плошной  срам-то свой все
записывать!
     1-го  января 1860  года. Даже новогодия пропускаю и ничем  оставляю  не
отмеченные. Сколь горяч был некогда ко всему трогающему, столь ныне ко всему
отношусь  равнодушно.  Протопопица моя, Наталья Николаевна,  говорит, что  я
каков  был, таков  и сегодня; а  где тому так быть! Ей, может,  это  в  иную
минуту и так покажется, потому что и сама  она уже Сарриных лет достигла, но
а мне-то виднее... Тело-то здорово и даже толсто, да что в том проку, а душа
уже как бы  какою корой обрастает. Вижу,  что нечто дивное на  Руси зреет  и
готовится  систематически; народу то потворствуют и мирволят  в  его  дурных
склонностях,   то  внезапно  начинают  сборы  податей,  и   поступают  тогда
беспощадно, говоря при  сем, что сие "по царскому  указу". Дивно,  что всего
сего как бы никто не замечает, к чему это клонит.
     21-го марта. Запахло весной, и с гор среди дня стремятся потоки. Дьякон
Ахилла уже справляет свои седла и собирается опять скакать степным киргизом.
Благо ему, что его это тешит: я ему в том не помеха, ибо действительно скука
неодоленная, а он мужик  сложения  живого, так пусть хоть в чем-нибудь имеет
рассеяние.
     23-го апреля. Ахилла появился со шпорами,  которые нарочно заказал себе
для езды  изготовить  Пизонскому. Вот что худо,  что  он ни за что не  может
ограничиться на умеренности, а непременно  во всем достарается до крайности.
Чтоб остановить его,  я  моими собственными ногами шпоры  эти  от  Ахиллиных
сапог  одним  ударом  отломил,  а  его  просил  за  эту  пошлость   и  самое
наездничество  на сей год прекратить. Итак, он ныне у меня под епитимьей. Да
что  же  делать,  когда  нельзя его  не  воздерживать.  А  то  он  и  мечами
препояшется.
     2-го сентября. Дьячок Сергей сегодня  донес мне,  что  дьякон  ходит по
ночам с  ружьем на охоту и застрелил двух зайцев. Сергею сказал, что сему не
верю, а дьякону изрядно намылил голову.
     9-го  сентября. Однако с этим дьяконом немало хлопот: он вчера отстегал
дьячка Сергея ремнем, не поручусь, что, может быть, и из мщения, что  тот на
него донес мне об охоте;  но  говорит, что будто бы наказал  его за какое-то
богохульство.  Дабы не  допустить его  до  суда тех  архиерейских слуг, коих
великий  император  изволил  озаглавить  "лакомыми  скотинами"  и  "несытыми
татарами", я призвал к  себе и битого и небитого и настоятельно заставил  их
поклониться друг другу в  ноги и  примириться, и при сем заметил, что дьякон
Ахилла исполнил сие со всею весьма доброю искренностью. В сем мужике, помимо
его горячности, порой усматривается немало самого голубиного незлобия.
     14-го сентября. Дьячок Сергей, придя будто бы за наполом  для  капусты,
словно  невзначай  донес мне,  что  сегодня  вечером  у  фокусника,  который
проездом   показывает  в  кирпичных  сараях  силача  и  великана,  будет  на
представлении  дьякон  Ахилла.  Прегнусный  и  мстительный характер  у  сего
Сергея.
     15-го. Я пошел подсмотреть это представление  и,  не  будучи сам видим,
все достаточно хорошо сам видел  сквозь щелочку  в задних воротищах. Ахилла,
точно, был,  но более не зрителем, а как бы  сказать  актером. Он появился в
большом нагольном  овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком
воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица  до самых глаз, но я,
однако, его,  разумеется,  немедленно  узнал,  а дальше  и  мудрено было  бы
кому-нибудь его не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и
силач  вышел в голотелесном трике и, взяв в  обе  руки по  пяти пудов,  мало
колеблясь, обнес сию тяжесть пред  скамьями, где сидела публика, то  Ахилла,
забывшись, закричал  своим голосом: "Но  что же тут во  всем этом  дивного!"
Затем, когда великан  нахально  вызывал  бороться  с  ним и  никого  на  сие
состязание  охотников  не  выискивалось,  то  Ахилла,  утупя  лицо  в  оный,
обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился. Я полагал,
что кости их сокрушатся:  то сей гнется, то  оный одолевает, и так несколько
минут; но  наконец Ахилла сего  гордого  немца  сломал и,  закрутив ему ноги
узлом, наподобие как подают в  дворянских домах  жареных пулярок, взял  оные
десять пудов да  вдобавок самого  сего  силача  и начал со всем этим коробом
ходить пред публикой, громко кричавшею ему "браво".  Дивнее  же всего Ахилла
сделал этому финал:  "Господа!  -  обратился  он  к  публике, -  может,  кто
вздумает уверять, что я  кто другой: так  вы ему, сделайте милость, плюньте,
потому что я  просто мещанин  Иван Морозов из  Севска". Кто-то его, изволите
видеть, будто  просил об этом объяснении! Но, однако, я всем этим  весьма со
скуки  позабавился. Ах, в чем проходит жизнь! Ах, в чем  уже и  прошла  она!
Идучи назад от сараев, где было представление, я впал в нервность какую-то и
прослезился - сам о  чем не ведая,  но чувствуя лишь  одно, что есть что-то,
чего нельзя мне не оплакивать, когда  вздумаю  молодые свои широкие планы  и
посравню их с продолженною мною жизнию моею! Мечтал некогда обиженный, что с
достоинством провести могу жизнь мою, уже  хотя не за деланием во внешности,
а за самоусовершенствованием собственным; но не философ я, а гражданин; мало
мне сего: нужусь я, скорблю и страдаю без  деятельности, и от сего не всегда
осуждаю  живые наклонности моего любезного Ахиллеса. Бог прости и благослови
его за его пленительную сердца простоту, в которой все его утешает и радует.
Сергею-дьячку  сказал,  что  он  врет про Ахиллу,  и запретил  ему  на  него
кляузничать. Чувствую,  что  я  со  всею отеческою  слабостию  полюбил  сего
доброго человека.
     14-го мая 1861  года.  В  какие чудесные дела может попадать человек по
легкомыслию  своему! Комплект шутников  у нас полон и без дьякона Ахиллы, но
сей, однако,  никак  не  в  силах воздержаться, чтобы еще  не пополнять  его
собою. Городничий у тестя  своего, княжеского управителя Глича, к  шестерику
лошадь торговал, а тот продать не желает, и  они  поспорили,  что городничий
добудет  ту лошадь, и ударили  о заклад. Городничий договорил за  два  рубля
праздношатающегося  мещанина  Данилку,  по  прозвищу "Комиссара",  дабы  тот
уворовал  коня  у  господина  Глича. Прилично,  видите,  сие городничему  на
воровство посылать, хотя бы и ради потехи! Но что всего  приличнее, это было
моему Ахилле выхватиться с своею готовностию пособлять  Данилке в этом деле.
Сергей-дьячок  донес мне  об этом, и  я заблаговременно взял Ахиллу к себе и
сдал его  на  день  под надзор  Натальи Николаевны,  с  которою мой дьякон и
провел время, сбивая ей в карафине  сливочное масло, а ночью я положил его у
себя на полу и, дабы он не ушел, запер до утра всю его обувь и платье. Утром
же сегодня были мы все  пробуждены некоторым  шумом и  тревогой:  проскакала
прямо  к крыльцу городничего тройкой телега  и в  ней комиссар Данилка между
двумя мужиками, кричащий как оглашенный. Пошли мы полюбопытствовать, чего он
так кричит, и  нашли, что  Данилку освобождали от порт, начиненных стрекучею
крапивой. Оказывается,  что господин Глич его  изловил, посадил в крапиву, и
слуги его  привезли сего молодца назад к пославшему его.  Я  указал дьякону,
что если б и он  разделял таковую же участь с Данилкой и приехал  назад, как
карась весь обложенный крапивой, приятно ли бы это  ему было? Но он отвечал,
что не дался бы - что хотя бы даже и десять человек на него напали, он бы не
дался.  "Ну,  -  говорю,  -  а если  бы  двадцать?" -  "Ну, а с двадцатью, -
говорит,  - уж нечего делать - двадцать одолеют"  - и при сем рассказал, что
однажды  он,  еще будучи  в училище,  шел  с  своим родным  братом  домой  и
одновременно  с  проходившею  партией солдат увидели куст калины с немногими
ветками сих никуда почти не годных ягод и устремились овладеть ими, и Ахилла
с братом и солдаты человек  до сорока, "и произошла, -  говорит, - тут между
нами великая свалка, и братца  Финогешу убили". Как это наивно и просто! Что
рассказ, то и событие! Ему "жизнь - копейка".
     29-го сентября 1861 года. Приехал из  губернии сын никитской  просвирни
Марфы  Николаевой  Препотенской,  Варнава.   Окончил  он  семинарию   первым
разрядом,  но в  попы идти отказался,  а прибыл сюда в  гражданское  уездное
училище  учителем математики.  На вопрос мой, отчего  не пожелал  в духовное
звание,  коротко  отвечал,  что не  хочет быть обманщиком.  Не  стерпев сего
глупого ответа, я сказал ему, что он глупец. Однако, сколь ни ничтожным сего
человека и  все его  мнения почитаю, но  уязвлен  его ответом,  как ядовитой
осой. Где  мой проект о  положении духовенства и средствах возвысить оное на
достойную его степень, дабы глупец всякий над ним не глумился и враг отчизны
сему не  радовался?  Видно,  правду  попадья  моя сказала, что, "может быть,
написал  хорошо,  да нехорошо  подписался".  Встречаю с некоей  поры  частые
упоминания  о книге, озаглавленной  "О  сельском духовенстве" и,  пожелав ее
выписать, потребовал оную, но книгопродавец из Москвы отвечает, что книга "О
сельском духовенстве"  есть  книга  запрещенная  и  в  продаже ее  нет.  Вот
поистине гениальная  чья-то  мысль:  для нас, духовных,  книга о духовенстве
запрещена, а сии, как  их  называют, разного сорта "нигилисты" ее  читают  и
цитируют!.. Ну что это за наругательство над смыслом, взаправду!
     22-го  ноября.  Ездил  в  губернию  на  чреду.  При  двух  архиерейских
служениях был сослужащим и в оба раза стоял ниже отца Троадия, а сей Троадий
до  поступления  в монашество был  почитаем  у  нас за нечто самое  малое  и
назывался "скорбноглавым";  но зато у него,  как  у цензора  и,  стало быть,
православия блюстителя и нравов оберегателя, нашлась и сия любопытная книжка
"О  сельском   духовенстве".  О,   сколько  правды!   сколько  горькой,   но
благопотребнейшей правды!  Мню,  что  отец Троадий не все здесь написанное с
апробацией и удовольствием читает.
     14-го декабря. За ранней обедней вошел ко мне в алтарь  просвирнин сын,
учитель Варнавка Препотенский, и просил отслужить панихиду, причем подал мне
и записку, коей я особого значения  не придал и потому в оную не заглянул, а
только  мысленно подивился его богомольности;  удивление мое возросло, когда
я, выйдя  на панихиду, увидел  здесь и  нашу модницу  Бизюкину и  всех наших
ссыльных поляков. И загадка сия недолго оставалась загадкой, ибо я тотчас же
все  понял,  когда  Ахилла  стал  по  записке  читать:  "Павла,  Александра,
Кондратья..."  Прекрасная  вещь  со  мною сыграна!  Это  я,  выходит,  отпел
панихиду за декабристов,  ибо сегодня и день был тот,  когда было восстание.
Вперед буду умнее,  ибо  хотя молиться за всех  могу и должен, но в  дураках
как-то у дураков  дважды быть уж несогласен. Причту своему не подал никакого
виду, и они ничего этого не поняли.
     27-го декабря. Ахилла в самом деле иногда  изобличает  в себе уж  такую
большую  легкомысленность,  что для  его же  собственной пользы  прощать его
невозможно.  Младенца,  которого   призрел  и   воспитал  неоднократно  мною
упомянутый  Константин Пизонский, сей бедный  старик просил дьякона  научить
какому-нибудь  пышному стихотворному  поздравлению для городского головы,  а
Ахилла, охотно взявшись за это поручение, натвердил мальчишке такое:

     Днесь Христос родился,
     А Ирод-царь взбесился:
     Я вас поздравляю
     И вам того ж желаю.

     Нет; против него необходима большая строгость!
     11-го января 1863 года. Лекарь, по обязанности службы,  вскрывал одного
скоропостижно умершего, и  учитель Варнава Препотенский привел  на  вскрытие
несколько учеников из уездного училища, дабы показать им анатомию, а потом в
классе говорил  им: "Видели ли вы тело?" Отвечают: "Видели".  - "А видели ли
кости?"  -  "И кости, - отвечают,  -  видели". - "И  все  ли видели?" - "Все
видели", - отвечают. "А души не видали?" - "Нет, души  не видали". - "Ну так
где же она?.."  И  решил им, что души нет. Я конфиденциально обратил  на сие
внимание   смотрителя  и  сказал,  что  не  премину  сказать  об  этом   при
директорской ревизии.
     Вот ты, поп, уже  и  потребовался. Воевал  ты  с расколом -  не сладил;
воевал с поляками - не сладил, теперь ладь с этою дуростью, ибо это уже плод
от чресл твоих возрастает. Сладишь ли?.. Погадай на пальцах.
     2-го февраля. Болен жабой и не выхожу из дому, и уроки в училище вместо
меня преподает отец Захария. Сегодня он пришел расстроенный и сконфуженный и
со  слезами от преподавания уроков вместо меня отказывается, а  причина сему
такая.  Отец  Захария в прошлый урок  в третьем  классе задал  о  Промысле и
истолковал  его,  и  стал   сегодня  отбирать  заданное;  но  один   ученик,
бакалейщика Лялина сын, способнейший мальчик  Алиоша, вдруг ответил, что "он
допускает только Бога Творца,  но не признает Бога Промыслителя". Удивленный
таким ответом,  отец Захария спросил,  на  чем сей  юный богослов основывает
свое  заключение,  а  тот   отвечал,   что  на  том,  что  в  природе  много
несправедливого  и жестокого,  и  на первое  указал на  смерть, неправосудно
будто  бы посланную  всем за  грехопадение  одного  человека. Отец  Захария,
вынужден будучи  так  этого  дерзкого ответа  не бросить,  начал  разъяснять
ученикам, что мы, по несовершенству ума  нашего,  всему сему  весьма  плохие
судьи,  и  подкрепил  свои  слова указанием, что если бы мы  во грехах наших
вечны были, то и грех был бы вечен, все порочное и злое было бы вечно, а для
большего вразумления прибавил  пример,  что и  кровожадный  тигр и  свирепая
акула были бы вечны, и достаточно сим всех убедил. Но на вторых часах, когда
отец Захария был в  низшем  классе, сей  самый мальчик вошел  туда и там при
малютках опроверг отца Захарию, сказав: "А что же бы сделали нам кровожадный
тигр  и  свирепая  акула, когда  мы  были бы  бессмертны?" Отец Захария,  по
добрости своей  и ненаходчивости, только и нашелся ответить, что "ну,  уж  о
сем люди умнее нас с тобой рассуждали". Но это столь старика тронуло, что он
у  меня  час добрый очень плакал; а я, как назло, все еще  болен  и  не могу
выйти, чтобы погрозить этому дебоширству, в коем подозреваю учителя Варнаву.
     13-го января. Сколь я, однако, угадчив!  Алиоша Лялин  выпорон отцом за
свое вольнодумное рассуждение и, плача под лозами, объявил, что сему вопросу
и  последующему ответу научил  его учитель Препотенский. Негодую страшно; но
лекарь наш говорит, что выйти мне невозможно,  ибо у меня  будто  рецидивная
angina, и  затем проторю дорожку ad patres, {К предкам (лат.)} а сего бы еще
не хотелось. Писал смотрителю записку  и получил ответ, что Препотенскому, в
удовлетворение  моего  требования,  сделано  замечание.  Да,  замечание!  за
растление умов, за соблазн  малых  сих, за оскорбление честнейшего, кроткого
и,  можно сказать,  примерного служителя  алтаря  - замечание, а за  то, что
голодный дьячок променял Псалтирь старую на новую, сажают семью целую на год
без хлеба... О, роде лукавый!
     18-го января. Препотенский, конечно, поощрился только этим замечанием и
моего  отца  Захарию совсем  заклевал.  Этот  глупый, но язвительный негодяй
научил  ожесточенного лозами  Алиошу Лялина спросить у Захарии:  "Правда ли,
что пьяный  человек  скот?" -  "Да,  скот", - отвечал ничто же сумняся  отец
Захария. "А где же его  душа в это  время, ибо  вы говорили-де, что  у скота
души нет?" Отец  Захария смутился и ответил только  то, что: "а ну погоди, я
вот еще  и про это твоему  отцу скажу: он  тебя  опять выпорет". Для Господа
Бога скажите,  ведь становится серьезным  вопросом: что делать с  этим новым
супостатом просвирниным сыном и научителем пакостей Варнавою.
     19-го января. Старый бакалейщик Лялин вновь выдрал сына лозами и за сим
вслед  взял его совсем из училища в  лавку, сказав, что "здесь не училище, а
разврат содомский". Ненавижу мою несносную горловую жабу,  которая мне в эти
минуты  стиснула гортань.  Вот этот успех Варнавин есть живой  приклад,  что
такое может сделать одна паршивая овца, если ее в стадо  пустят! Вот также и
наука  к тому,  что музыканту мало трезвости,  а нужно  и  искусство. Первый
приклад дает Препотенский, второй  -  мой  отец  Захария. Ради  просветителя
Препотенского из школы детей берут,  а отец Захария,  при всей чистоте  души
своей, ни  на  что  ответить  не  может.  Вот  когда уши  мои выше лба хотят
вспрыгнуть. Да,  теперь чувствуешь ли, разумный  гражданин, что я не  совсем
дармоед и не обманщик? Чувствуешь  ли? И ежели чувствуешь сие, то чувствуешь
ли и то, что я хил,  стар и отупел от всех оных "молчи"...  А что еще там на
смену мне  растет? Думай о них, брате, мой, думай  о них,  искренний  мой  и
ближний,  ибо уже ехидный  враг внюду нас встал, и  сей  враг плоть от плоти
нашея. Ныне он еще пока глуп и юродив, в Варнавкиной кожуре ходит, но старый
поп, опытом наученный, говорит тебе: на страже стой и зорко следи, во что он
перерядится. Где теперь Чемерницкий и  оный  мой правитель? Какого они плана
держатся? Сколь они умнее стали с тех пор, как разговаривали в  храме и пели
на  крыльце "много ли это" вместо "многая лета"? Пойди ныне, лови! Сунься...
Они тебя поймают.
     21-го января. Скажешь себе слово под руку, да и сам не обрадуешься. Еще
и чернило с достаточною прочностию не засохло, коим писал, что "лови их, они
сами  тебя поймают",  как  вдруг  уже  и  изловлен.  Сегодня пришел  ко  мне
городничий Порохонцев  и  принес копию  с  служебной  бумаги  из Петербурга.
Писано, что до  сведения высшего начальства  дошло о распространении в наших
местах газеты "Колокол"  и прочих секретных сочинений и что посему вменяется
в обязанность  распространение сих вещей строго преследовать; а  подписано -
наш "Чемерницкий"! Каков!
     27-го.  Я ужасно встревожен.  С гадостным  Варнавой Препотенским справы
нет. Рассказывал на уроке,  что  Иона-пророк  не мог быть  во  чреве китове,
потому что у  огромного зверя кита  все-таки весьма узкая глотка. Решительно
не могу  этого снесть, но пожаловаться  на него директору  боюсь, дабы еще и
оттуда не ограничилось все одним легоньким ему замечанием.
     2-го февраля. Почтмейстер Тимофей Иванович,  подпечатывая письма, нашел
описание  Тугановского  дела, списанного городничим для Чемерницкого, и  все
сему  очень  смеялись.  На что же сие делают,  на что  же и подпечатывание с
болтовством, уничтожающим сей операции всякое значение, и корреспондирование
революционеру   от   полицейского   чиновника?   Городничий   намекал,   что
литераторствует  для "Колокола". Не  достойнее ли  бы  было,  если бы ничего
этого, ни того, ни другого, совсем не было?
     14-го февраля. Я все еще  болен и не выхожу. Читал книгу журнала, где в
одной повести выводится автором поп. Рассказано, как он приехал в село и как
он   старается  быть  добрым  и  честным;  но  встречает  к  тому  ежечасные
препятствия. Хотя  все это  описано вскользь  и без фундаментального  знания
нашего  положения, но  весьма тому радуюсь, что пришла автору  такая  мысль.
Настал час,  чтобы светские люди посмотрели на нас, а мы в свою очередь в их
соображения и стремления вникли. Какой смешной наш дьякон Ахилла!  Видя, что
я в болезни скучаю, и желая меня рассеять, привел ко мне собачку Пизонского,
ублюдочку пуделя, коему как Ахилла скажет: "Собачка, засмейся!" - она как бы
и вправду, скаля  свои  зубы, смеется. Опять сядет пред нею большущий дьякон
на  корточки и повторит:  "Засмейся, собачка!" - она и снова смеется.  Сколь
детски близок этот Ахилла к природе, и сколь все его в ней занимает!..
     17-го февраля.  Препотенский окончательно вывел меня из терпения. Я его
и человеком более  вовсе считать  не  могу после того,  что  он сделал, и  о
деяниях его написал не директору его, а предводителю Туганову. Что отродится
от сего старого вольтерьянина - не знаю, но все-таки он  человек земли, а не
наемщик,  и пожалеет  ее. Варнавка делает, до  чего  только безумие  довести
может.  За  болезнию  учителя  Гонорского,