Старичок уже стоял перед третьим столиком, за которым веселая  компания
тянула пиво и орала песни.
     - Что? - крикнул пьяный парень, обводя старика посоловевшими глазами. -
А! собираешь на церковное построение, на кабашное разорение, - это праведно!
Жертвуй, ребята, живее! - продолжал парень и сам достал из  лежавшего  перед
ним картуза бумажный платок, зацепил из него несколько медных копеек, бросил
их старику на книжку и произнес:
     - Будь она проклята, эта питра, - унеси их скорее, божий старичок.
     Бенни встал, догнал старичка и положил ему на книжку рублевый билет.
     Старик-сборщик, не выходя ни на секунду из своего спокойного состояния,
отдал Бенни свой поклон и протянул ему то же: "Дай бог тебе доброе здоровье,
родителям царство небесное".
     Но пьяный парень не был так равнодушен к пожертвованию Бенни: он тотчас
же привскочил со стула и воскликнул:
     - Вот графчик-молодец!
     Парень быстро тронулся с места, шатаясь на ногах,  подошел  к  Бенни  и
сказал:
     - Поцелуемся!
     Бенни, вообще не переносивший без неудовольствия пьяных  людей,  сделал
над собою усилие и облобызался с пьяным парнем во имя сближения с народом.
     -  Вот  мы...  как...  -  залепетал  пьяный  парень,  обнимая  Бенни  и
направляясь к столику, за которым тот помещался с Ничипоренкою. - Душа! ваше
сиятельство... поставь пару пива!
     - Зачем вам пить? - отвечал ему Бенни.
     - Зачем пить? А затем,  что  загулял...  Дал  зарок  не  пить...  опять
бросил... Да загулял, - вот зачем пью... с досады!
     Мещанин сел к их столу, облокотился и завел глаза.
     Ничипоренко шепнул Бенни, что этому перечить нельзя, что нашему  народу
питье не вредит и что этого парня непременно надо попотчевать.
     - Вот вы тогда в нем его дух-то народный и увидите, - решил Ничипоренко
и, постучав о чайник крышкою, потребовал пару пива.
     Парень  был  уже  очень  тяжел  и  беспрестанно  забывался;  но  стакан
холодного пива его освежил на минуту: он крякнул,  ударил  дном  стакана  об
стол и заговорил:
     - Благодарим, дворецкий, на угощении... Пей же сам!
     Ничипоренко выпил.
     - Давай с тобой, графчик, песни петь! - отнесся парень к Бенни.
     - Я не умею петь, - отвечал юноша.
     - Чего не умеешь?
     - Петь не умею.
     - Отчего же так не умеешь?
     - Не учился, - отвечал, улыбнувшись, Бенни.
     - Ах ты, черт! Да нешто петь учатся? Заводи!
     - Я не умею, - снова отвечал Бенни, вовсе лишенный того,  что  называют
музыкальным слухом.
     - А еще граф называешься! - презрительно отмахнувшись  от  него  рукою,
отозвался парень и, обратившись затем непосредственно к Ничипоренке, сказал:
     - Ну, давай, дворецкий, с тобой!
     Ничипоренко согласился; но он тоже, как и Бенни, и не умел  петь  и  не
знал ни одной песни, кроме "Долго нас  помещики  душили",  песни,  сочинение
которой приписывают покойному Аполлону Григорьеву и которая одно время  была
застольною песнью известной партии петербургской  молодежи.  Но  этой  песни
Ничипоренко здесь не решался спеть.
     А парень все приставал:
     - Ну, пой, дворецкий, пой!
     Ничипоренко помирил дело на том, чтобы парень сам  завел  песню,  какая
ему была по обычаю, а он де ему тогда станет подтягивать.
     Парень согласился, - он закинулся на стуле назад, выставил вперед  руки
и самою высокою пьяною фистулою запел:

     Царь наш белый, православный,
     Витязь сердцем и душой!

     Песня эта имела на Ничипоренко такое же влияние,  какое  производил  на
Мефистофеля  вид  освященных  мест:  он  быстро  встал  и  положил  на  стол
серебряную монету за пиво; но тут произошла маленькая неожиданность:  парень
быстрым движением руки покрыл монету своею  ладонью  и  спросил:  "Орел  или
решетка?"
     Ничипоренко смутился и сказал сурово парню, чтоб  тот  не  баловался  и
отдал деньги.
     - Орел или решетка? - с азартом повторял, не поднимая руки, парень.
     Ничипоренко достал из кармана другую монету, расчелся  и  ушел.  С  ним
вместе ушел и Бенни, получивший от мещанина на дорогу еще несколько  влажных
пьяных поцелуев.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     "Предприниматели"  шли   молча   по   утихавшим   стогнам   деревянного
ярмарочного города.
     При последних трепетаниях закатных лучей солнца они перешли плашкоутный
мост, соединяющий ярмарочный город с настоящим городом, и в быстро густеющей
тени сумерек стали подниматься в гору по пустынному  нижегородскому  взвозу.
Здесь, на этом взвозе,  в  ярмарочную,  да  и  не  в  ярмарочную  пору,  как
говорили, бывало нечисто: тут в ночной  тьме  бродили  уличные  грабители  и
воришки, и тут же, под сенью обвалов,  ютился  гнилой  разврат,  не  имеющий
приюта даже за рогожами кабачных выставок.
     Бенни и Ничипоренко шли по этому месту, вовсе не зная его репутации,  и
ни в одном из них не было столько опытности, чтобы  по  характеру  местности
сделать приблизительно верное заключение о характере  лиц  и  сцен,  которые
всего легче можно здесь встретить. Они шли теперь посреди сгущающейся вокруг
их тьмы, разговаривая о народе, о котором Ничипоренко "знал все" и говорил о
нем с большою самоуверенностию тогдашних народоведцев. Бенни с чисто детскою
пытливостию хотел объяснений, отчего все эти люди давали на  церковь,  когда
он был наслышан, что церковь в России никто не любит и что народ прилежит  к
расколу, ибо расколом замаскирована революция? Ничипоренко объяснял ему, что
"это ничего не значит".
     - Да как же ничего не значит? - пытало бедное дитя,  еще  не  привыкшее
нахально игнорировать возникающие вопросы святого сомнения.
     - Да так, ничего не значит. Народ знает, что это, может быть, шпион.
     - Кто же шпион?
     - А вот этот старик, что на церковь просил.
     - В таком случае, зачем же вы ему не дали? Ведь это могло  обратить  на
вас его внимание.
     - Ну, так, - очень нужно деньги тратить! Бенни посмотрел в глаза своему
ментору сколько мог пристальнее сквозь сумеречный мрак и сказал:
     - Да как же не нужно?
     - А разумеется, не нужно. - Да ведь мы же должны дорожить, чтобы на нас
тени подозрения не падало!
     - Да оно и не падало бы, если бы вы  не  сунулись  с  своим  рублем,  -
отвечал Ничипоренко, внезапно почувствовавший за собою силу положения.
     - Это вы все испортили, - продолжал он, развивая свою мысль,  -  вас  и
назвали сейчас же от этого графом. Граф! Bon soir (добрый вечер  (франц.).),
ваше сиятельство!
     Ничипоренко снял шляпу и захохотал.
     - Да, но и вас, однако, тоже назвали дворецким, - кротко отвечал Бенни.
     - Дворецким? да дворецким-то ничего, но не аристократом, не графом.
     Бенни чувствовал, что Ничипоренко как будто врет что-то без толку,  но,
припоминая, что ему было наговорено о народе, невольно допускал, что,  может
быть, и вправду он всему виноват, что он наглупил своим рублем и выдал  себя
этим поступком за  такого  человека,  видя  которого  народ  перестает  быть
искренним и начинает хитрить.
     - Согласны вы со мною? - допрашивал его Ничипоренко.
     - Да, может быть, вы и правы, - отвечал введенный в сомнение Бенни.
     - Не может быть, а  это  так  и  есть,  -  отозвался,  возвышая  голос,
Ничипоренко. - Да, это именно так есть; а зачем  он,  по-вашему,  запел  эту
песню?
     - Какую?
     - Да вот эту: "белый-то и православный"?  Бенни  полагал,  что  это  из
оперы "Жизнь за царя", но Ничипоренко это осмеял и разъяснил дело иначе.
     - Он охмелел и пел сам не знал что, - отвечал Бенни.
     Ничипоренко расхохотался.
     - Не знал что! - повторил он и опять  расхохотался.  -  Да,  много  вы,
должно быть, наделаете, если так будете понимать.  Эх  вы,  Англия,  Англия,
мореплаватели! А знаете ли вы, что народ-то похитрее нас с вами?  Народ  при
"графчиках" никогда не заговорит о том, о чем он  сам  с  собою  говорит,  -
да-с! Чтобы его знать, надо его слушать, когда он вас не видит, когда он вас
не считает ни графчиком, ни барином, тогда его изучать  надо,  а  не  тогда,
когда вы сами себя выдали  и  вашим  шелковым  зонтиком,  и  вашею  "Режиною
Викториею", и вашим рублем.
     - Но как же его слушать и видеть так, чтобы он нас не видел? - спросила
Англия, находя в самом деле некоторый, даже  весьма  немалый  смысл  в  этом
замечании.
     - А это надо искать, надо ждать для этого случая... Их, таких  случаев,
очень много, и надо только не упускать их.
     - Анафема! шейгиц... только обдирать народ знают! - послышалось вдруг в
это время недалеко от них, в стороне.
     "Предприниматели" вздрогнули и остановились. Кругом их уже была  темная
ночь: вдали то затихал, то  снова  раскатывался  грохот  разъезжавшегося  по
домам города; на небе изредка проскакивали чуть заметные звезды; на длинном,
пустом, по-видимому, взвозе не было заметно ни души живой.
     Но вот опять из темноты раздается:
     - А рупь-то серебром узял. Зачем же ты рупь серебром узял? Узял,  да  и
по шее - а? Есть разве теперь тебе  такая  правила,  чтобы  за  свои  деньги
хрестьян бить по шее - а? Ты думаешь, что хрестьяне ничего. Ты куру с маслом
ешь, а хрестьянину не надо ничего?..
     Ничипоренко дернул Бенни за руку и прошептал: "тс-с-с!"
     - А если хрестьянин за это тебе, собаке, голову долой - а? Секим  башка
долой - а? - произнес азартно,  возвышаясь  в  это  время,  очевидно  пьяный
голос. - Ты думаешь, что тебе век куру с маслом есть!.. А я теперь, может, и
сам хочу куру с маслом есть!
     - Идем! - воскликнул Ничипоренко, порывая Бенни  по  тому  направлению,
откуда слышался голос.
     - Вы слышите: он, должно быть, хмелен, и вот увидите,  этот  ничего  не
скроет, - он черт знает как проврется! а мы такого человека должны сберечь.
     Бенни с этим согласился.
     Они шли почти ощупью, потому что под прямым откосом прорезанного в горе
взвоза было еще темнее, чем  где-либо,  а  дорогого  человека,  который  мог
провраться и которого надо было спасти, не находили. Но дорогой  человек  им
сам объявился.
     - Что? - заговорил он снова в пяти шагах от них. - Что тебе  медаль  на
грудь нацепили, так ты и грабить можешь... -  а?  Да  я  сам  бляху-то  куда
хочешь себе подцеплю!
     Ничипоренко и Бенни бросились на этот голос, как перепела на вабило.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Подоспев на голос роптавшего впотьмах незнакомца, Бенни  и  Ничипоренко
разглядели мужика, который стоял, упершись обеими ладонями в срезанную стену
довольно высокого земляного откоса и, изогнув  на  бок  голову,  косился  на
что-то через правое плечо. Он был пьян до такой степени, что едва  стоял  на
ногах, и, вероятно, ничего не видел.
     - Кто тебя ограбил? - спросил его Ничипоренко.
     Мужик, шатаясь на подгибающихся коленях, продолжал сопеть  и  ругаться.
Он, очевидно, не видал  подошедших  к  нему  предпринимателей  и  не  слышал
ничипоренковского вопроса.
     Ничипоренко взял его за плечи,  встряхнул  и  опять  спросил,  кто  его
обидел.
     - А? - отозвался мужик.
     - Кто тебя обидел, я говорю?
     Мужик подумал с минуту, посопел и,  опять  заворачиваясь  вправо  через
плечо, заговорил:
     - Мош-ш-шен-н-ник, анафема., шейгиц!..
     - Кого ты ругаешь? - спросил Ничипоренко. - За что?
     - А зачем он рупь серебром узял!  -  отвечал  мужик  и  снова  закричал
вправо; - Шейгиц! анафема... мошенник!
     - Откуда он у вас взял  их?  -  спросил  Бенни,  думая  таким  вопросом
навести мысли пьяного человека на ближайшие его соображения.
     Он не ошибся. Мужик тотчас переменил тон и с доверчивостию заговорил:
     - Да как же, скажи: зачем он у меня с чертогона последний рупь  серебра
сдернул... а? Нешь ты затем здесь поставлен... а? Нешь  ты  за  то  будушник
назван... а? Шейгиц ты, мошенник! - заговорил снова, валясь вправо  головою,
мужик.
     - Что такое "чертогон"? - спросил у своего спутника шепотом Бенни.
     Ничипоренко пожал плечами и отвечал:
     - Черт его знает, что он мелет!
     - Этого нельзя, - говорил мужик. - Ты в будку для проспанья меня вел  и
руль серебра смотал... Неш на это тебе закон есть... а?.
     - Его просто нужно отправить домой, - проговорил Бенни и  затем,  снова
обратясь к мужику, спросил: - Где вы живете?
     - Что?
     Бенни повторил свой вопрос.
     Мужик подумал и отвечал:
     - Пошел прочь!
     - Я хочу вас домой довести.
     - Пошел прочь, - опять так же незлобливо отвечал мужик. .
     - Бросьте его, - сказал Ничипоренко. Бенни этого не послушался.
     - Я вам дам рубль серебром,  и  вы  идите  домой,  -  сказал  он  тихо,
оттягивая мужика от глинистого обреза, в который тот упирался.
     - Рупь серебром...
     Мужик подставил пригоршни, сжимая их так сильно, как будто  ему  хотели
насыпать их маком.
     Бенни одною рукою поддерживал пьяного, другою достал из своего  кармана
рублевый билет и подал его мужику.
     Тот  взял  и  начал  совать  его  в  штаны;  но  пьяная  рука  ему   не
повиновалась,  и  каждый  раз,  как  он  посылал  ее  в  карман,  она  прямо
проскальзывала мимо кармана.
     - Я положу вам в карман, - сказал Бенни, протягивая руку к  билету,  но
тот вдруг неожиданно вскрикнул: "Пошел прочь!", быстро отдернул у Бенни свою
руку и, не удержавшись на ногах, тяжело шлепнулся во весь  рост  о  землю  и
лежал как сырой конопляный сноп.
     Бенни решительно не знал, что ему предпринять с этим дорогим человеком:
оставить его здесь, где он лежит, - его могут раздавить; оттащить его  назад
и снова приставить к стене, - с него  снимут  ночью  и  сапоги  и  последнюю
одежду. К тому же мужик теперь охал и жалостно стонал.
     Бенни нагнулся к его лицу и сквозь сумрак ночи, к которому в это  время
уже  достаточно  пригляделись  его  глаза,  увидел  на  лице  мужика  печать
серьезности, которою выражается только-что ощущенное страдание.
     - Вы расшиблись? - спросил Бенни.
     - В печенях.. - отвечал мужик.
     - Больно?
     - Больно, - отойди, больно.
     - Ты расшибся? - спросил Ничипоренко.
     - Поди прочь, - расшибся.
     Ничипоренко объявил, что теперь нечего  размышлять;  что  больше  здесь
стоять невозможно; что, черт его знает, он, этот мужик, может  издохнуть,  а
не издохнет, так кто-нибудь как на грех подойдет и скажет, что они его убили
и ограбили.
     Бенни был другого мнения; он находил, что  это  и  прекрасно,  если  их
возьмут  в  полицию,  потому  что  им,  при  правоте  их,   нетрудно   будет
оправдаться; но зато там и этот мужик тоже найдет себе защиту.
     - Ну да, защиту! - Как же, ведь это  небось  вам  Англия  здесь,  чтобы
находить в полиции защиту! - заговорил, вспыхнув и суетясь,  Ничипоренко.  -
Так вот сейчас палочку из-под сюртука вынет - фить - и  оправдал...  Вы  это
забудьте про вашу палочку, она в Лондоне осталась, а вы тут в России. У  нас
с полициею не судятся; а полу от кафтана режут, если она схватит, да уходят.
     - Я ни от какой полиции не побегу. У меня краденых вещей нет.
     - Зато у нас с вами полтора пуда "Колокола" в номере заперто.
     - Полтора фунта разве, - заметил Бенни.
     - Довольно полтора золотника, чтобы отсюда прямо да в крепость.
     Младший же брат, над разбитыми печенями которого происходил теперь спор
в это время, отложив всякое житейское попечение, захрапел.
     Положение предпринимателей становилось все труднее и труднее, каждый из
них горячился, и, возражая друг другу, они дошли до  того,  что  Ничипоренко
сказал Бенни, что он рассуждает "как либерал, филантроп  и  трус",  а  Бенни
отвечал Ничипоренке, что он не хочет  ставить  его  суждений  выше  болтовни
революционных шарлатанов и дураков.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Оставалось очень немного до того, чтобы им совсем  переплюнуться  через
спящего младшего брата, как счастливый случай вступился за предпринимателей.
Сверху спуска слегка застучало, - громче, громче и,  наконец;  совсем  стало
слышно, что это едет экипаж не массивный, не веский, не карета и не коляска,
а легкий извозчичий экипажец.
     - Вот если это пустой экипаж, и спор весь кончен, - сказал Бенни,  -  я
найму кучера отвезть этого человека, и пойдемте домой.
     Ничипоренко не возражал и был очень доволен, лишь бы уйти.
     Он даже вызвался сам остановить извозчика и вышел для этого на середину
дороги.
     Спускавшийся экипаж  действительно  принадлежал  городскому  извозчику,
возвращавшемуся порожняком домой.
     Ничипоренко дал извозчику поравняться с собою и выступил к нему в своем
длинном пальмерстоне и островерхой гарибальдийской шляпе.
     - Можешь ли ты свезть пьяного человека? - спросил он возницу.
     Извозчик, перехватив вожжи в левую руку, правою оперся на крыло  дрожек
и, склонясь к Ничипоренке, сказал полушепотом: "А он еще теплый?"
     - Как теплый? - Живой?
     - Да, конечно, живой, - отвечал Ничипоренко.
     - Пять целковых.
     - Подлец! Ах ты, подлец; ах ты, рожа всероссийская!
     - Чего же ругаться-то! - возразил извозчик.
     - Как же не ругаться? пять рублей просишь человека в город отвезть!
     - Человека отвезть! Да вы его теперь какого сделали, а он если за  пять
целковых у меня в пролетках очерствеет, да я и отвечай! Да я - черт с вами и
совсем... Но! - и извозчик покатил.
     Бенни, слышавший весь этот разговор, испугался, что извозчик уедет, и в
отчаянии закричал ему, чтобы он остановился и  взял  человека,  а  что  пять
рублей ему будет заплачено.
     Извозчик остановился, но потребовал, чтобы ему  деньги  были  заплачены
прежде, чем посадят его.
     Бенни отдал ему деньги, которые извозчик пощупал, повертел и,  наконец,
с некоторою отчаянностию сунул... Э,  мол,  была  не  была:  настоящая,  так
настоящая, а красноярка, так  красноярка  (Тогда  на  нижегородской  ярмарке
немало обращалось фальшивых бумажек, фабрикованных будто  бы  где-то  вблизи
Красноярска и потому называвшихся в народе "красноярками". (Прим. автора.))!
     Теперь оставалось только поднять его и посадить на дрожки.
     Предприниматели взялись за меньшого брата, подняли его и  потащили;  но
меньшой брат, на их горе, неожиданно проснулся и спросонья  во  все  мужичье
горло заорал: "ка-р-раул!"
     Чем энергичнее дергал его Ничипоренко за ухо и чем деликатнее и  нежнее
убеждал его Бенни, говоря: "Вы нездоровы, вы поезжайте домой",  тем  младший
брат орал ожесточеннее, доходя до визгов, воплей и рева.  Ничипоренко  зажал
ему рукою рот, тот укусил его за руку. Под влиянием  боли  и  досады  вообще
скорый на руку Ничипоренко ударил  младшего  брата  укушенною  им  рукою  по
губам. Младший брат взревел, как будто его перерезали.
     При этом неистовом вопле в одном из откосов горы словно раздалась щель,
в которой на  мгновение  блеснул  свет,  и  из  этого  света  выскочили  две
человеческие фигуры. Извозчик хлопнул по лошадям и унесся, - исчез во тьме и
Ничипоренко, крикнув Бенни: "Спасайтесь!" Бенни оставался один и слышал, как
все сближались шаги бегущих к нему людей. Еще ни одного из них он  не  успел
рассмотреть, как на грудь ему упал конец издали брошенной в него веревки. Он
откинул от себя эту веревку, но в ту же минуту почувствовал, что через плечо
ему шлепнулась на спину другая. Отбрасывая поспешно эту вторую,  он  нащупал
узел петли, быстро сдвигавшейся около кисти его  руки.  Он  вырвал  руку  из
аркана и бросился бежать куда глядели глаза.
     За ним раздавалось: "Держи! держи! жулик ушел! держи!"
     Казаки или кто другой гнались за ним по пятам,  но  он  недаром  учился
гимнастике и бегал на геркулесовых шагах: темнота и быстрые ноги помогли ему
скрыться и достичь благополучно своей гостиницы, с  номером,  где  хранилась
кипа герценовского "Колокола".
     О судьбе оставшегося на спуске младшего брата и Ничипоренки было ничего
неизвестно, и Бенни был страшно встревожен, что сталось с последним.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

     Озабоченный тем, что постигло Ничипоренко, Бенни не мог оставаться дома
в покое ни на одну минуту. Он спрятал в печку  кипу  "Колокола"