?
     Не дожидая с моей стороны никакого ответа на свое приветствие, он сунул
мне к лицу эту медвежатину и, промычав:
     - Лопай, бачка! - сам сел на сани и начал снимать с своих ног лыжи.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     Я припал  к  окороку,  и  грыз  и  сосал сырое  мясо,  стараясь утолить
терзавший меня голод, и в то же время смотрел на моего избавителя.
     Что это такое было у него на  голове, которая оставалась все в  том  же
дивном,  блестящем, высоком  уборе,  -  никак я  этого  не мог разобрать,  и
говорю:
     - Послушай, что это у тебя на голове?
     - А это, - отвечает, - то, что ты мне денег не дал.
     Признаюсь,  я  не  совсем  понял,  что он  мне этим  хотел  сказать, но
всматриваюсь  в  него  внимательнее  - и  открываю,  что  этот  его  высокий
бриллиантовый головной убор есть не что иное, как его же собственные длинные
волосы: все  их  пропушило насквозь снежною пылью,  и как они у него на бегу
развевались, так их снопом и заморозило.
     - А где же твой треух?
     - Кинул.
     - Для чего?
     - А что ты мне денег не дал.
     -  Ну, -  говорю,  - я тебе, точно,  забыл денег дать,  -  это  я дурно
сделал, но какой же жестокий человек этот хозяин, который тебе не поверил  и
в такую стыдь с тебя шапку снял.
     - С меня шапки никто не снимал.
     - А как же это было?
     - Я ее сам кинул.
     И рассказал  мне, что  он  по приметке весь день бежал, юрту  нашел - в
юрте медведь лежит, а хозяев дома нет.
     - Ну?
     - Думал, тебе долго ждать, бачка, - ты издохнешь.
     - Ну?
     - Я медведь рубил, и лапу взял, и назад бежал, а ему шапку клал.
     - Зачем?
     - Чтобы он дурно, бачка, не думал.
     - Да ведь тебя этот хозяин не знает.
     - Этот, бачка, не знает, а другой знает.
     - Который другой?
     - А тот хозяин, который сверху смотрит.
     - Гм! Который сверху смотрит?..
     - Да, бачка, как же: ведь он, бачка, все видит.
     - Видит, братец, видит.
     - Как же, бачка? Он, бачка, не любит, кто худо сделал.
     Рассуждение  весьма  близкое  к   тому,   какое   высказал  св.   Сирин
соблазнявшей его  прелестнице, которая  манила  его  к  себе  в  дом,  а  он
приглашал  ее согрешить всенародно на  площади; та говорит: "Там нельзя; там
люди увидят", а он говорит: "Я на людей-то не очень  бы посмотрел, а вот как
бы нас бог не увидал? Давай-ка лучше разойдемся".
     "Ну, брат,  -  подумал  я, - однако и ты от  царства небесного недалеко
ходишь"; а он во время сей краткой моей думы кувыркнулся в снег.
     - Прощай, - говорит, - бачка, ты лопай, а я спать хочу.
     И засопел своим могучим обычаем.
     Это уже было темно; над  нами опять разостлалось черное небо, и по нем,
как искры по смоле, засверкали безлучные звезды.
     Я тогда  уже немножко препитался, то  есть проглотил несколько кусочков
сырого мяса,  и стоял с медвежьим  окороком на  руках  над спящим дикарем  и
вопрошал себя:
     "Что за загадочное странствие совершает этот чистый, высокий дух в этом
неуклюжем теле и в этой  ужасной пустыне?  Зачем  он воплощен здесь,  а не в
странах,  благословенных природою? Для чего  ум его так скуден, что не может
открыть ему творца  в более пространном и  ясном  понятии? Для чего, о боже,
лишен  он возможности благодарить  тебя  за  просвещение его  светом  твоего
Евангелия?  Для  чего в руке  моей  нет  средств, чтобы  возродить его новым
торжественным рождением с усыновлением тебе Христом твоим? Должна же быть на
все это воля твоя; если ты, в  сем печальном  его состоянии, вразумляешь его
каким-то дивным светом свыше, то я верю, что сей свет ума его есть дар твой!
Владыко мой, како уразумею: что  сотворю, да не прогневлю тебя и не оскорблю
сего моего искреннего?"
     И в этом раздумье не заметил я, как небо вдруг  вспыхнуло, загорелось и
облило  нас волшебным  светом:  все приняло  опять огромные,  фантастические
размеры,  и  мой  спящий  избавитель  представлялся мне очарованным  могучим
сказочным  богатырем. Я пригнулся к  нему и  стал его рассматривать,  словно
никогда  его  до сей поры не видел, и  что  я скажу вам? - он мне  показался
прекрасен. Мнилось мне, что это был тот, на чьей шее  обитает сила; тот, чья
смертная  нога идет  в путь,  которого не знают хищные птицы; тот, перед кем
бежит ужас, сокративший меня до  бессилия и уловивший меня,  как  в петлю, в
мой  собственный замысл.  Скудно  слово  его,  но зато  он не может  утешать
скорбное сердце  движением  губ,  а слово  его  - это  искра в  движении его
сердца. Как красноречива его добродетель,  и  кто решится огорчить его?.. Во
всяком разе не я. Нет, жив господь, огорчивший ради его душу  мою, это  буду
не  я. Пусть  плечо мое отпадет от спины моей и рука моя отломится  от моего
локтя, если я подниму ее на  сего бедняка  и на бедный род его! Прости меня,
блаженный Августин,  а я  и тогда  разномыслил с тобою и сейчас  с тобою  не
согласен,  что  будто  "самые  добродетели  языческие  суть  только  скрытые
пороки". Нет; сей,  спасший жизнь мою, сделал это не  по  чему иному, как по
добродетели,  самоотверженному  состраданию  и  благородству;  он,  не  зная
апостольского завета Петра,  "мужался ради меня  (своего недруга) и предавал
душу свою в  благотворение".  Он покинул свой треух  и бежал сутки в ледяной
шапке,  конечно, движимый не одним естественным чувством сострадания ко мне,
а имея  также  religio,  - дорожа воссоединением  с  тем хозяином,  "который
сверху смотрит". Что  же  я с  ним сотворю  теперь?  возьму ли я у  него эту
религию  и  разобью  ее,  когда другой,  лучшей  и  сладостнейшей,  я  лишен
возможности  дать  ему,  доколе  "слова путают смысл смертного", а дел,  для
пленения его, показать  невозможно? Неужто я  стану  страхом  его нудить или
выгодою  защиты  обольщать? Никогда,  да  не  будет  он  как  Еммор и Сихем,
обрезавшиеся ради  дочерей и  скотов  Иаковлевых!  Скотов  и  дочерей  верою
приобретающие -  не веру, а дочерей и скотов только приобрящут, и семидал от
рук  их будет  тебе  яко  же  и кровь  свиная.  А  где же мои  средства  его
воспитать, его просветить, когда нет их, этих средств, и все как бы нарочито
так устроено, чтобы им не быть в  моих руках?  Нет;  верно, прав мой Кириак:
здесь печать, которой несвободною рукой не  распечатаешь,  - и благ  мне  по
мысли пришел  совет Аввакума пророка: "Аще  умедлит,  потерпи ему,  яко идый
приидет  и не  умедлит".  Ей,  гряди, Христос,  ей, гряди  сам в  сие сердце
чистое,  в  сию душу смирную; а доколе медлишь,  доколе  не изволишь сего...
пусть милы  ему будут  эти снежные  глыбы  его  долин, пусть в свой день  он
скончается, сброся жизнь, как лоза -  дозревшую  ягоду, как дикая  маслина -
цветок свой... Не мне ставить  в колоды ноги  его и преследовать  его стези,
когда сам Сый написал перстом своим закон  любви в  сердце его и отвел его в
сторону  от  дел  гнева.  Авва, отче,  сообщай  себя  любящему  тебя,  а  не
испытующему, и пребудь благословен до века таким, каким ты по благости своей
дозволил и  мне, и ему, и каждому по-своему постигать волю  твою. Нет больше
смятения в сердце моем: верю, что ты открыл ему себя, сколько ему надо, и он
знает тебя, как и все тебя знает:

     Largior hic campos aether et lumine vestit
     Purpureo, solemque suum, sua sidera norunt! -

     {Пышнее здесь эфир одевает пространства в убранство пурпурного света, и
познают люди здешние солнце свое и звезды свои! (лат.)}

     подсказал моей  памяти  старый Виргилий,  - и я  поклонился у изголовья
моего дикаря лицом донизу, и, став на колени, благословил его, и, покрыв его
мерзлую голову своею полою, спал с ним рядом так, как бы я спал, обнявшись с
пустынным ангелом.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     Досказывать ли вам конец? Он не мудренее начала.
     Когда мы  проснулись, дикарь подладил под  меня  принесенные  им  лыжи,
вырубил мне шест, всунул  в руки и научил, как его держать;  потом подпоясал
меня веревкою, взял ее за конец и поволок за собою.
     Спросите: куда?  - Прежде всего  за медвежатину  долг платить.  Там  мы
надеялись взять собак и ехать далее; но поехали не туда, куда вначале влекла
меня моя неопытная затея. В дымной юрте нашего кредитора ждало меня еще одно
поучение,  имевшее  весьма  решительное  значение  на  всю  мою  последующую
деятельность.  В  том  было  дело,  что  хозяин, которому мой  дикарь  шапку
покинул, совсем не на охоту в то время ходил, когда прибегал мой избавитель,
а  он  выручал  моего  Кириака,  которого  обрел   брошенного  его  крещеным
проводником среди пустыни.  Да, господа, тут в  юрте, близ тусклого вонючего
огня, я  нашел  моего честного старца,  и в каком ужасном,  сердце сжимающем
положении! Он весь обмерз; его чем-то смазали, и он еще жив был, но  ужасный
запах,  который  обдал меня при приближении  к  нему, сказал  мне, что  дух,
стерегший  дом  сей,  отходит.  Я поднял  покрывавшую  его  оленью  шкуру  и
ужаснулся: гангрена отделила все мясо его ног от кости, но он еще  смотрел и
говорил. Узнав меня, он прошептал:
     - Здравствуй, владыко!
     В несказанном ужасе я глядел на него и не находил слов.
     - Я  ждал тебя, вот ты  и пришел; ну,  слава богу. Видел степь?  Какова
показалась?.. Ничего - жив будешь, опыт иметь будешь.
     - Прости, - говорю, - меня, отец Кириак, что я тебя сюда завел.
     - Полно,  владыко. Благословен будь приход твой  сюда; опыт  получил, и
живи, а меня скорей исповедуй.
     -  Хорошо, - говорю, - сейчас; где же у тебя святые дары, -  они ведь с
тобой были?
     - Со мной были, - отвечает, - да нет их.
     - Где же они?
     - Их дикарь съел.
     - Что ты говоришь!
     - Да!.. съел! Ну, что говорить, - темный человек... спутан ум... Не мог
его  удержать... говорит: "Попа  встречу - он меня простит". Что говорить?..
все спутал...
     - Неужто же, - говорю, - он и миро съел!
     - Все съел, и губочку съел,  и дароносицу унес, и меня бросил... верит,
что "поп простит"... Что  говорить?.. спутан ум... простим ему это, владыко,
- пусть только нас Христос простит. Дай  слово мне не искать  его,  бедного,
или... если отыщешь его...
     - Простить?
     - Да; Христа ради прости и... как приедешь домой, гляди, вражкам ничего
о нем не сказывай, а то они, лукавые, пожалуй, над бедняком-то свою ревность
покажут. Пожалуйста, не сказывай.
     Я  дал  слово   и,  опустясь  возле  умирающего  на  колени,  стал  его
исповедовать; а  в  это  самое время  в полную людей юрту  вскочила  пестрая
шаманка, заколотила в свой бубен; ей пошли подражать на деревянном камертоне
и еще на каком-то непонятном инструменте, типа того времени, когда племена и
народы, по  гласу трубы  и всякого  рода  муссикии,  повергались  ниц  перед
истуканом деирского поля, - и началось дикое торжество.
     Это  моление шло за нас  и за наше избавление,  когда им,  может  быть,
лучше  было  бы  молиться  за  свое  от  нас  избавление,  и   я,  архиерей,
присутствовал при этом молении, а  отец Кириак отдавал при нем свой дух богу
и не то молился, не то судился с ним, как Иеремия пророк, или договаривался,
как истинный  свинопас евангельский,  не словами,  а какими-то  воздыханиями
неизглаголанными.
     - Умилосердись,  -  шептал  он.  -  Прими  меня  теперь  как одного  из
наемников твоих! Настал час... возврати мне  мой прежний образ и наследие...
не дай мне быть злым дьяволом в аде; потопи грехи мои в крови  Иисуса, пошли
меня к нему!.. хочу быть прахом у ног его... Изреки: "Да будет так"...
     Перевел дух и опять зовет:
     - О доброта... о простота... о любовь!.. о радость моя!.. Иисусе!.. вот
я  бегу  к тебе, как Никодим, ночью; вари  ко мне, открой  дверь...  дай мне
слышать бога, ходящего и глаголющего!.. Вот... риза твоя уже в руках моих...
сокруши стегно мое... но я  не отпущу тебя... доколе не благословишь со мной
всех.
     Люблю  эту русскую молитву, как она еще  в двенадцатом веке  вылилась у
нашего Златоуста, Кирилла в Турове,  которою он и нам завещал  "не  токмо за
свои молитися, но  и за чужия, и не за  единыя христианы, но и за иноверныя,
да быша ся обратили к богу". Милый старик мой Кириак так и молился - за всех
дерзал:  "всех, - говорит, - благослови, а то  не отпущу тебя!" Что  с таким
чудаком поделаешь?
     С сими  словами  потянулся он - точно поволокся за Христовою ризою, - и
улетел... Так мне и до сих пор представляется, что он все держится,  висит и
носится за ним, прося: "благослови всех,  а то не отстану". Дерзкий старичок
этот своего, пожалуй, допросится;  а  тот по доброте своей ему не откажет. У
нас ведь это все in sancta simplicitate {В  святой  простоте (лат.)} семейно
со Христом делается. Понимаем  мы  его или нет, об этом толкуйте как знаете,
но а что мы живем с ним запросто - это-то уже очень кажется неоспоримо. А он
попросту сильно любит...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Я схоронил Кириака под глыбой земли на берегу замерзшего ручья и тут же
узнал от дикарей гнусную новость, что мой успешный зырянин крестил... стыдно
сказать - с угощением, попросту - с водочкой. Стыдом это в моих  глазах  все
это дело покрыло, и не  захотел я этого крестителя видеть и слышать о нем, а
повернул  назад к городу с решимостью  сесть в своем монастыре за книги, без
коих монаху  в  праздномыслии  - смертная  гибель,  а в промежутках  времени
смирно стричь ставленников, да  дьячих с мужьями мирить;  но за святое дело,
которое  всвяте  совершать нельзя кое-как, лучше совсем  не трогаться  - "не
давать безумия богу".
     Так  я  и  сделал  -  и  вернулся  в монастырь умудренный  опытом,  что
многострадальные миссионеры мои  люди добрые и слава богу, что они  такие, а
не иные.
     Теперь я ясно видел,  что  добрая слабость простительнее ревности не по
разуму  -  в том деле, где нет средства приложить ревность  разумную. А  что
таковая  невозможна - в  этом  убеждала меня  дожидавшаяся  меня в монастыре
бумага,  в  коей мне  сообщалось "к сведению", что в Сибири,  кроме  пятисот
восьмидесяти  буддийских  лам,  состоящих  в  штате  при   тридцати  четырех
кумирнях, допускаются  еще ламы сверхштатные. Что же? ведь  я не  Канюшкевич
или не Арсений Мациевич, - я епископ школы новой и с кляпом во  рту в Ревеле
сидеть не  хочу, как  Арсений сидел, да от этого и  проку  нет...  Я  принял
известие об усилении лам "к сведению" и только вытребовал, как мог поскорее,
к себе назад из степей зырянина и, навесив  ему  за  успехи набедренник, яко
меч  духовный, оставил  его в городе  при соборе  ризничим и наблюдателем за
перезолоткою иконостаса; а своих ленивеньких миссионеров  собрал да, в  пояс
им поклонясь, сказал:
     - Простите меня, отцы и братия, что вашу доброту не понимал.
     - Бог, - говорят, - простит.
     - Ну, мол,  спасибо,  что вы милостивы,  и будьте отныне везде и всегда
паче всего милостивы, и бог милосердия будет на делах ваших.
     И с тех пор во все мое остальное, довольно продолжительное пребывание в
Сибири я никогда не  смущался, если тихий  труд  моих проповедников не давал
столь   любимых   великосветскими   религиозными  нетерпеливцами   эффектных
результатов. Когда не было  таких эффектов, я  был покоен, что "водоносы  по
очереди наполняются"; но когда случайно  у того или у другого из миссионеров
являлась   вдруг   большая  цифра...  я,  признаюсь   вам,  чувствовал  себя
тревожно... Мне припоминался то мой  зырянин, то оный гвардейский креститель
Ушаков либо советник Ярцев,  которые были еще  благопоспешнее, понеже у них,
якоже и  во дни Владимира, "благочестие со страхом бе сопряжено", и инородцы
у них, еще до приезда миссионеров, уже просили  крещения... Да только что же
из  всей их этой борзости и "благочестия со  страхом сопряженного" вышло?  -
Мерзость  запустения стала по  святым  местам,  где были  купели  сих борзых
крестильников, и... в этом путалось все - и ум, и сердце, и понятия людей, и
я, худой  архиерей, не  мог с этим ничего  сделать,  да и хороший ничего  не
сделает, пока... пока, так сказать, мы всерьез станем заниматься верою, а не
кичиться ею фарисейски, для блезира. Вот, господа, в  каком положении бываем
мы, русские  крестители, и не оттого,  чай, что не понимаем Христа, а именно
оттого, что мы его понимаем и не хотим, чтобы имя его  хулилось во языцех. И
так я и жил уже,  не лютуя с прежнею прытью, а терпеливо и даже, может быть,
леностно влача кресты, от Христа и не от Христа на меня ниспадавшие, из коих
замечательнейшим был  тот, что я, ревностно принявшись за изучение буддизма,
сам  рачением  моего зырянина прослыл за  потаенного буддиста... Так это при
мне и  осталось, хотя  я,  впрочем, ревность  своего зырянина  не  стеснял и
предоставлял ему орудовать  испытанными, по своей  верности,  приемами князя
Андрея  Боголюбского,  о  коих  выкликал  над его  гробом  Кузьма-домочадец:
"придет, дескать,  бывало, язычник, ты  велишь его весть в  ризницу, - пусть
смотрит на  наше  истинное христианство".  И я зырянину  предоставил кого он
хочет  водить в  ризницу  и все  собранное там от  нашего  с  ним "истинного
христианства"  со тщанием показывать...  И было  все  это хорошо  и довольно
действенно;  наше  "истинное христианство" одобряли, но только,  разумеется,
может  быть моему зырянину  казалось  скучно  по  два  да  по  три  человека
крестить, да  и  впрямь  оно скучно.  Вот и  до  настоящего  русского  слова
договорился: "скучно"! Скучно,  господа, тогда было бороться с самодовольным
невежеством, терпевшим веру только  как  политическое средство; зато теперь,
может быть,  еще  скучнее бороться с равнодушием тех,  которые, заместо того
чтобы другим светить,  по удачному выражению того же Мациевича, "сами насилу
веруют..."  А вы ведь, современные умные люди, все думаете: "Эх,  плохи наши
епархиальные архиереи!  Что  они  делают?  Ничего  они,  наши  архиереи,  не
делают". Не хочу за  всех  заступаться,  многие из  нас  действительно очень
немощны стали: под крестами спотыкаются, падают и уже не то, что  кто-нибудь
- заправский воротила, а даже иной popa mitratus

     {Митрофорный  священник  (лат.)  -  то  есть  священник,   награжденный
митрой.}

     для них  в  своем роде владыкой  становится, и  все это, разумеется, из
того, "что ми хощете  дати",  но а спросил бы я вас: что их до этого довело?
Не   то  ли  именно,  что  они,  ваши  епархиальные  архиереи,  обращены   в
администраторов и ничего живого не могут  теперь делать? И знаете: вы, может
быть,  большою  благодарностию  им обязаны,  что  они  в  эту пору ничего не
делают.   А  то  они   скрутили  бы  вам  клейменым  ремнем   такие  бремена
неудобоносимые,  что   бог  весть,  расселся  ли  бы  хребет  вдребезги  или
разлетелся бы  ремень попол