м выступившие от хохота слезы.  -  Садитесь  скорей  или  лучше  прямо
ложитесь загодя, а то Меркул Иванов вас сейчас уложит.
     Меркул Иванов  был  огромный,  трехэтажный  натурщик,  прозывавшийся  в
академии  Голиафом.  Он   был   необыкновенно   хорошо   сложен;   слыл   за
добродушнейшего человека и пьянствовал как настоящий академический натурщик.
Теперь он был, очевидно, после  каторжного  похмелья  и,  стоя  у  притолоки
Истомина, жался, вздрагивал и водил по комнате помутившимися глазами.
     - Вот послушайте, - начал Истомин. - Я говорю Меркулу Иванову, чтоб  он
более не пил; что иначе он до чертиков допьется, а он, вот  послушайте,  что
отвечает.
     - Это помилуй бог, Роман Прокофьич, - зацедил сквозь зубы,  вздрагивая,
натурщик.
     - Да... а он говорит... да  ну,  рассказывай,  Меркул  Иваныч,  что  ты
говорил?
     - Я-то, Роман Прокофьич... что это... помилуй бог  совсем;  я  крещеный
человек... как он может ко мне подходить, дьявол?
     - А что ты видаешь-то?
     - Ххххаррри этакие... маски... Роман Прокофьич... это  золото...  уголь
сыпется... - рассказывал, отпихиваясь от чего-то ладонью,  натурщик.  -  Ну,
что только чччеерта, Роман Прокофьич... Этого нникак он, Роман Прокофьич, не
может. Он теперь если когда и стоит... то он издалли  стоит...  он  золллото
это, уголь, все это собирает... а ко мне, Роман Прокофьич, не может.
     Смешно это, точно, рассказывал несчастный Голиаф, но уж Истомин смеялся
над  этим  рассказом  совсем  паче  естества,  точно  вознаграждал  себя  за
долговременную тоску и скуку. Он катался по ковру, щипал меня, тряс за  руку
и визжал, как ребенок, которому брюшко щекочут.
     - Ну, а клодтовский форматор же что? - заводил опять натурщика Истомин.
     - Т-тот... тот, Роман Прокофьич, действительно что допился, -  отвечал,
вздыхая, Меркул Иванов.
     - То-то, расскажи им, расскажи, как он допился? Меркул И-ванов повернул
голову исключительно ко мне и заговорил:
     - Уговорились мы, Роман Прокофьич, идти...
     - Ты им рассказывай, - перебил его Истомин, показывая на меня.
     - Я и то, Роман Прокофьич, им это, - отвечал  натурщик.  -  Уговорились
мы, Роман Прокофьич, - продолжал он, глядя на меня, - идти  с  ним,  с  этим
Арешкой, в трактир... Чай, Роман Прокофьич, пить  хотели.  В  третьей  линии
тут, изволите знать?
     - Ну, знаю! - крикнул Истомин.
     - Я и говорю ему: "Не пей, говорю, ты, Арешка,  водки,  потому  видишь,
говорю, как от нее после того тягостно. Приходи, зову его,  лучше  в  шестом
часу ко мне и пойдем в третьей линии чай пить".  Только  он  что  же,  Роман
Прокофьич? Я его жду теперь до седьмого часу, а е-его ппподлеца - вот  нету.
Я теперь, разумеется, пошел ззза ним. Пррихххажжу, а он, мерзавец,  лежит  в
мастерской теперь под самыми под этими под канатами, что, изволите знать, во
второй этаж формы подымают. Голова его теперь пьяная под  самыми  под  этими
канатами, и то-то-исть по этим, Роман Прокофьич, по  канатам...  чертей!  То
есть сколько, Роман Прокофьич, чертей везде! И вот этакие, и вот  этакие,  и
вот этакие... как блохи, так и сидят.
     Меркул Иванов плюнул и перекрестился.
     - Гибель! -продолжал он. - Я тут же, Роман Прокофьич, и сказал: пропади
ты, говорю, со всем и с чаем; плюнул на него, а с этих пор, Роман Прокофьич,
я его, этого подлого Арешку, и видеть не хочу. А на натуре мне  эту  неделю,
Роман Прокофьич,  стоять  не  позвольте,  потому,  ей-богу,  весь  я,  Роман
Прокофьич, исслабел.
     Тешил этот наивный рассказ Истомина без меры и развеселил его до  того,
что он вскочил и сказал мне: -  Не  пройдемся  ли  проветриться?  погода  уж
очень, кажется, хороша.
     Я был согласен идти; погода действительно стояла веселая  и  ясная.  Мы
оделись л вышли.
     Не успели мы сделать несколько шагов к мосту, как нагнали Иду  Ивановну
и Маню: они шли за какими-то покупками на Невский.
     - Мы пойдем провожать вас, - напрашивался я к Иде Ивановне.
     - Если вам нечего больше делать, так провожайте, - отвечала она с своим
всегдашним спокойно-насмешливым выражением в глазах.
     Я пошел около Иды Ивановны, а Истомин как-то случайно выдвинулся вперед
с Манею, и так шли мы до Невского; заходили там в два  или  три  магазина  и
опять шли назад тем же порядком: я с Идой Ивановной, а Маня с Истоминым.  На
одном каком-то повороте мне послышалось, будто Истомин говорил Мане, что  он
никак не может забыть ее лица; потом еще раз послышалось мне, что он нервным
и настойчивым тоном добивался у нее "да или нет?", и потом  я  ясно  слышал,
как, прощаясь с ним у дверей своего дома, Маня робко уронила ему тихое "да".
     Вечером в  этот  день  мне  случилось  проходить  мимо  домика  Норков.
Пробираясь через проспект, я вдруг заметил, что в их темном палисаднике  как
будто мигнул огонек от сигары.
     "Кто бы это тут прогуливался зимою?" - подумал  я  и  решил,  что  это,
верно, Верман затворяет ставни.
     - Herr Wermann (Господин Верман (нем.).), -  позвал  я  сквозь  решетку
палисадника.
     Сигара спряталась, и что-то тихо зашумело мерзлым кустом акации.
     - Неужто вор! но где же воры ходят с сигарой? Однако кто же это?
     Я перешел на другую сторону и тихо завернул за угол.
     Не успел я взяться за звонок своей двери, как на  лестнице  послышались
шаги и в темноте опять замигала знакомая сигара: это был Истомин.
     "Итак, это он был там, - сказала мне какая-то твердая догадка. - И  что
ему нужно? что он там делал? чего задумал добиваться?"
     Это обозлило меня на Истомина, и я не старался скрывать  от  него,  что
мне стало тяжело и неприятно в  его  присутствии.  Он  на  это  не  обращал,
кажется, никакого внимания, но стал заходить ко мне реже, а я не стал ходить
вовсе, и так мы ни с того ни с сего раздвинулись,
     Я имел полное основание бояться за Маню: я знал Истомина и  видел,  что
он приударил за нею не шутя, а из этого для Мани не могло выйти ровно ничего
хорошего.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     Опасения мои начали возрастать очень быстро. Зайдя как-то к  Норкам,  я
узнал, что Истомин предложил Мане уроки живописи. Это "да", которое я слышал
при конце нашей прогулки, и было то самое "да", которое упрочивало  Истомину
спокойное место в течение целого часа в день возле Мани. Но что он  делал  в
садике? Неужто к нему выходила Маня?  Не  может  быть.  Это  просто  он  был
влюблен, то есть сказал себе: "Камилла  быть  должна  моей,  не  может  быть
иначе", и безумствовал свирепея, что она не его сейчас, сию минуту. Он  даже
мог верить, что есть какая-то сила, которая заставит ее выйти к нему сейчас.
Наконец, он просто хотел быть ближе к ней - к стенам, в которых  она  сидела
за семейною лампою.
     Уроки  начались;  Шульц  был  необыкновенно  доволен  таким   вниманием
Истомина; мать ухаживала за ним и поила его кофе, и только одна Ида Ивановна
молчала. Я ходил редко, и то в  те  часы,  когда  не  ожидал  там  встретить
Истомина.
     Раз один, в самом начале марта, в сумерки, вдруг сделалось  мне  как-то
нестерпимо скучно: просто вот бежал бы куда-нибудь из дому. Я взял  шапку  и
ушел со двора. Думал даже сам зайти к Истомину, но у него не дозвонился: оно
и лучше, потому что в такие минуты не утерпишь и, пожалуй, скажешь^грг/сгно,
а мы с Романом Прокофьевичем в эту пору друг с другом не откровенничали.
     Пойду, думаю, к Норкам, и пошел.
     Прохожу по проспекту и вижу,  что  под  окном  в  магазине  сидит  "Ида
Ивановна; поклонился ей, она погрозилась и сделала гримаску.
     - Что это вы, Ида Ивановна, передразнили меня, кажется? - говорю, входя
и протягивая через прилавок руку.
     - А разве, - спрашивает, - видно?
     - Еще бы, - говорю, - не видеть!
     - Вот завидные глаза! А я о вас только сейчас думала: что это  в  самом
деле такая нынче молодежь стала? Помните, как мы с вами хорошо познакомились
- так просто, славно, и вот ни с того ни  с  сего  уж  и  раззнакомливаемся:
зачем это?
     Я начал оправдываться, что я и не думал раззнакомливаться.
     - Эх вы, господа! господа! ветер, у вас еще все в  голове-то  ходит,  -
проговорила в ответ мне Ида Ивановна. -  Нет,  в  наше  время  молодые  люди
совсем не такие были.
     - Какие ж, - спрашиваю, - тогда были молодые люди?
     - А такие были молодые люди - хорошие, дружные; придут, бывало, вечером
к молодой девушке да сядут с ней у  окошечка,  начнут  вот  вдвоем  попросту
орешки грызть да рассказывать, что они днем видели, что слышали, - вот  так.
это молодые люди были; а теперь я уж не знаю, с кого детям и пример брать.
     - Это, - говорю, - кажется, ваша правда.
     - Да, кажется, что правда; сами в примерах - нуждаетесь  -  садитесь-ка
вот, давайте с горя орехи есть.
     Ида Ивановна двинула по подоконнику глубокую тарелку каленых орехов  и,
показав на целую кучу скорлупы, добавила:
     - Видите, сколько я одна отстрадала.
     - Ну-с, рассказывайте,  что  вы  поделывали?  -  начала  она,  когда  я
поместился на другом стуле и вооружился поданной мне весовой гирькой.
     - Скучал, - говорю, - больше всего, Ида Ивановна.
     - Это мы и сами умеем.
     - А я думал, что вы этого-то и не умеете.
     - Нет, умеем; мы только не рассказываем этого всем и каждому.
     - А вы разве все равно, что все и каждый?
     - Да-с - положим, что и все равно. А вы скажите, нет ли войны хорошей?
     - Есть, - говорю, - китайцы дерутся.
     - Это все опять в пользу детских приютов? - умные люди.
     - Папа, - говорю, - болен.
     - Папа умер.
     - Нет, еще не умер. Ида рассмеялась.
     - Вы, должно быть, - говорит, - совсем никаких игр не знаете?
     - Нет, - говорю, - знаю.
     - Ну, как же вы не знаете, что есть такая  игра,  что  выходят  друг  к
другу два человека  с  свечами  и  один  говорит;  "Папа  болен",  а  другой
отвечает: "Папа умер", и оба должны не рассмеяться, а  кто  рассмеется,  тот
папа и дает фант. А дальше?
     - Дальше? - дальше Андерсена сказки по-русски переводятся.
     - Ага! то-то, господа, видно без немцев не обойдетесь.
     - Он, спасибо, Ида Ивановна, не немец, а датчанин.
     - Это - все равно-с; ну, а еще что?
     - Выставка художественная будет скоро.
     - Не интересно.
     - Неф, говорят, новую девочку нарисует.
     - Пора бы на старости лет постыдиться.
     - Красота!
     - Ужасно как красиво! Разбейте-ка мне вот этот орех.
     - Истомин наш что-то готовит, тоже, кажется, из мира ванн и купален.
     Ида улыбнулась, тронула меня за плечо и показала рукою на дверь в залу.
Я прислушался, оттуда был слышен тихий говор.
     - Он у вас? - спросил я полушепотом. Ида молча кивнула головою.
     Слышно было, что говорившие в зале, заметя наше  молчание,  тоже  вдруг
значительно понижали голос и  не  знали,  на  какой  им  остановиться  ноте.
Впрочем, я не слыхал никакого  другого  голоса,  кроме  голоса  Истомина,  и
потому спросил тихонько:
     - С кем он там?
     - Чего вы шепчете? - проговорила, улыбаясь, Ида.
     - Я не шепчу, а так...
     - Я так... Что так?.. Как это всегда смешно выходит!
     Ида беззвучно рассмеялась.
     Это и действительно выходит смешно, но только  смешно  после,  а  в  те
именно минуты, когда никак не заговоришь таким  тоном,  который  бы  отвечал
обстановке, это бывает не смешно, а предосадно.
     Если вам, читатель, случалось разговаривать рядом с комнатой, в которой
сидят двое влюбленных, или если  вам  случалось  беседовать  с  женщиной,  с
которой говорить хочется и нужно, чтобы другие слышали, что вы не молчите, а
в то же время не слыхали, о чем вы говорите с нею, так вам  об  этом  нечего
рассказывать. Тут вы боитесь всего: движения вашего  стула,  шелеста  платья
вашей собеседницы, собственного кашля: все вас, кажется,  выдает  в  чем-то;
ото всего вам неловко. Для некоторых людей нет ничего  затруднительнее,  как
выбор камертона для своего голоса в подобном положении.
     - Мутерхен (Матушка (нем.)) моей нет  дома,  -  проговорила,  тщательно
разбивая на окне новый крепкий орех, Ида.
     - Где же это она?
     - У Шперлингов; там, кажется, Клареньку замуж выдают.
     Разговор опять прервался, и  опять  Ида,  слегка  покраснев  и  закусив
нижнюю губу, долго стучала  по  ореху;  но,  наконец,  это  кончилось:  орех
разбился. Стала тишь совершенная.
     - Вон Соваж пошел домой, - проронила, глядя в окно, девушка.
     Я хотел ответить ей да, но и этого не успел, и не успел по самой пустой
причине - не успел потому, что в это мгновенье в зале  передвинули  по  полу
стул. Он, конечно, передвинулся так себе, самым обыкновенным и  естественным
образом; как будто кто пересел с места на место, и ничего более; но и мне  и
Иде Ивановне вдруг стало удивительно неловко. Сидевшим в зале тоже  было  не
ловче, чем и нам. Ясно, что они  чувствовали  эту  неловкость,  ибо  Истомин
тотчас забубнил что-то самым ненатуральным, сдавленным голосом, и  в  то  же
время начало слышаться  отчетливое  перевертывание  больших  листов  бумаги.
Истомин произносил имена Ниобеи, Эвридики, Психеи, Омфалы, Медеи, Елены.
     Маня только пискнула один раз, что-то в роде "да" или "дальше" - даже и
разобрать было невозможно.
     - Что это, они гравюры рассматривают?
     Ида кивнула утвердительно головою и опять с двойным усилием ударила  по
ореху.
     Мы больше не могли говорить друг с другом.
     Истомин повыровнял голос и рассказывал в зале  что-то  о  Киприде.  Все
слышались мне имена Гнатэны, Праксителя, Фрины Мегарянки.
     Дело шло здесь о том, как она, эта Фрина,

                                  ...не внимая
     Шепоту ближней толпы, развязала ремни у сандалий,
     Пышных волос золотое руно до земли распустила;
     Перевязь персей и пояс лилейной рукой разрешила;
     Сбросила ризы с себя и, лицом повернувшись к народу,
     Медленно, словно заря, погрузилась в лазурную воду.
     Ахнули тысячи зрителей, смолкли свирель и пектида;
     В страхе упав на колени, все жрицы воскликнули громко:
     "Чудо свершается, граждане! Вот она, матерь Киприда".

     - Ну-с; и с тех пор ею плененный Пракситель навеки оставил  Гнатэну,  и
ушел с Мегарянкою Фрине, и навеки ее сохранил в своих работах.  А  когда  он
вдохнул ее в мрамор - то мрамор холодный стал огненной Фриной, - рассказывал
Мане Истомин, - вот это и было то чудо.
     - А бабушка давно закатилась? - спросил я, наконец, Иду.
     Девушка хотела мне кивнуть головою; но на  половине  слова  вздрогнула,
быстро вскочила со стула и громко проговорила:
     - Вот, слава богу, и мамаша!
     С этими словами она  собрала  горстью  набросанную  на  окне  скорлупу,
ссыпала ее проворно  в  тарелку  и  быстро  пошла  навстречу  матери.  Софья
Карловна действительно в это время входила в дверь магазина.
     В эти же самые минуты, когда Ида Ивановна встречала  входящую  мать,  я
ясно и отчетливо услыхал в зале, два, три, четыре раза повторенный поцелуй -
поцелуй,  несомненно,  насильственный,  потому  что  он  прерывался   робким
отодвиганием стула и слабым, но отчаянным "бога ради, пустите!"
     Теперь мне стали понятны и испуг Иды и ее  радостный  восклик:  "Вот  и
мамаша!"
     Это все было совершенно по-истомински и похоже как две  капли  воды  на
его всегдашние отношения к женщинам. Его  правило  -  он  говорил  -  всегда
такое: без меры смелости, изрядно наглости; поднесите  все  это  женщине  на
чувствительной подкладке, да не давайте ей опомниваться, и я поздравлю вас с
всегдашним успехом.
     Здесь были и  смелость,  и  наглость,  и  чувствительная  подкладка,  и
недосуг опомниться; неразрешенным оставалось: быть ли успеху?.. А  отчего  и
нет? Отчего и не быть? Правда, Маня прекрасное, чистое дитя - все  это  так;
но это дитя позволило насильно поцеловать себя и прошептала, а не прокричала
"пустите!"  Для  опытного  человека  это  обстоятельство   очень   важно   -
обстоятельство в девяносто девяти  случаях  изо  ста  ручающееся  нахалу  за
непременный успех.
     Так точно думал  и  Истомин.  Самодовольный,  как  дьявол,  только  что
заманивший странника с  торной  дороги  в  пучину,  под  мельничные  колеса,
художник стоял, небрежно опершись руками о притолки в дверях, которые вели в
магазин из залы, и с  фамильярностью  самого  близкого,  семейного  человека
проговорил вошедшей Софье Карловне:
     - Тебя, о матерь, сретаем собрашеся вкупе! Приди и открой  нам  объятия
отчи!
     - Ах, Роман Прокофьич! - отвечала старуха, снимая с себя и складывая на
руки Иды свой шарф, капор и черный суконный бурнус.
     - И вы тоже! - обратилась она,  протянув  другую  руку  мне.  -  Вот  и
прекрасно; у каждой дочери  по  кавалеру.  Ну,  будем,  что  ли,  чай  пить?
Иденька, вели, дружочек, Авдотье поскорее  нам  подать  самоварчик.  А  сами
туда, в мой уголок, пойдемте, - позвала она нас с собою и пошла в залу. ,  В
зале, у  небольшого  кругленького  столика,  между  двумя  тесно  сдвинутыми
стульями, стояла Маня. Она была в замешательстве и потерянно перебирала кипу
желтоватых гравюр, принесенных ей Истоминым.
     - Рыбка моя тихая! что ж это ты здесь одна? -  отнеслась  к  ней  Софья
Карловна.
     Маня посмотрела с удивлением  на  мать,  положила  гравюру,  отодвинула
рукою столик и тихо поправила волосы.
     - Тебя, мою немушу, всегда забывают. Молчальница ты моя  милая!  все-то
она у нас молчит, все молчит. Идка скверная всех к себе позабирает,  а  она,
моя горсточка, и сидит одна в уголочке.
     - Нет, мама, со мною здесь Роман Прокофьич сидел, - тихо ответила  Маня
и нежно поцеловала обе материны руки.
     На левой щечке у Мани пылало яркое пунцовое пятно: это здесь к ее  лицу
прикасались жадные уста удава.
     - Роман Прокофьич с тобой сидел, - ну, и спасибо ему  за  это,  что  он
сидел. Господи боже мой,  какие  мы,  Роман  Прокофьич,  все  счастливые,  -
начала,  усаживаясь  в  своем  уголке  за  покрытый  скатертью  стол,  Софья
Карловна. - Все нас любят; все с нами такие добрые.
     - Это вы-то такие добрые.
     - Нет, право. Ах, да! что со мной сейчас было... Софья Карловна  весело
рассмеялась.
     - Здесь возле моих дочерей, возле каждой по кавалеру,  а  там  какой-то
господин за мною вздумал ухаживать.
     - Как это, мамаша, за вами? - спросил Истомин,  держась  совсем  членом
семейства Норков и даже называя madame Норк "мамашей".
     - Да так, вот пристал ко мне дорогой в провожатые, да и только.
     Мы все рассмеялись.
     - Ну, я и говорю, у Бертинькиного подъезда:  "Очень,  говорю,  батюшка,
вам благодарна, только постойте здесь  минуточку,  я  сейчас  зайду  внучков
перекрещу, тогда и проводите, пожалуйста", - он и драла: стыдно  стало,  что
за старухой увязался.
     - Молодец моя мама! - похвалила уставлявшая на стол чайный прибор  Ида.
- Да, вот подите, право, какие нахалы! Старухам, нам, уж и тем прохода  нет,
как вечер. Вы знаете ведь, что с Иденькой в прошлом году случилось?
     - Нет, мы не знаем.
     - Как же! поцеловал ее какой-то негодяй у самого нашего дома.
     - Вот как, Ида Ивановна! - отозвался, закручивая ус, Истомин.
     - Да-с, это так, - довольно небрежно ответила ему, обваривая чай, Ида.
     - Ты расскажи, Идоша, как это было-то.
     - Ну что, мама, им-то рассказывать; это  еще  и  их,  пожалуй,  выучишь
этому секрету.
     - Ну, полно-ка тебе врать, Ида.
     - Мне даже кажется, что Роман Прокофьич в этом чуть ли не участвовал.
     - В чем это? Бог с вами, Ида Ивановна, что это вы говорите?
     - А что ж, ведь вы тогда не были с нами еще знакомы?
     - Ну да, как же! станет Роман Прокофьич... Перестань, пожалуйста.
     - Перестану, мама, извольте, -  отвечала  Ида  с  несколько  комической
покорностью и стала наливать нам стаканы.
     Во все это время она не садилась и стояла перед самоваром на ногах.
     - Видите, - начала Софья Ивановна, - вот так-то часто  говорят  ничего,
ничего; можно, говорят, и одной женщине идти, если, дескать, сама не  подает
пов