ча.
     - Да полотенце вам, верно, подано, - отозвалась хозяйка.
     - Есть, - крикнул из кабинета Ермошка.
     - "Есть!" Ишь как орет, каналья.
     Термосесов довольно  комично передразнил Ермошку и, добавив: "Вот самый
чистокровный нигилист!", пошел вслед  за  Борноволоковым в кабинет, где было
приготовлено умыванье.
     Первое представление кончилось,  и хозяйка осталась одна, -  одна, но с
бездною новых чувств и глубочайших размышлений.
     Бизюкина совсем  не того ожидала от Термосесова и  была поражена им. Ей
было и сладко и страшно слушать его неожиданные  и совершенно новые для  нее
речи. Она не могла еще пока отдать себе отчета в том, лучше это того, что ею
ожидалось, или хуже, но ей  во всяком случае было приятно, что во всем,  что
она  слышала, было очень много  чрезвычайно  удобного  и укладливого. Это ей
нравилось.
     - Вот  что  называется  в самом  деле  быть умным! - рассуждала она, не
сводя изумленного  взгляда с двери,  за которою скрылся Термосесов. - У всех
строгости, заказы, а тут ничего:  все позволяется,  все можно,  и  между тем
этот человек все-таки никого  не боится.  Вот с каким  человеком легко жить;
вот кому даже сладко покоряться.
     Коварный незнакомец смертельно покорил сердце Данки. Вся прыть, которою
она  сызмлада  отличалась  пред  своим  отцом,  мужем,   Варнавкой   и  всем
человеческим  обществом,  вдруг  ее  предательски оставила.  После  беседы с
Термосесовым  Бизюкина почувствовала неодолимое влечение  к рабству. Она его
уже  любила  -  любила, разумеется, рационально,  любила за его  несомненные
превосходства. Бизюкиной  все  начало  нравиться в  ее госте:  что у него за
голос? что в нем за сила? И вообще какой он  мужчина!.. Какой он прелестный!
Не селадон,  как  ее муж;  не мямля, как  Препотенский; нет, он решительный,
неуступчивый...  настоящий мужчина... Он  ни в  чем не  уступит... Он как...
настоящий ураган... идет... палит, жжет...
     Да; бедная Дарья  Николаевна Бизюкина не  только  была влюблена, но она
была  неисцелимо  уязвлена  жесточайшею  страстью:  она  на  мгновение  даже
потеряла  сознание  и, закрыв  веки,  почувствовала, что  по  всему ее  телу
разливается доселе неведомый, крепящий холод; во рту у корня языка потерпло,
уста похолодели, в ушах отдаются учащенные удары пульса, и слышно, как в шее
тяжело колышется сонная артерия.
     Да!  дело кончено!  Где-то ты, где  ты  теперь, бедный  акцизник,  и не
чешется ли у тебя лоб, как у молодого козленка, у которого пробиваются рога?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Влюбленная Бизюкина уже давно слышала сквозь затворенную дверь кабинета
то тихое утиное плесканье, то ярые взбрызги и горловые фиоритуры; но все это
уже кончилось, а Термосесов не является. Неужто он еще не наговорился с этим
своим бессловесным вихрястым князем, или он спит?..  Чего мудреного: ведь он
устал с  дороги. Или он, может быть, читает?..  Что  он читает? И на что ему
читать, когда он сам умнее всех,  кто пишет?.. Но во время  этих впечатлений
дверь отворилась,  и  на  пороге  предстал  мальчик Ермошка с  тазом, полным
мыльною водой, и  не затворил  за собою  двери, а через это Дарье Николаевне
стало все видно. Вон далеко, в глубине комнаты  маленькая фигурка вихрястого
князька,  который  смотрел  в окно,  а вон тут же возле  него,  но несколько
ближе, мясистый торс  Термосесова. Ревизор и его письмоводитель  оба  были в
дезабилье.  Борноволоков  был  в панталонах и белой как  кипень  голландской
рубашке, по которой через плечи лежали крест-накрест две алые ленты шелковых
подтяжек;  его  маленькая  белокурая  головка  была  приглажена,  и  он  еще
тщательнее  натирал  ее  металлическою  щеткой.  Термосесов  же  стоял  весь
выпуклый,  представляясь и всею  своею физиономией и всею фигурой: ворот его
рубахи  был расстегнут,  и далеко  за  локоть  засученные  рукава  открывали
мускулистые и обросшие волосами руки.
     На этих руках Термосесов держал длинное русское полотенце с вышитыми на
концах красными петухами  и крепко  тер  и трепал  в  нем  свои взъерошенные
мокрые волосы.
     По  энергичности, с которою  приятнейший Измаил Петрович производил эту
операцию,  можно  было  без  ошибки  отгадать,  что  те  веселые,  могучие и
искренние фиоритуры, которые  минуту тому  назад неслись  из  комнаты сквозь
затворенные  двери,  пускал  непременно  Термосесов,  а Борноволоков  только
свиристел   и  плескался  по-утиному.  Но   вот  Ермошка   вернулся,   дверь
захлопнулась, и сладостное видение скрылось.
     Однако Термосесов  в  это  короткое время уже успел  окинуть поле своим
орлиным  оком и  не  упустил  случая  утешить Бизюкину  своим появлением без
вихрястого князя. Он появился в накинутом наопашь саке своем и, держа за ухо
Ермошку, выпихнул его в переднюю, крикнув вслед ему:
     - И глаз не  смей показывать, пока не позову! Затем он  запер  вплотную
дверь в  кабинет,  где  оставался князь, и  в том же  наряде прямо подсел  к
акцизнице.
     - Послушайте, Бизюкина, ведь этак, маточка, нельзя!-  начал он, взяв ее
бесцеремонно за руку. - Посудите сами,  как вы это вашего  подлого мальчишку
избаловали:  я его назвал поросенком за то, что он князю все рукава облил, а
он отвечает: "Моя мать-с не свинья, а  Аксинья". Это ведь, конечно,  все  вы
виноваты, вы его так наэмансипировали? Да?
     И  Термосесов вдруг совершенно иным голосом и  самою мягкою  интонацией
произнес: "Ну, так да, что ли? да?" Это да было произнесено таким тоном, что
у Бизюкиной захолонуло в сердце. Она поняла, что ответ требуется совсем не к
тому вопросу,  который высказан, а  к  тому, подразумеваемый смысл  которого
даже  ее испугал своим реализмом, и  потому Бизюкина молчала.  Но Термосесов
наступал.
     - Да? или нет? да или нет? - напирал он с оттенком резкого нетерпения.
     Места  долгому  раздумью  не  было, и  Бизюкина,  тревожно  вскинув  на
Термосесова глаза, начала было робко:
     - Да я не зн...
     Но Термосесов резко прервал ее на полуслове.
     - Да! - воскликнул он,  - да! и  довольно! И больше мне от тебя никаких
слов не нужно. Давай свои ручонки: я с первого же взгляда на тебя узнал, что
мы  свои, и  другого  ответа  от тебя не  ожидал. Теперь не трать  время, но
докажи любовь поцелуем.
     - Не хотите ли вы чаю? - пролепетала, как будто бы не слыхав этих слов,
акцизница.
     - Нет, этим меня не забавляй: я голова не чайная, а я голова отчаянная.
     - Так, может быть, вина? - шептала, вырываясь, Дарья Николаевна.
     - Вина? - повторил Термосесов, -  ты  - "слаще мирра и вина", - и  он с
этим  привлек  к  себе  мадам  Бизюкину и,  прошептав:  - Давай "сольемся  в
поцелуй", - накрыл ее алый ротик своими подошвенными губами.
     - А скажи-ка мне теперь,  зачем же это ты такая завзятая монархистка? -
начал он непосредственно после поцелуя, держа пред своими глазами руку дамы.
     - Я вовсе не монархистка! - торопливо отреклась Бизюкина.
     - А по ком же ты этот траур носишь: по мексиканскому Максимилиану?  - И
Термосесов, улыбаясь, указал  ей на черные полосы за ее ногтями и, отодвинув
ее от себя, сказал: -Ступай вымой руки!
     Акцизница вспыхнула до  ушей и  готова была расплакаться. У  нее всегда
были безукоризненно чистые ногти, а она нарочно  загрязнила их, чтобы только
заслужить похвалу, но какие тут оправдания?.. Она бросилась  в свою спальню,
вымыла там свои руки и, выходя с улыбкой назад, объявила:
     - Ну вот я и опять республиканка, у меня белые руки. Но  гость погрозил
ей пальцем и отвечал, что республиканство - это очень глупая штука.
     - Что еще за республика! - сказал он, -  за это только горячо достаться
может.  А  вот  у  меня есть  с собою  всего  правительства  фотографические
карточки, не хочешь ли, я их тебе подарю, и мы их развесим на стенку?
     - Да у меня они и у самой есть.
     - А где же они у тебя? Верно, спрятаны? А? Клянусь самим сатаной, что я
угадал: петербургских гостей ждала и,  чтобы либерализмом пофорсить, взяла и
спрятала? Глупо  это, дочь моя, глупо! Ступай-ка тащи их скорее  сюда,  я их
опять тебе развешу.
     Пойманная и изобличенная акцизница снова спламенела до ушей, но  вынула
из стола оправленные в  рамки карточки  и принесла по требованию Термосесова
молоток и гвозди, которыми тот и принялся работать.
     - Я думаю, их лучше всего здесь, на этой стене, разместить? - рассуждал
он, водя пальцем.
     - Как вы хотите.
     -  Да чего  ты все до сих пор говоришь мне вы, когда я тебе  говорю ты?
Говори мне ты. А теперь подавай мне сюда портреты.
     - Это все муж накупил.
     - И прекрасно,  что он начальство  уважает, и прекрасно!  Ну, мы господ
министров  всех  рядом под  низок.  Давай? Это кто такой? Горчаков. Канцлер,
чудесно!  Он нам Россию отстоял! Ну, молодец, что отстоял, - давай мы его за
то первого и повесим. А это кто? ба! ба! ба!
     Термосесов  поднял  вровень  с  своим  лицом  карточку покойного  графа
Муравьева и пропел:
     - Михайло Николаич, здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!
     - Вы с ним разве были знакомы?
     - Я?... то есть ты спрашиваешь, лично был ли я с ним знаком?  Нет; меня
бог миловал,  - а наши кое-кто наслаждались  его  беседой. Ничего;  хвалят и
превозносят. Он одну  нашу  барыню даже в  Христову веру  привел и Некрасова
музу вдохновил. Давай-ка я  его  поскорее повешу!  Ну, вот  теперь и все как
следует на месте.
     Термосесов соскочил на пол, взял хозяйку за локти и сказал:
     - Ну, а теперь какое же мне от тебя поощрение будет?
     Бизюкиной это  показалось  так смешно,  что она тихонько  рассмеялась и
спросила:
     - За что поощрение?
     -  А  за  все:  за  труды,  за  заботы,  за  расположение.  Ты,  верно,
неблагодарная?  - И Термосесов, взяв правую руку  Бизюкиной, положил ее себе
на грудь.
     -  Правда,  что  у меня  горячее  сердце? -  спросил он,  пользуясь  ее
смущением.
     Но Дарья Николаевна была обижена и, дернув руку, сердито заметила:
     - Вы, однако, уже слишком дерзки!
     -  Те-те-те-те!  - "ви слиськом дельски",  а  совсем "не  слиськом",  а
только  как  раз  впору,  -  передразнил ее Термосесов  и обвел другую  свою
свободную руку вокруг ее стана.
     -  Вы просто наглец! Вы  забываете, что мы едва знакомы, -  заговорила,
вырываясь от него, разгневанная Дарья Николаевна.
     - Ни капли  я не  наглец, и ничего  я  не  забываю, а  Термосесов умен,
прост,  естественен  и  практик от природы,  вот и  все.  Термосесов  просто
рассуждает: если  ты умная женщина, то ты понимаешь, к чему разговариваешь с
мужчиной на  такой короткой ноге, как ты со мною говорила; а если ты сама не
знаешь, зачем ты себя так  держишь, так ты, выходит, глупа, и тобою дорожить
не стоит.
     Бизюкина, конечно, непременно желала быть умною.
     - Вы  очень  хитры, - сказала она,  слегка  отклоняя свое  лицо от лица
Термосесова.
     - Хитер! На что же  мне  тут хитрость? Разумеется, если ты меня  любишь
или я тебе нравлюсь...
     - Кто же вам сказал, что я вас люблю?
     - Ну, полно врать!
     - Нет, я вам правду говорю. Я вовсе вас  не люблю,  и вы  мне нимало не
нравитесь.
     - Ну, полно  врать вздор! как  не  любишь? Нет, а ты вот  что:  я  тебя
чувствую, и понимаю, и открою тебе, кто я такой, но только это надо наедине.
     Бизюкина молчала.
     - Понимаешь,  что  я  говорю?  чтоб  узнать друг друга  вполне -  нужна
рандевушка... с политическою, разумеется, целию.
     Бизюкина опять молчала.
     Термосесов вздохнул и, тихо освободив руку своей дамы, проговорил:
     - Эх вы, жены, всероссийские жены! А туда же с польками равняются! Нет,
далеко еще вам, подруженьки,  до полек! Дай-ка  Измаила  Термосесова польке,
она бы с ним не рассталась и горы бы Араратские с ним перевернула.
     - Польки - другое дело, - заговорила акцизница.
     - Почему другое?
     - Они любят свое отечество, а мы свое ненавидим.
     -  Ну   так   что  же?  У  полек,  стало   быть,   враги  -  все  враги
самостоятельности Польши, а ваши враги - все русские патриоты.
     - Это правда.
     - Ну так  кто же здесь твой злейший  враг? Говори, и ты увидишь, как он
испытает на себе всю тяжесть руки Термосесова!
     - У меня много врагов.
     - Злейших называй! Называй самых злейших!
     - Злейших двое.
     - Имена сих несчастных, имена подавай!
     - Один... Это здешний дьякон Ахилла.
     - Смерть дьякону Ахилле!
     - А другой: протопоп Туберозов.
     - Гибель протопопу Туберозову!
     - За ним у нас весь город, весь народ.
     -  Ну так что  же такое, что весь  город и весь народ? Термосесов знает
начальство и потому никаких городов и никаких народов не боится.
     - Ну, а начальство не совсем его жалует.
     - А не совсем жалует, так тем ему вернее и капут; теперь только закрепи
все это как следует: "полюби и стань моей, Иродиада!"
     Бизюкина бестрепетно его поцеловала.
     -  Вот это честно! - воскликнул Термосесов и,  расспросив у своей дамы,
чем и как досаждали ей ее враги  Туберозов и Ахилла, пожал с улыбкой ее руку
и удалился в комнату, где оставался во все это время его компаньон.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     Ревизор еще не спал, когда к нему возвратился его счастливый секретарь.
     Одетый  в белую коломянковую  жакетку, сиятельный  сопутник Термосесова
лежал на приготовленной ему постели и, закрыв ноги легким пледом, дремал или
мечтах с опущенными веками.
     Термосесов  пожелал  удостовериться,  спит  его  начальник  или  только
притворяется спящим, и для того  он тихо подошел  к кровати, нагнулся к  его
лицу и назвал его по имени.
     - Вы спите? - спросил его Термосесов.
     - Да, - отвечал Борноволоков.
     - Ну где ж там да? Значит не спите, если откликаетесь.
     - Да.
     - Ну, это и выходит нелепость.
     Термосесов отошел к другому дивану,  сбросил  с  себя свой сак  и начал
тоже умащиваться на покой.
     - А я этим временем, пока вы здесь дремали, много  кое-что обработал. -
начал он, укладываясь.
     Борноволоков в  ответ  на это  опять уронил  только одно  да,  но  "да"
совершенно особое, так сказать любопытное да с оттенком вопроса.
     - Да, вот-с  как  да, что я,  например, могу сказать,  что  я кое-какие
преполезнейшие для нас сделал открытия.
     - С этою дамой?
     - С дамой? Дама - это  само по себе, - это  дело междудельное! Нет-с, а
вы помните, что я вам сказал, когда поймал вас в Москве на Садовой?
     - Ох, да!
     - Я вам сказал:  "Ваше сиятельство, премилостивейший мой князь!  Так со
старыми  товарищами нельзя  обходиться,  чтоб их бросать: так делают  только
одни подлецы". Сказал я вам это или не сказал?
     - Да, вы это сказали.
     -  Ага! вы  помните! Ну  так  вы тоже  должны помнить, как я  вам потом
развил  мою  мысль  и доказал вам, что  вы, наши принцы  egalite, {Равенство
(франц.)} обратясь теперь к преимуществам своего рода и состояния по службе,
должны не задирать  носов  пред нами, старыми монтаньярами  и бывшими вашими
друзьями. Я вам это все путем растолковал.
     - Да, да.
     -  Прекрасно!  Вы  поняли,  что  со  мной шутить  плохо,  и были  очень
покладисты,  и я  вас  за  это хвалю. Вы  поняли, что  вам меня  нельзя  так
подкидывать, потому что голод-то ведь не свой брат, и голодая-то мало ли кто
что  может припомнить? А у Термосесова  память  первый сорт  и  сметка  тоже
водится: он еще,  когда вы  самым красным революционером были, знал, что  вы
непременно свернете.
     - Да.
     - Вы решились взять меня с собою вроде  письмоводителя... То есть, если
по правде  говорить,  чтобы не оскорблять  вас лестию,  вы не решились этого
сделать,  а я вас заставил взять меня. Я вас припугнул, что могу выдать ваши
переписочки кое с кем из наших привислянских братий.
     - Ох!
     - Ничего,  князь не вздыхайте.  Я  вам  что  тогда  сказал в Москве  на
Садовой,  когда держал вас за пуговицу и когда вы  от  меня  удирали,  то  и
сейчас скажу: не  тужите  и не охайте, что на  вас напал Термосесов.  Измаил
Термосесов вам большую службу сослужит. Вы вон там с вашею нынешнею партией,
где  нет таких  плутов,  как  Термосесов, а есть  другие почище  его, газеты
заводите  и стремитесь  к  тому,  чтобы  не  тем,  так  другим способом  над
народишком инспекцию получить.
     - Да-с.
     - Ну так никогда вы этого не получите.
     - Почему?
     - Потому что очень неискусны: сейчас вас патриоты по  лапам узнают и за
вихор да на улицу.
     - Гм!
     - Да-с;  а  вы бросьте эти газеты да возьмитесь за Термосесова, так  он
вам дело уладит. Будьте-ка вы Иван Царевич, а я буду ваш Серый Волк.
     - Да, вы Серый Волк.
     -  Вот оно что  и есть:  я Серый Волк,  и я вам,  если  захочу,  помогу
достать и златогривых  коней,  и жар-птиц, и царь-девиц, и я учиню вас вновь
на господарстве.
     И с  этим Серый Волк, быстро  сорвавшись с своего логова, перескочил на
кровать своего Ивана Царевича и тихо сказал:
     - Подвиньтесь-ка немножко к стене, я вам кое-что пошепчу.
     Борноволоков подвинулся, а Термосесов присел к нему на  край кровати и,
обняв его рукой, начал потихоньку речь:
     - Хлестните-ка  по  церкви: вот где язва!  Ею  набольших-то  хорошенько
пугните!
     - Ничего не понимаю.
     -  Да  ведь христианство  равняет людей или нет?  Ведь  известные,  так
сказать,  государственные  люди усматривали же  вред  в переводе  Библии  на
народные  языки.  Нет-с,  христианство...  оно  легко  может быть  толкуемо,
знаете, этак, в опасном смысле. А таким толкователем может быть каждый поп.
     - Попы у нас плохи, их не боятся.
     - Да, это хорошо, пока они плохи, но вы  забываете-с,  что и у них есть
хлопотуны; что,  может быть, и их послобонят, и тогда и попы станут иные. Не
вольготить им нужно, а нужно их подтянуть.
     - Да, пожалуй.
     -  Так-с;  стойте  на  том,  что  все  надо подобрать  и  подтянуть,  и
благословите судьбу, что она послала вам Термосесова,  да держитесь за него,
как  Иван Царевич за Серого Волка. Я  вам удеру такой отчет, такое донесение
вам сочиню, что враги ваши, и те должны будут отдать вам честь и признают  в
вас административный гений.
     Термосесов еще понизил голос и заговорил:
     - Помните, когда вы здесь уже, в здешнем губернском городе, в последний
раз  с правителем губернаторской  канцелярии, из клуба идучи, разговаривали,
он сказал, что его превосходительство жалеет о своих прежних бестактностях и
особенно о том, что допустил себя до фамильярности с разными патриотами.
     - Да.
     -  Помните,  как   он   упоминал,   что  его  превосходительству   один
вольномысленный поп даже резкостей наговорил.
     - Да.
     -  А  ведь вот  вы  небось  не спохватились,  что  этот  поп называется
Туберозов и  что он здесь, в этом самом городе, в котором вы растягиваетесь,
и решительно не будете в состоянии ничего о нем написать.
     Борноволоков вдруг вскочил и, сев на кровати, спросил:
     - Но как вы можете знать, что мне говорил правитель канцелярии?
     - А очень просто.  Я тогда  потихоньку сзади вас  шел. За  вами ведь не
худо присматривать.  Но теперь  не  в этом дело, а вы  понимаете, мы с этого
попа Туберкулова начнем свою тактику,  которая  в развитии своем докажет его
вредность, и вредность вообще  подобных независимых людей в духовенстве; а в
окончательном выводе  явится  логическое заключение о том, что религия может
быть допускаема только как  одна из форм администрации.  А коль  скоро  вера
становится серьезною верой, то она вредна,  и ее надо подобрать и подтянуть.
Это будет вами первыми  высказанная  мысль, и она будет повторяться вместе с
вашим именем, как повторяются  мысли Макиавелли и Меттерниха. Довольны ли вы
мною, мой повелитель?
     - Да.
     - И уполномочиваете меня действовать?
     - Да.
     - То есть как разуметь это "да"? Значит ли оно, что вы этого хотите?
     - Да, хочу.
     -  То-то! А то ведь у вас  "да" значит и да и нет. Термосесов отошел от
кровати своего начальника и добавил:
     - А  то в