о тягостно.
     Она. Что это?
     Я. Одиночество.
     Она. А ты разве не одинок?
     Я. Каким же образом я одинок, когда у меня есть жена?
     Она. Что ж, разве  твоя жена все понимает, чем  ты,  как умный человек,
можешь поскорбеть и поболеть?
     Я. Я женой моею счастлив и люблю ее.
     Она. Любишь? Но  ты ее любишь сердцем, а помыслами души все-таки одинок
стоишь. Не жалей меня, что я одинока: всяк брат, кто в семье дальше братнего
носа смотрит, и между своими одиноким себя увидит.  У меня тоже сын есть, но
уж я его третий год не видала, знать ему скучно со мною.
     Я. Где же теперь ваш сын?
     Она. В Польше мой сын, полком командует.
     Я. Это доблестное дело врагов отчизны смирять.
     Она. Не знаю я, сколько в  этом доблести, что мы с этими полячишками  о
сю пору возимся, а по-моему, вдвое больше в этом меледы.
     Я. Справимся-с, придет время.
     Она.  Никогда оно не придет, потому что оно уж ушло, а мы все как кулик
в болоте стояли: и нос долог  и хвост долог:  нос вытащим -  хвост завязнет,
хвост  вытащим  - нос завязнет.  Перекачиваемся да дураков тешим: то поляков
нагайками потчуем, то  у их хитрых полячек ручки целуем; это грешно и мерзко
так людей портить.
     -  А все  же, - говорю, -  войска наши там по  крайней мере  удерживают
поляков, чтоб они нам не вредили.
     - Ни от чего они их, - отвечает, - не удерживают; да и нам те поляки не
страшны бы, когда б мы сами друг друга есть обещанья не сделали.
     - Это, - говорю, - осуждение вашего превосходительства, кажется, как бы
несколько излишне сурово.
     Она. Ничего нет в правде излишне сурового.
     - Вы же, - говорю, - сами, вероятно, изволите помнить  двенадцатый год:
сколько тогда на Руси единодушия явлено.
     Она. Как же,  как мне  не  помнить:  я сама вот  из  этого самого  окна
глядела, как наши казачищи моих мужиков колотили и мои амбары грабили.
     - Что  ж это, - говорю,  -  может быть, что такой  случай и случился, я
казачьей репутации нимало не защищаю,  но все же мы себя героически отстояли
от того, пред кем вся Европа ниц простертою лежала.
     Она. Да, удалось, как Бог да мороз нам помогли, так мы и отстояли.
     Отзыв  сей,   сколь  пренебрежительный,   столь  же  и  несправедливый,
подействовал  на  меня  так  пренеприятно,  что  я,  даже  не  скрывая   сей
неприятности, возразил:
     -  Неужто  же, государыня  моя, в  вашем мнении  все  в  России  только
случайностями  едиными и  происходит? Дайте, -  говорю,  - раз случаю и  два
случаю,  а  хоть  в  третье  уже  киньте  нечто  уму  и  народным  доблестям
предводителей.
     - Все,  отец, случай, и во всем, что сего  государства касается, окроме
Божией воли, мне доселе видятся только одни случайности. Прихлопнули бы твои
раскольники  Петрушу-воителя, так и сидели бы мы  на своей хваленой земле до
сих пор не государством великим,  а вроде каких-нибудь толстогубых  турецких
болгар,  да у самих бы этих  поляков  руки целовали. За одно нам хвала - что
много нас: не скоро поедим друг друга; вот этот случай нам хорошая заручка.
     - Грустно, - говорю.
     - А  ты не грусти: чужие  земли похвалой стоят, а  наша и хайкой крепка
будет. Да нам с тобою и говорить  довольно, а то я уж устала. Прощай; а если
что худое случится, то прибеги, пожалуйся. Ты не смотри на меня, что я такой
гриб лафертовский: грибы-то и в лесу  живут, а и по городам про них знают. А
что если на тебя нападают, то ты  этому радуйся; если бы ты льстив  или глуп
был, так на тебя бы не нападали, а хвалили бы и другим в пример ставили.
     Проговорив эти слова, она оборотилась к карлице, державшей во все время
нашего разговора в руках сверточек, и, передавая оный мне, сказала:
     - Отдай вот  это от меня своей попадье,  это здесь корольки с моей шеи;
два отреза на платье, да  холст для домашнего обихода, а  это тебе  от  меня
альмантиновый перстень.
     Подарок  этот,  предложенный  хотя  во  всей  простоте,  все-таки  меня
несколько смутил, и  я, глядя на нити кораллов, и на шелковые материи, и  на
ярко горящий альмантин, сказал:
     -  Государыня моя! очень  благодарю  вас  за столь лестное  ваше к  нам
внимание; но вещи сии столь великолепны, а жена моя женщина столь простая...
     - Что ж, - перебила меня она, - тем и лучше, что у тебя простая жена; а
где  и  на  муже  и  на  жене на  обоих штаны  надеты,  там не бывать проку.
Наилучшее  дело, если баба в своей женской  исподничке ходит, и ты вот ей за
то на исподницы от меня это и отвези. Бабы любят подарки, а я  дарить люблю.
Бери же и поезжай с богом.
     Вот  этим  она  и весь  разговор свой со  мною окончила  и,  признаюсь,
несказанно  меня  удивила.  По некоей привычке к  логичности, едучи  обратно
домой  и  пользуясь молчаливостью  того же Николая Афанасьевича,  взявшегося
быть моим провожатым, я старался себе  уяснить, что за сенс {Смысл (франц. -
sens)} моральный  все  это, что ею говорено, в себе заключает? И  не нашел я
тут никакой логической связи, либо  весьма  мало  ее отыскивал, а только все
лишь  какие-то обрывки мыслей встречал;  но такие  обрывки, что  невольно их
помнишь, да и забыть едва ли сумеешь. Уповаю, не лгут те,  кои называли  сию
бабу  в  свое время весьма  мозговитою.  А главное,  что  меня  в  удивление
приводит, так это моя пред нею  нескладность,  и чему сие приписать,  что я,
как  бы  оробев  сначала,  примкнул  язык  мой  к  гортани,  и  если  о  чем
заговаривал, то все это  выходило весьма скудоумное, а она  разговор, словно
на смех  мне, поворачивала с прихотливостью, и когда я заботился, как бы мне
репрезентоваться умнее, дабы хотя  слишком грубо ее в себе не  разочаровать,
она совершенно об этом небрегла и слов своих, очевидно, не подготовляла, а и
моего ума  не испытывала, и  вышла меж  тем таковою, что я ее  позабыть не в
состоянии.  В  чем эта  сила  ее  заключается?  Полагаю,  в том  образовании
светском,  которым  небрегут  наши воспитатели духовные, часто  впоследствии
отнимая чрез это лишение у нас самонеобходимейшую  находчивость и ловкость в
обращении со светскими особами.
     Но дню сему  было определено этим не окончиться, а суждено, видно,  ему
было заключиться еще новым курьезом. Первая радость простодушной Наташи моей
по  случаю  подарков не  успела  меня достаточно  потешить, как  начал  свои
подарки представлять  нам  этот достопочтеннейший и сразу все  мое  уважение
себе  получивший  карло Николай  Афанасьевич.  По  началу он презентовал мне
белой бумаги с красными каемочками вязаные помочи, а потом жене косыночку из
трусиковой нежной шерсти, и не успел я  странности  сих  новых,  неожиданных
подарков надивиться,  как он вынул из кармана  шерстяные чулки и  вручил  их
подававшей самовар работнице нашей Аксинье.  "Что  это за день  подарков!" -
невольно воскликнул я, не смея огорчить дарителя отказом.  А  он  на это мне
ответил,  что это все его собственных  рук  изделие. "Нужды, - говорит, -  в
работе,  благодаря благодетельнице моей, не имея  и  не  будучи ничему иному
обучен,  я  постоянно  занимаюсь  вязанием,  чтобы  в  праздности  время  не
проводить  и  иметь  удовольствие  кому-нибудь нечто презентовать  от трудов
своих".  Так мне  понравилась  эта  простота,  что  я  схватил  сего  малого
человечка на грудь мою и поцелуями осыпал его чуть не до удушения.
     Да  закончу  ли я,  однако,  и сим  мое  сегодняшнее описание? Уехавшим
служителем боярыни  Плодомасовой  еще  все  чудеса  дня сего  не окончились.
Запирая  на  ночь  дверь переднего  покоя, Аксинья  усмотрела  на  платейной
вешалке нечто висящее, как бы не нам принадлежащее, и когда  мы с Наташей на
сие  были  сею  служанкой  позваны,  то нашли:  во-первых,  темно-коричневый
французского  гроденаплю  подрясник;  во-вторых,  богатый  гарусный  пояс  с
пунцовыми  лентами  для  завязок,  а  в-третьих,   драгоценнейшего  зеленого
неразрезного бархату рясу; в-четвертых же,  в длинном куске коленкора полное
иерейское облачение.
     Просто были все мы поражены сею находкой и не знали, как объяснить себе
ее происхождение; но  Аксинья первая усмотрела на пуговице у воротника  рясы
вздетую карточку,  на коей круглыми, так сказать  египетского штиля, буквами
было  написано: "Помяни,  друг отец  Савелий, рабу Марфу  в своих молитвах".
Ахнули  мы,  но  нечего  было  делать,  и  стали  разлагать по  столу  новое
облачение.  Тут еще большее нас  ожидало.  Только начала Наташа  раскатывать
епитрахиль, смотрим: из  него упал запечатанный конверт на мое имя, а в  том
конверте пятьсот рублей  с  самою  малою запиской,  тою  же  рукой писанною.
Пишет:  "Дабы ожидающее семью  твою при несчастии излишне тебя  не смущало у
алтаря  предстоящего,  купи  себе хибару и возрасти тыкву;  тогда  спокойнее
можешь о строении дела Божия думать".
     Ну,  за что мне сие? Ну,  чем я сего достоин? Отчего же она не так, как
консисторский  секретарь  и  ключарь,  рассуждает, что легче  устроить  дело
Божие,  не  имея,  где  головы  подклонить?  Что  сие  и  взаправду  все  за
случайности!
     Вот  и ты, поп Савелий, не бездомовник! И у тебя своя хатина будет;  но
увы! должен добавить, что будет она случаем.
     25-е ноября. Ездил в Плодомасовку приносить мою благодарность; но Марфа
Андревна не приняла,  для того, сказал карлик Никола, что она не любит, чтоб
ее благодарили,  но  к  сему,  однако,  прибавил:  "А вы,  батюшка, все-таки
отлично сделали, что изволили приехать, а то  они неспокойны были  бы насчет
вашей  неблагодарности".  Можно  заключить,  что  в  особе  сей  целое  море
пространное  всякой своеобычливости. Так, например,  новый  друг мой, карлик
Никола,  рассказал  мне,  как она его  желала женить и о сем хлопотала. "Для
чего же  сие?" - спрашиваю. "А для пыжиков, -  говорит, - батюшка". Это,  то
есть, она желала маленьких  людей развесть!.. Скажите, о чем забота!  Еще ли
эти, коих видим окрест себя, очень велики!
     6-е  декабря. Внес  вчера в ризницу присланное от помещицы  облачение и
сегодня служил  в оном. Прекрасно  все на меня построено; а то, облачаясь до
сих пор в  ризы покойного моего предместника, человека роста весьма мелкого,
я,  будучи  такою дылдой, не велелепием церковным украшался, а был в них как
бы воробей с общипанным хвостом.
     9-е декабря. Пречудно! Отец протопоп  на  меня  дуется,  а я как вин за
собою против него не знаю, то спокоен.
     12-е декабря. Некоторое объяснение было между мною и отцом благочинным,
а из-за чего? Из-за ризы  плодомасовской,  что не  так  она будто  в церковь
доставлена, как бы  следовало,  и при  сем добавил  он, что, мол, "и  разные
слухи ходят, что вы от нее  и еще нечто получили". Что ж. это, значит, имеет
такой вид, что я будто  не все для Церкви пожертвованное  доставил,  а украл
нечто, что ли?
     23-е  декабря.  Вот  слухи-то  какие!  Ах,  Боже мой  милосердный!  Ах,
Создатель мои  всеправедный! Не говорю чести моей, не говорю лет ее, но даже
сана моего, столь для  меня бесценного, и того не пощадили! Гнусники! Но сие
столь недостойно, что не хочу и обижаться.
     29-е  декабря,  Начинаю  замечать,  что   и  здешнее  городничество  не
благоволит ко мне, а за что - сего отгадать не в силах. Предположил устроить
у  себя в доме на  Святках  вечерние собеседования  с раскольниками, но  сие
вдруг стало известно в  губернии и сочтено там за непозволительное, и за сие
усердствование дано  мне замечание. Не инако  думаю, как городничему поручен
за мною особый надзор. Наилучше к сему, однако,  пока шуточно относиться; но
окропил себя святою водой от врага и соглядатая.
     1-е января. Благослови венец  благости Твоея, Господи,  а попу  Савелию
новый  путь  в  губернию.  Видно,  на  сих  супостатов  и  окропление мое не
действует.
     7-е января. Госпожа Плодомасова  вчера по водоосвящении прямо во  всем,
что  на  ней  было, окунулась в прорубь.  Удивился! Спросил, - всегда ли это
бывает? Говорят: всегда, и это у нее называется "мовничать".
     Экой  закал предивный!  я  бы, кажется, и  жив  от  одной такой бани не
остался.
     20-е  января.  Пишу  сии  строки,  сидя  в  смраднице  на  архиерейском
подворье,  при  семинарском  корпусе.   К  вине  моей  о   собеседованиях  с
раскольниками  присоединена  пущая  вина:  донесено  губернатору,  что  моим
дьячком  Лукьяном  променена раскольникам  старопечатная  Псалтирь  из  книг
Деевской молельной, кои находятся у меня на сохранении. Дело такое и вправду
совершилось, но я оное утаил, считая то, во-первых, за довольно ничтожное, а
во-вторых,  зная тому настоящую причину  - бедность,  которая Лукьяна-дьячка
довела  до  сего.  Но  сие  пустое  дело  мне  прямо  вменено  в  злодейское
преступление, и  я  взят  под начал и послан  в  семинарскую  квасную  квасы
квасить.
     4-е февраля. Вчера,  без всякой особой с моей стороны просьбы,  получил
от  келейника отца Троадия редкостнейшую книгу, которую, однако, даже обязан
бы  всегда  знать,  но которая на Руси издана как  бы  для того,  чтоб  ее в
тайности  хранить  от тех,  кто ее  знать должен.  Сие "Духовный регламент";
читал его  с азартною затяжкой.  Познаю во  всем величие сего законодателя и
понимаю тонкую предусмотрительность книгу сию хоронящих. Как иначе? Писано в
ней, например: "Ведал бы всяк епископ меру чести своей, и не высоко бы о ней
мыслил. Се же того  ради  предлагается, дабы  укротити оную весьма  жестокую
епископам  славу, чтоб оных под руки донележе здрави суть невожено и в землю
бы им подручная братия не кланялась. И оные поклонницы самоохотно и нахально
стелются на землю,  чтобы степень исходатайствовать  себе недостойный, чтобы
так неистовство и воровство свое покрыть".
     Следовательно,  понуждая меня  стлаться пред  собою,  оный  понуждающий
наипервее всего закон  нарушает  и становится преступником того сокрываемого
государева регламента. Тоже  писано: "Кольми паче не дерзали б грабить,  под
виной жестокого  наказания, ибо  слуги  архиерейские  обычно бывают  лакомые
скотины, и  где  видят власть  своего  владыки,  там  с  великою гордостью и
бесстыжием,  как татары,  на похищение устремляются". Великолепно, государь,
великолепно!
     9-е  апреля.  Возвратился  из-под начала на  свое пепелище. Тронут  был
очень  слезами жены  своей,  без  меня  здесь  исстрадавшейся,  а еще  более
растрогался  слезами  жены  дьячка  Лукьяна.  О  себе  молчав,  эта  женщина
благодарила меня, что  я  пострадал за  ее мужа. А  самого Лукьяна сослали в
пустынь,   но   всего   только,   впрочем,   на   один   год.   Срок   столь
непродолжительный, что семья его  не истощает и не евши. Ближе к Богу  будет
по консисторскому соображению.
     20-е  апреля.  Приезжал ко  мне приятный  карлик  и  сообщил, что Марфа
Андревна  указала,  дабы каждогодно  на  летнего  Николу, на  зимнего  и  на
Крещение я был трижды приглашаем служить к ней в плодомасовскую  церковь, за
что мне через  бурмистра  будет платимо  жалованье 150 руб.,  по 50  руб. за
обедню. Ну, уж эти случайности! Чего доброго, я их даже бояться стану.
     15-е  августа.  Вернулся из губернии пономарь Евтихеич и  сказывал, что
между владыкой и губернатором произошла некая распря из-за взаимного визита.
     2-е  октября. Слухи о визитной распре подтверждаются. Губернатор, бывая
в  царские  дни   в  соборе,  имеет  обычай  в  сие  время  довольно  громко
разговаривать. Владыка положили прекратить сие обыкновение и  послали своего
костыльника  просить  его  превосходительство  вести  себя  благопристойнее.
Губернатор  принял  замечание  весьма  амбиционно  и чрез  малое время снова
возобновил свои  громкие с жандармским полковником  собеседования; но на сей
раз владыка уже сами остановились и громко сказали:
     - Ну, я, ваше превосходительство, замолчу и начну, когда вы кончите.
     Очень это со стороны владыки одобряю.
     8-го  ноября. Получил  набедренник.  Не  знаю,  чему  приписать.  Разве
предыдущему визитному случаю и тому, что губернатор меня не жалует.
     6-го января  1837 года. Новая  новость! Владыка на Новый  год остановил
губернаторскую  дочь,  когда  она подходила к  благословению в рукавичке,  и
сказали: "Скинь прежде с руки собачью шкуру".
     А я до сей поры и не знал, что наша губернаторша не немка.
     1-го февраля. По изволению владыки, я представлен ко скуфье.
     17-го марта.  Богоявленский протопоп, идучи  ночью со Святыми Дарами от
больного, взят  обходными солдатами  в  часть,  якобы был  в нетрезвом виде.
Владыка на  другой день в мантии его посетили. О, ляше правителю,  будете вы
теперь сию проделку свою помнить!
     18-го мая. Владыка переведены в другую епархию.
     16-го  августа.  Был  у   нового  владыки.  Мужчина,  казалось,  весьма
рассудительный  и  характерный.  Разговаривали  о  состоянии  духовенства  и
приказали  составить о  сем записку. Сказали, что я  рекомендован им прежним
владыкой с отличной стороны. Спасибо  тебе, бедный и злопобежденный  дедуня,
за доброе слово!
     25-го декабря. Не знаю,  что  о себе думать, к чему я рожден  и на  что
призван?  Попадья укоряет  меня,  что я и в сей праздник Христова  Рождества
работаю, а я себе лучшего и удовольствия не нахожу, как сию работу. Пишу мою
записку о быте духовенства с радостию такою и с любовию такою, что и сказать
не  умею.  Озаглавил ее так:  "О  положении православного  духовенства  и  о
средствах,  как оное возвысить  для пользы церкви и государства". Думаю, что
так будет добро. Никогда еще не помню себя столь счастливым и торжествующим,
столь добрым и столь силы и разумения преисполненным.
     1-го апреля. Представил записку владыке. Попадья говорит, напрасно сего
числа  представлял:  по ее легковерным  приметам, сие  первое  число  апреля
обманчиво. Заметим.
     10-го августа. Произведен в протоиереи.
     4-го  января 1839 года. Получил пакет  из  консистории, и  сердце  мое,
стесненное предчувствием, забилось радостию; но сие было не  о записке моей,
а  дарован мне наперсный  крест. Благодарю,  весьма благодарю;  но об участи
записки моей все-таки сетую.
     8-го апреля.  Назначен благочинным.  О  записке слухов  не имеется.  Не
знаю, чем бы сии трубы вострубить заставить?
     10-го апреля 1840 года. Год уже  протек, как я благочинствую. О записке
слухов  нету.  Видно, попадья  не  все  пустякам  верит.  Сегодня  она  меня
насмешила, что я, может быть, хорошо написал, но не так подписался.
     20-го  июня 1841 года.  Воду прошед яко сушу и египетского зла избежав,
пою Богу моему дондеже есмь. Что это со мною было? Что такое я вынес и как я
изо всего  этого вышел на  свет Божий? Любопытен  я весьма, что  делаешь ты,
сочинитель  басен, баллад, повестей и романов, не усматривая в  жизни,  тебя
окружающей,  нитей, достойных  вплетения в  занимательную для  чтения  баснь
твою? Или тебе, исправитель нравов человеческих, и вправду нет никакого дела
до той действительной жизни, которою живут  люди,  а  нужны только претексты
для празднословных рацей? Ведомо ли тебе, какую жизнь ведет русский поп, сей
"ненужный человек", которого, по-твоему, может быть напрасно призвали, чтобы
приветствовать  твое рождение, и призовут еще раз, также противу твоей воли,
чтобы проводить  тебя в могилу? Известно ли  тебе,  что мизерная  жизнь сего
попа не скудна, но весьма обильна бедствиями и приключениями, или не думаешь
ли ты, что его кутейному сердцу недоступны  благородные страсти и что оно не
ощущает страданий?  Или же  ты с  своей авторской  высоты вовсе и не  хочешь
удостоить меня, попа, своим вниманием? Или ты мыслишь, что уже и самое время
мое   прошло  и  что  я  уже  не  нужен  стране,  тебя  и  меня  родившей  и
воспитавшей... О слепец! скажу  я тебе,  если ты  мыслишь первое; о  глупец!
скажу тебе,  если  мыслишь второе  и  в силу сего  заключения стремишься  не
поднять и оживить меня, а навалить на меня камень и глумиться над тем, что я
смраден стал, задохнувшися.
     Но снисхожу от философствования к тому событию, по коему напало на