ают ее  просто  Лидия,  а  чужие
Лидия Павловна. Она нелюбима в своей семье, потому что ведет себя не  так,
как хочется матери и братьям. Братья ее - блестящие офицеры, и один из них
уже дрался на дуэли. Лидия не в фаворе тоже и у тетки, которую  она  зашла
теперь навестить в кои-то веки, но и то  не  скрыла,  что  чувствует  себя
здесь не на своем месте.
   Хозяйка посмотрела на Лидию и сказала:
   - Она спит. Впрочем, - добавила она, - если б она и не  спала,  это  ей
все равно: она нимало  не  интересуется  обществом.  Что  не  касается  их
курсов, того ей и не надо. Но Олимпия, в которой я не  отрицаю  ее  ума  и
связей, все-таки очень шлепнулась с тех пор, как она в свой прошлый приезд
хотела развести историю с  этими  высеченными  болгарами.  Помните,  какая
тогда с этим было вышла чепуха. Они тогда прознали, что она едет,  и  сами
наехали сюда в большом множестве и все рассказывали, что у  них  будто  бы
уже всех секут и что их самих будто тоже всех высекли. Олимпия хотела этим
воспользоваться, но увлеклась, и когда с ней спорили, что они  хвастаются,
то она уверяла, что их будто здесь  осматривали  в  какой-то  редакции,  и
потом, чтобы поднять их значение, она хотела нарочно открыть с  ними  бал,
но тогда стали говорить, что иностранки, пожалуй, не пойдут,  потому  что,
знаете, с сечеными ведь некоторые не танцуют.
   - Я помню это. И, как хотите, танцевать с сечеными... Это... это  очень
необыкновенно!
   - Ну да! - продолжала хозяйка, - а после кто-то проведал, что это  даже
и затевать не надобно, потому что эти господа будто сами себя здесь  секут
в каком-то переулке, для того чтобы им удобнее было  привлечь  внимание...
Говорили, что Олимпия будто это и знала... Это бог весть  что  такое!..  А
потом опять оказалось, будто и это неправда, потому что в переулке их хоть
и секли, но совсем не для этого, а их так лечил  какой-то  их  компатриот,
вроде массажа... Бог уж их знает,  как  и  разобрать,  что  правда  и  что
неправда.
   - Да, это  вышла  какая-то  путаница,  в  которой  нельзя  было  ничего
разобрать, кроме того, что их секли там и секли здесь.
   - Вот именно - разгордьяж! И это повело к большой  потере,  потому  что
брат Лука рассердился и не только перестал давать денег на  славянство,  а
даже не захотел и слушать. Он ведь, знаете, как осел упрям и прямо сказал:
"Все обман!" - и не велел пускать к себе  не  только  славян,  а  и  самое
Олимпию, и послал ей в насмешку перо.
   - Какое перо?
   - Не знаю какое, - говорили, будто сорочье перо, в шапочку.
   - Да разве?
   - Конечно! Вот, дескать,  тебе,  сорока,  летай,  и  теперь  никого  не
принимает.
   - На каком это основании Лука Семеныч так дорого ценит свои приемы?
   - Богат и ни у кого ничего не ищет, - вот и может не принимать, кого не
хочет видеть.
   - Но ведь у него никакого другого влияния и нет?
   - Никакого. Но все боятся, что он их не примет.
   Гостья понизила тон и спросила:
   - Вы у него этой зимой были?
   Хозяйка сделала отрицательный знак и проговорила:
   - Он слишком колок.
   - И Аркадий тоже, кажется, у него не бывает?
   - Ни Аркадий, ни Валерий: он моих обоих сыновей ненавидит.
   - Сварливый старик! Кого же он, однако, теперь принимает?
   - Из всех родных к нему теперь вхожи только двое: брат Захар и вот  она
- Лида.
   Гостья кивнула головой на трельяж и улыбнулась.
   - Что он принимает Лидию Павловну - это я понимаю. Не принимать людей с
весом и значением и ласкать племянницу-фельдшерицу, которая идет наперекор
общественным традициям, - это в его вкусе. Так Лука Семеныч манкирует тем,
кто желал бы  быть  у  него  принят.  Но  почему  из  всех  родных  второе
исключение предоставлено Захару Семенычу? Наш милый генерал такой же,  как
и все мы, бедный грешник.
   - Старик Захарушку щадит: "Он, - говорит, - наш брат Захар,  наказан  в
сытость за якшательство с дурными людьми. Пусть бог простит, что  он  себе
устроил".
   - Ах, вот что!
   Девушка  за  трельяжем  пошевелилась.  Дамы  это  заметили,  и  гостья,
улыбнувшись, промолвила тихо:
   - Неужели она опять уснет?
   - Наверное, - отвечала хозяйка. - Она так повсеместно: придет, поспит и
побежит в свою вонючку "совершать свое дело  -  потрошить  чье-то  мертвое
тело" (*3). Но, однако, надо сказать, что Бертенсон (*4) их отлично держит
в руках, особенно с тех пор, как они его огорчили.
   - Но ведь и он их потом проучил...
   - Это правда, но они все-таки от него много терпят.
   - Но отчего же Лидии Павловне дома не спать?
   - Хаос в семье, все друг другу не нравятся, ей неприятно  слышать,  что
говорят ее братья о гиппических конкурсах (*5) и дуэлях, а тем  неприятно,
что она потрошит мертвое тело, да и  матери  неприятно  слышать,  чем  она
занята, вот и идет весь дом - кто в лес, кто по дрова... Но зато брат Лука
ее очень ласкает и даже посылает ей цветы в вонючку.
   Гостья кивнула на спящую и тихо спросила:
   - Она ведь скоро кончит и будет фельдшеричка?
   - Да.
   - Мне помнится, она еще давно как будто бы училась перевязкам?
   - Ах, ее ученьям несть конца: и гимназия, и педагогия, и высшие курсы -
все пройдено, и серьги из ушей вынуты, и корсет снят, и  ходит  девица  во
всей простоте.
   - По-толстовски?
   - Мм... Ну, к Толстому, знаете... молодежь к  нему  теперь  уже  совсем
охладевает. Я говорила всегда, что это так и будет, и нечего бояться:  "не
так страшен черт, как его малютки".
   Гостья улыбнулась и заметила:
   - Это правда: он надоел своей моралью, но ведь было время,  что  вы  не
держались этой пословицы, а раньше и сами к нему были пристрастны.
   - Я? Да, я переменилась, и я этого и не скрываю. Я всегда очень  любила
чтение и тогда во всех отношениях была за Толстого. Его Наташа,  например!
Да разве это не прелесть? Это был мой идол  и  мое  божество!  И  это  так
увлекательно, что я не заметила, где  там  излит  этот  весь  его  крайний
реализм - про эти пеленки с детскими пятнами  (*6).  Что  же  такое?  Дети
мараются. Без этого им  нельзя,  и  это  не  производило  на  меня  ничего
отвратительного, как на прочих. Или вспомните потом,  как  у  него  описан
этот Александр Первый.
   - Как же! Он одевается?
   - Да. Помните, как он пристегивает помочи?
   - Ах, это божественно!
   - Да; но разве там только одни помочи? Ведь он перед вами тут же  весь,
как живой!.. Я его вижу, я его чувствую!..
   - Тоже очень хорош и Наполеон с его темными глазами.
   - У Наполеона были серые глаза.
   - Но они давали такое впечатление...
   - Об этом не спорю; в этом во  всем  Толстой  несравненен.  Тут  нет  и
спора, но когда он заумничался, бросил свое дело и стал  писать  глупости,
вроде того, чтобы запрещать людям есть мясо и чтобы никто  не  женился,  а
девушки чтобы зашивались по шею и не выходили замуж, то я сразу  же  прямо
сказала: это вздор! Тогда лучше всех свесть к скопцам, и конец, но я,  как
православная, я не хочу быть на его стороне.
   Тут гостья тихо заметила, что Толстой _собственно_  никогда  никому  не
_запрещал_ есть мясо и, кажется, говорил, что иным даже надо жениться.
   - Да, я знаю, что _собственно_ он еще ничего не запрещал, но, _однако_,
для чего он об этом писал так сильнодержавно?
   - Да, он, конечно, писал очень смело, но собственно он, слава  богу,  у
нас еще даже не имеет и права ничего запретить.
   - Конечно, слава богу! Но для чего он все это одно  только  и  твердит?
Вот это  зачем?  Он  убеждает,  что  злых  не  надо  обижать,  или  просто
доказывает, что без веры нельзя служить, и все это очень  мило,  но  вдруг
сорвется и опять начинает  писать  глупости:  например,  зачем  мыло?  Ну,
скажите на милость: он не знает, зачем мыло!  Позвольте,  но  как  же  без
мыла: как мыть руки, голову и, наконец, белье? В золе его, что ли, золить?
Но, однако, я бы ему еще и это простила за его прежнее. По совести говоря,
все мужчины глупы,  когда  берутся  не  за  свое  дело;  но  мало  ли  что
говорится! Не всякое же лыко в строку: вольному воля, а спаси нас рай.  То
же и о мясе. Кто любит рыбное или мучное, пусть и не ест мяса. Какая форма
правления ни будь, а  к  этому  нигде  и  никто  никого  не  принуждает...
Сделайте милость! Еще, может быть,  от  этого  для  нас  филейная  вырезка
дешевле будет. Не правда ли?
   - Конечно.
   - Ну, то-то и есть! Все равно и те, кто не хочет жениться  или  которые
не хотят замуж выходить, - они пусть так и остаются, как им угодно. Ведь о
них и в Евангелии сказано: "суть скопцы..." Понимаете, это безумцы!
   Гостья сделала согласный знак головой.
   - У моих сыновей, когда они были мальчики, - продолжала хозяйка, -  был
репетитор из академистов, очень честолюбивый, но смешной, и все  собирался
в монахи, а когда мы ему говорили: "Вы, monsieur, лучше женитесь!"  -  так
он на это прямо отвечал: "Не вижу надобности".
   Дама слегка полуоборотилась к трельяжу и сказала:
   - Лидия, ты проснулась или спишь еще?
   - Да, ma tante [тетушка (франц.)], - ответил полусонный контральто.
   - То есть что же это значит: ты выспалась или ты еще спишь?
   - Вы, ma tante, вероятно, хотите  говорить  о  чем-нибудь,  чего  я  не
должна понимать, и хотите, чтоб я вышла?
   - Я хотела бы, чтобы ты вышла, но только не из  комнаты,  а  вышла  бы,
наконец, замуж.
   - А я тоже спрошу вас, как ваш семинарист: "для какой надобности?"
   - А вот хотя бы для той надобности, чтобы при тебе можно было обо  всем
говорить, не стесняясь твоим присутствием.
   - Да мне кажется, вы и так не стесняетесь.
   - Ну, нет!
   - Значит, я еще мало знаю; но считайте, что я замужем и знаю  все,  что
вам известно.
   - Послушайте, пожалуйста, что она говорит на  себя!  Но  я  вам  что-то
хотела  сказать...  Ах  да!..  Вы  ведь,  наверное,   слышали,   что   все
рассказывали о том, как к графу приехал будто один родной, какой-то гусар,
в своей форме, все в обтяжку, а он  будто  взял  и  подвязал  ему  нянькин
фартук, а иначе он не хотел его пустить в салон.
   - Да, об этом говорили... и, говорят, это правда.
   - Ну да! И если хотите, по-моему, гусарская форма в  самом  деле...  не
совсем скромно.
   - Да, но очень красиво!
   - Красиво - да. Но и этот фартук, ведь это тоже дерзость! Гусар -  и  в
фартуке! Но вот чего ему еще больше нельзя  простить,  это  его  несносная
проницательность. От нее общественный вред.
   - Вот, вот! Конечно, вред обществу нельзя позволить. Я слушаю, в чем вы
видите это дело?



2

   - А дело в том, что по какому праву господин граф портит нашу прислугу?
Если он себя приучил, чтобы все за собою прибирать,  то  это  для  него  и
преудобно; но мы к этому пока еще ведь не стремимся. Не так ли?
   - Конечно.
   - Так для чего же он навязывает нам невозможную  жизнь  панибратства  с
прислугою, которая и груба и порочна?
   - Это глупо.
   - Конечно, глупо! Я внушила Аркадию, чтоб он сделал это в смешные стихи
и прочитал. Вы знаете, его талант в свете ведь очень многим нравится.
   - Да, это все говорят, и он такой искательный... О, он пойдет!
   - Может быть, и даже вероятно; но о будущем нельзя так судить: будущее,
как говорят, "в руках всемогущего бога". Только, конечно, ему в его успехе
очень много помогает его симпатичный  талант.  Второй  мой  сын,  Валерий,
совсем иной: это практик!
   - О, разумеется! - отвечала, немного  смутившись,  гостья  и  торопливо
повернула вопрос в другую сторону. - В чем  же  именно  Толстой  портит  с
прислугою? - спросила она.
   - Извольте! - отвечала хозяйка. - Мы  будем  говорить  о  прислуге  как
настоящие  чиновницы,  но  это  не  пустой  вопрос:  о  прислуге   говорит
Шопенгауер (*7). Прислуга может вас успокоить и может расстроить. Я вам не
буду приводить всех толстовских рацей (*8) о прислуге,  а  прямо  дам  вам
готовую иллюстрацию, как это отражается. У меня вышло расстройство с  моей
камеристкой... Лидия мешает вам _все_ рассказать, но я не могу утерпеть  и
кое-что расскажу.
   - Пожалуйста, ma tante, говорите все, что хотите! - отозвалась девушка.
- Я сейчас вот досплю последний кусочек и уйду.
   - Коротко скажу, - продолжала  хозяйка,  -  пришлось  перед  праздником
негодницу прогнать. Ну, а перед праздниками, вы знаете, каков наш народ  и
как трудно найти хорошую смену. Все жадны, все ждут подарков,  а  любви  к
господам у них - никакой. На русский народ очень хорошо  смотреть  издали,
особенно когда он молится и верит. Вот, например, у  Репина,  в  "Крестном
ходе",  где,  помните,  изображено,  как  собрались  все   эти   сословные
старшины...
   - Да; или акварель Петра Соколова... (*9)
   - Да, но тут немножко много синей краски.
   - Это правда: он переложил.
   - Наши художники вообще не знают меры.
   - Да, но ведь все дело в впечатлении... А у меня, -  вы  знаете  ее,  -
есть одна знакомая: мы все зовем ее "апостолица". Наверное, знаете!
   - Конечно, знаю: вы говорите о Marie?
   - О ней. Теперь есть несколько  подобных  ей  печальниц,  но  эту  я  с
другими не сравню. Эта на других не похожа, и притом она уже  относится  к
доисторическим временам; когда еще все мы  говорили  по-французски,  и  не
было в моде ни Засецкой, ни Пейкер, и даже еще сам Редсток не  приезжал...
Ух, какая старина! Василий Пашков был еще в военном, а Модест Корф  обеими
руками крестился и  при  всех  в  соборе  молебны  служил  в  камергерском
мундире. А что до Алексея Павловича Бобринского (*10), так  он  тогда  был
еще совсем воин галицкий и так кричал, что окна  в  министерстве  дрожали.
Сережа Кушелев даже очень мило нарисовал все это в карикатуре и возил всем
показывать, и все очень смеялись.
   - Я все это помню.
   - Да, это ведь несправедливость, что будто Толстой  завел  моду  ходить
пешком и трудиться: Marie это раньше всех, первая стала делать. Она и полы
сама мыла и выносила все за больными до гадости. Даже  она  несколько  раз
ходила с Николаем Андреевичем в портерные,  хотела  спасать  там  каких-то
несчастных девчонок, которые их же и просмеяли... Конечно,  нельзя  же  их
всех спасать - это глупость: они необходимы, но все-таки со стороны  Marie
было доброе желание... а как в полиции тогда был Анненков (*11), то он все
уладил, и скандала не вышло.
   - Я помню: это смешно рассказывали.
   - О, это было преинтересно, но  все  равно  Marie  и  теперь  такая  же
осталась: "мать Софья и о всех сохнет". Она ни  Редстока  не  ревновала  к
богу, ни Пашкова, и Толстого теперь не  ревнует:  ей  как  будто  они  все
сродни, а о самой о ней иначе нельзя сказать,  как  то,  что  хотя  она  и
сектантка и заблудшая овца, а все-таки в ней очень много доброты и жалости
к людям. Это лучше всей ее веры.
   - Ах, кажется это так!
   - Конечно, что же их вера? Ведь очень  многие  эти  девочки  совершенно
жалки: мужчины их сманят с собой  и  бросят...  Помните,  как  это  сделал
Бертон? Увез, бросил и живи как хочешь;  а  Marie  проводит  всю  жизнь  в
заботах о ком-нибудь. Если хотите найти сердечного человека, идите к  ней:
у нее всегда есть запас людей  "униженных  и  оскорбленных".  Я  к  ней  и
обратилась с просьбой порекомендовать мне скромную  и  правдивую  девушку,
чтобы не было в доме дурного примера и  фальши.  Главное,  чтобы  не  было
фальши, так как я фальшь ненавижу. А Marie даже обрадовалась. "Ах, как мне
приятно слышать, говорит, ваше рассуждение!  Ложь  -  это  порок,  которым
сатана начал порчу человека. Он ведь _обманул_ Еву?" Да, да, да, думаю; ты
очень начитана, но ты это далеко берешь о прародителях и  о  сатане,  а  я
тебя просто прошу о горничной девушке.
   "Ну да, есть и такая! - отвечает Marie, - у меня  теперь  приютилась  в
ожидании места как раз такая превосходная девушка".
   "Не притворщица и не побегушка?"
   "О, как можно! Она христианка!"
   "Да ведь у нас все крещеные и даже православные, но нравы и  правила  у
всех ужасные".
   "Нет, что вы:  у  христиан  прекрасные  правила!  Притом  это  девушка,
которая всегда занята, работает и читает "посредственные книжки".
   "Ага, значит, она толстовка! Ну, ничего: я всякие утопии  ненавижу,  но
прислуге вперять непротивление злу, по-моему, даже прекрасно. Давайте  мне
вашу непротивленку! Я ее буду отпускать  к  моленью.  Где  они  собираются
молиться? Или они совсем не молятся?"
   "Не знаю, - говорит: это дело совести, об этом не надо спрашивать".
   "Конечно, мне бог с ней, как она хочет. Но как ее звать?"
   "Федорушка".
   "Ай, какое неблагозвучное имя!"
   "Отчего же? Очень хорошо! Вы зовите ее Феодора, или даже Theodora. Чего
же лучше?"
   "Нет, это театрально, я буду звать ее Катя".
   "Зачем же?"
   "Ну, это, - говорю, - у меня такой порядок".
   Marie  не  стала  возражать  и  прислала  мне  свою  непротивленку,   и
вообразите, девушка мне очень понравилась, и я ее наняла.
   - Почем? - спросила гостья.
   - Семь рублей в месяц.
   - Как очень дешево.
   - Да. Но она больше и не требовала. Она  сама  даже  совсем  ничего  не
просила, а сказала:  "Сколько  буду  стоить,  столько  и  положите".  Я  и
назначила. Но позвольте, это ведь не в том дело; а  она  мне  тогда  очень
понравилась, потому что действительно  она  выглядела  этакая  опрятная  и
скромная. А я, признаться, когда услыхала, что  она  непротивленка,  то  я
опасалась за ее опрятность, так как в ихних книжках ведь есть против мыла,
и я помню, няня читала, как на одну святую бросился  бесстыжий  мурин,  но
как она никогда мылом не мылась, то этот фоблаз от нее так и отскочил.
   - Это ужасно!
   - Да, все другие подверглись, а она нет; но я  решительно  не  понимаю,
неужели Толстой из-за этого против мыла?
   - Ах, нет же! Вы разве забыли, из чего мыло сгущают?
   - Из мясного сока.
   - Ну вот и разгадка.
   - Тетя! - отозвалась из-за трельяжа девушка. - Ну как вам это не стыдно
говорить такие вздоры?
   - А что такое?
   - Из мяса мыла не варят,  и  притом  очень  много  мыла  делают  не  из
животных, а из растительных жиров. Наконец есть яичное мыло, которое вы  и
покупаете.
   - Ах, правда, правда! Точно, есть яичное мыло. Это в  Казани,  где  был
губернатор Скарятин (*12); но я его теперь не покупаю.  Долго  покупала  и
очень им мылась, но с тех пор, когда был шах персидский (*13) и я  узнала,
что он этим мылом себе ноги моет, мне стало неприятно, и я его  больше  не
покупаю.
   - Охота была вам об этом и знать!
   - Ну, отчего? Нас в институтах такой гордости не  учили.  И,  по-моему,
лучше интересоваться такими особами, чем неумойками. Я ведь  помню,  когда
Аркадий оканчивал курс, тогда его  посещали  разные,  и  приходили  и  эти
непротивленыши, и все они были в этой ихней форме, тусклые и  в  нечищеных
сапогах.
   - Ужасные "малютки"! - сказала гостья.
   - Да, какие-то они... все с курдючками. Подпояшутся, и сзади непременно
у них делается курдючок, а лапки без калош - и натопчут. Это неопрятность!
Но девушка-непротивленка ко мне пришла совсем в опрятном виде  и  работала
превосходно, но в практической жизни все-таки она оказалась невозможна.
   - Почему же?
   - Да, да, да! В практической жизни много сторон, и  она  мне  оказалась
хуже всех противленок!
   - Появился какой-нибудь непротивленыш?
   - Куда там! Нет! Просто не отгадаете!



3

   - Начну хоть с пустяков: пробегаю я ее паспорт и наталкиваюсь опять  на
то, что там стоит имя Федора. Я говорю ей:
   "Моя милая, мне твое имя не нравится (я не люблю говорить людям  _вы_),
я буду звать тебя Катею". И она сразу же отвечает рассуждением: "Если  вам
так угодно, чтобы в вашем доме служанка называлась иначе, то мне  это  все
равно: _это обычаи человеческие_"!
   - Как это смешно!
   -  Ужасно  смешно.  "Обычаи  человеческие"...  А  то  еще  у  них  есть
"непосредственные обязанности к богу". Но я сама из деревенских барышень и
люблю иногда с прислугой поразговаривать. Я и говорю: "Я буду  звать  тебя
Катей, и ты должна откликаться". Отвечает: "Слушаю-с!" - "И еще, - говорю,
- я тебе забыла сказать, что к твоим обязанностям тоже д