говорят,  а  потом
сваха выйдет, погладит меня по голове и обнадеживает:
     - Не тужи, молодчик Мишенька: вот уж  скоро  не  будешь  один  скучать,
скоро мы тебя обрадуем.
     А маменька даже, бывало, и за это сердятся и говорят:
     - Ему это совсем не надо знать; что я над его головой решу, то с ним  и
быть должно. Это как в Писании.
     Я и не тужил; мне было все равно: жениться так жениться, а придет  дело
до щекотки, тогда увидим еще, кто кого.
     Тетушка же Катерина Леонтьевна шла против маменькиного желания  и  меня
против их научала.
     - Не женись,- говорила,- Миша, на орловской - ни за что не  женись.  Ты
смотри: здешние, орловские, все как переверчены - не то они купчихи,  не  то
благородные. За офицеров выходят. А ты проси мать, чтобы она взяла тебе жену
из Ельца, откуда мы сами с ней родом Там в  купечестве  мужчины  гуляки,  но
невесты есть настоящие девицы: не щепотницы, а скромные  -  на  офицеров  не
смотрят, а в платочке молиться ходят и старым русским крестом крестятся.  На
такой как женишься, то и благодать в дом приведешь, и сам с женой по-старому
молиться начнешь, а я тебе тогда все свое добро  откажу,  а  ей  отдам  свое
Божие благословение, и жемчуг окатный, и  серебро,  и  пронизи,  и  парчовые
шугаи, и телогреи, и все болховское вязание.
     И  было  у  тетеньки  с  маменькой  на  этот  счет  тихое   между   них
неудовольствие, потому что маменька уже совсем были от старой веры  отставши
и по новым святцам  Варваре-великомученице  акафист  читали.  Они  жену  мне
хотели взять из орловских для того, чтобы у нас было обновление родства.
     - По крайней мере,- говорили,- чтобы на  прощеные  дни,  перед  постом,
было нам к кому на прощанье с хлебами ездить и к нам чтобы было кому завитые
хлебы привозить.
     Маменька любили потом эти хлебы на сухари резать и  в  посту  в  чай  с
медом обмакивать, а у тетеньки надо всем выше стояло их древнее благочестие.
     Спорили они, спорили, а все дело сделалось иначе.

        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"

     Подвернулся вдруг самый нежданный случай.
     Сидим мы раз с тетушкой, на святках, после обеда  у  окошечка,  толкуем
что-то от Божества и едим в поспе моченые яблоки, и вдруг замечаем - у наших
ворот на улице, на снегу,  стоит  тройка  ямских  коней.  Смотрим  -  из-под
кибитки из-за кошмы вылезает высокий  человек  в  калмыцком  тулупе,  темным
сукном крыт,  алым  кушаком  подпоясан,  зеленым  гарусным  шарфом  во  весь
поднятый воротник обверчен, и длинные концы  на  груди  жгутом  свиты  и  за
пазуху сунуты, на голове яломок, а на ногах телячьи сапоги мехом вверх.
     Встал этот человек и вытряхивается,  как  пудель,  от  снега,  а  потом
вместе с ямщиком  зацепил  из  кибитки  из-под  кошмы  другого  человека,  в
бобровом картузе и в волчьей шубе, и держит его под руки, чтобы  он  мог  на
ногах устояться, потому что ему скользко на подшивных валенках.
     Тетенька Катерина Леонтьевна очень обеспокоилась, что  это  за  люди  и
зачем у  наших  ворот  высаживаются,  а  как  волчью  шубу  увидала,  так  и
благословилася:
     - Господи Исусе Христе, помилуй нас, аминь!- говорит.- Ведь это  братец
Иван Леонтьич, твой дядя, из Ельца приехал. Что это с ним случилось? С самых
отцовых похорон три года здесь не был, а  тут  вдруг  привалил  на  святках.
Скорее бери ключ от ворот, бежи ему навстречу.
     Я бросился искать маменьку, а маменька стали ключ искать и  насилу  его
нашли в образнике, да пока я выбежал к воротам, да замок отпирать стали,  да
засов вытаскивать, тройка уже и отъехала, и тот, что в калмыцком тулупе был,
уехал в кибитке, а дядя один стоит, за скобку держится и сердится.
     - Что это,- говорит,- вы, как тетери, днем закупорились?
     Маменька с ним здравствуются и отвечают:
     - Разве вы,-  говорит,-  братец,  не  знаете,  какое  у  нас  орловское
положение? Постоянно с ворами, и день, и ночь от полиции запираемся.
     Дядя отвечает, что это у всех одно положение: Орел да  Кромы  -  первые
воры, а Карачев на придачу, а Елец всем ворам отец. "И мы,- говорит,тоже  от
своей полиции запираемся, но только на ночь, а на что  же  днем?  Мне  то  и
неприятно, что вы меня днем на улице у ворот оставили:
     у меня валенки кожей обшиты - идти нельзя, скользко,- а  я  приехал  по
церковной надобности не с пустыми руками. Помилуй бог, какой орловчин с  шеи
рванет и убежит, а мне догонять нельзя".

        "ГЛАВА ПЯТАЯ"

     Мы все извинились перед дяденькой, отвели его в  комнату  из  дорожного
платья переодеваться. Переобулся Иван Леонтьич из валенков  в  сапоги,  одел
сюртук и сел к самовару, а матушка стала его спрашивать: по какому он такому
церковному делу приехал, что даже на праздничных днях побеспокоился, и  куда
его попутчик от наших ворот делся?
     А Иван Леонтьевич отвечает:
     - Дело большое. Разве ты не понимаешь, что я нынче ктитор, а у  нас  на
самый первый день праздника дьякон оборвался.
     Маменька говорит
     - Не слышали.
     - Да ведь у вас когда же о чем-нибудь интересном слышат! Такой уж у вас
город глохлый.
     - Но каким же это манером у вас дьякон оборвался?
     - Ах, это он, мать моя, пострадал  через  свое  усердие.  Стал  служить
хорошо по случаю освобождения от галлов, и все громче,  да  громче,  да  еще
громче, и вдруг как возгласил  о  "спасении"  -  так  ему  жила  и  лопнула.
Подступили его с амвона сводить, а у него уже полон сапог крови натекло.
     - Умер?
     - Нет. Купцы не допустили: лекаря наняли. Наши купцы разве так  бросят?
Лекарь говорит: может еще на поправку пойти, но только голоса уже не  будет.
Вот мы и приехали сюда с нашим с первым прихожанином хлопотать, чтобы нашего
дьякона от нас куда-нибудь в женский монастырь монашкам свели, а себе  здесь
должны выбрать у вас промежду всех одного самого лучшего.
     - А это кто же ваш первый прихожанин и куда он отъехал?
     - Наш первый прихожанин называется Павел Мироныч Мукомол. На московской
богачихе женат. Целую неделю свадьбу праздновали. Очень ко храму привержен и
службу всякую церковную лучше протодьякона знает. Затем его все и  упросили:
поезжай, посмотри и выбери; что тебе полюбится - то и нам  будет  любо.  Его
всяк стар и мал почитает. И он при огромном своем  капитале,  что  три  дома
имеет, и свечной завод, и крупчатку, а сейчас  послушался  и  для  церковной
надобности все оставил и  полетел.  Он  пока  в  Репинской  гостинице  номер
возьмет. Шалят у вас там или честно?
     Маменька отвечают:
     - Не знаю.
     - То-то вот и есть, что вы живете и ничего не знаете.
     - Мы гостиниц боимся.
     - Ну да ничего; Павла Мироныча тоже нелегко обидеть: сильней его  ни  в
Ельце, ни в Ливнах кулачника нет. Что ни бой - то два да  три  кулачника  от
его руки падают. Он в прошлом году, постом, нарочно в Тулу ездил и даром что
мукомол, а там двух самых первых самоварников так сразу с грыжей и сделал.
     Маменька и тетенька перекрестились.
     - Господи!- говорят,- зачем же ты такого к нам с собой на святые вечера
привез!
     А дяденька смеется:
     - Чего,- говорит,- вы,  бабы,  испугались!  Наш  прихожанин  -  хороший
человек, и по церковному делу мне без него обойтись  невозможно.  Мы  с  ним
приехали на живую минуту, чтобы обобрать в свою пользу, что нам  годится,  и
уехать.
     Матушка с тетей опять ахнули.
     - Что ты это, братец, зачем такое страшное шутишь!
     Дядя еще веселее рассмеялся.
     - Эх  вы,-  говорит,-  вороны-сударыни,  купчихи  орловские!  У  вас  и
город-то не то город, не то пожарище - ни на что не похож, и  сами-то  вы  в
нем все, как копчушки в коробке, заглохли! Нет, далеко вам до нашего  Ельца,
даром что вы губернские. Наш Елец хоть уезд-городок, да Москвы уголок,  а  у
вас что и есть хорошего, так вы и то ценить не можете. Вот мы это-то самое у
вас и отберем.
     - Что же это такое?
     - Дьякон нам хороший в приход нужен, а у вас, говорят, есть два дьякона
с голосами: один у Богоявленья, в Рядах, а другой на  Дьячковской  части,  у
Никития. Выслушаем их во всех манерах, как  Павел  Мироныч  покажет,  что  к
нашему к елецкому вкусу подходящее, и которого изберем, того к себе сманим и
уговор сделаем; а который  нам  не  годится  -  тому  во  второй  номер:  за
беспокойство получай на рясу  деньгами.  Павел  Мироныч  теперь  уже  поехал
собирать их на пробу, а мне сейчас надо идти к Борисоглебскому соборцу; там,
говорят, у вас есть гостинник, у которого всегда  пустая  гостиница.  Вот  в
этой в пустой гостинице возьмем три номера насквозь и  будем  пробу  делать.
Должен ты, брат Мишутка, сейчас меня туда вести в провожатых.
     Я спрашиваю:
     - Это вы, дяденька, мне говорите?
     Он отвечает:
     - Известно,  тебе.  Кто  же  еще,  кроме  тебя,  Мишутка?  Ну,  а  если
обижаешься, так, пожалуй, назову тебя Михаиле Михайлович: окажи  родственную
услугу - проводи, сделай милость, на чужой стороне дядю родного.
     Я откашлянулся и вежливо отвечаю:
     - Это, дяденька, состоит не в том расчислении: я ничем  не  обижаюсь  и
готов со всей моей радостью, но я  сам  собой  не  владею,  а  как  маменька
прикажет.
     Маменьке же это совершенно не понравилось.
     - Зачем,- говорит,- вам, братец, в такую компанию с собой  Мишу  брать?
Можно сделать, что вас другой кто-нибудь проводит.
     - Мне с племянником-то приличней ходить.
     - Ну, что он еще знает!
     Да небось все знает. Мишутка, знаешь все?
     Я застыдился.
     - Нет,- говорю,- я всего знать не могу.
     - Почему же так?
     - Маменька не позволяют.
     - Вот так дело! А как ты думаешь: родной  дядя  всегда  может  во  всем
племянником руководствовать или нет? Разумеется, может. Одевайся же сейчас и
пойдем во все следы, пока дойдем до беды.
     Я то тронусь, то стою, как пень: и его слушаю, и вижу, что маменька  ни
за что не хотят меня отпустить.
     - У нас, - говорят,- Миша еще млад, и со  двора  он  в  вечернее  время
никуда выходить не обык. Зачем же тебе его непременно? Теперь не оглянешься,
как и сумерки, и воровской час будет.
     Но тут дядя на них даже и покричал:
     - Да полно вам, в самом деле, дурачиться! Что вы  это  парня  в  бабьем
рукаве парите! Малый вырос такой, что вола убить  может,  а  вы  его  все  в
детках бережете. Это одна ваша женская глупость, а он у вас  от  этого  хуже
будет. Ему надо развитие сил жизни иметь и утверждение характера, а  мне  он
нужен потому, что,  помилуй  бог,  на  меня  в  самом  деле  в  темноте  или
где-нибудь в закоулке  ваши  орловские  воры  нападут  или  полиция  обходом
встретится - так ведь со мной все наши деньги на хлопоты... Ведь сумма есть,
чтобы и оборванного дьякона  монашкам  сбыть,  и  себе  сманить  сильного...
Неужели же вы, родные сестры, столь безродственны, что хотите,  чтобы  меня,
брата вашего, по голове огрели или в полицию бы забрали, а там  бы  я  после
безо всего оказался?
     Матушка говорит:
     - Боже от этого сохрани - не в одном Ельце уважают родственность! Но ты
возьми с собой приказчика или даже хоть двух молодцов  из  трепачей.  У  нас
трепачи из кромчан страсть очень сильные, фунтов по  восьми  в  день  одного
хлеба едят без приварка.
     Дядя не захотел.
     - На что,- говорит,- мне годятся наемные люди? Это вам,  сестрам,  даже
стыдно и говорить, а мне с ними идти стыдно и страшно. Кромчане! Хороши тоже
люди называются! Они пойдут провожать, да сами же первые и убьют, а Миша мне
племянник,- мне с ним по крайней мере смело и прилично.
     Стал на своем и не уступает:
     - Вы,- говорит,- мне в этом никак отказать не можете,- иначе я  родства
отрекаюсь.
     Этого маменька с тетенькой испугались и переглядываются друг на дружку:
дескать, что нам делать - как быть?
     Иван Леонтьич настаивает:
     - И то,- говорит,- поймите:  можете  ли  вы  еще  отказать  для  одного
родства? Помните, что я его беру не для какой-нибудь своей  забавы  или  для
удовольствия, а по церковной надобности. Посоветуйтесь-ка, можно ли  в  этом
отказать? Это отказать - все равно что для Бога  отказать.  А  он  ведь  раб
Божий, и Бог с ним волен: вы его при себе хотите оставить, а Бог возьмет  да
и не оставит.
     Ужасно какой был на словах убедительный.
     Маменька испугались.
     - Полно тебе, пожалуйста, говорить такие страсти.
     А дядя опять весело расхохотался.
     - Ах, вороны-сударыни! Вы и слов-то силы не понимаете! Кто  же  не  раб
божий? А я вот вижу, что вам самим ни на что не решиться, и я сам его у  вас
из-под крыла вышибу...
     И с этим хвать меня за плечо и говорит:
     - Поднимайся сейчас, Миша, и одевай гостиное платье,-  я  тебе  дядя  и
старик, седых лет доживший. У меня внуки есть, и я тебя с собою беру на свое
попечение и велю со мной следовать.
     Я смотрю на мать и на тетеньку, а самому мне так на нутре весело, и эта
дяденькина елецкая развязка очень мне нравится.
     - Кого же,- говорю,- я должен слушать?
     Дядя отвечает:
     - Самого старшего надо слушать - меня и слушай. Я тебя  не  на  век,  а
всего на один час беру.
     - Маменька!- вопию. - Что же вы мне прикажете?
     Маменька отвечают:
     - Что же... если всего на один час, так ничего - одевай гостиное платье
и иди проводи дядю; но больше одного часу  ни  одной  минуты  не  оставайся.
Минуту промедлишь - умру со страху!
     - Ну вот еще,- говорю,- приключение! Как это я могу  в  такой  точности
знать, что час уже прошел и что новая  минута  начинается,-  а  вы  меж  тем
станете беспокоиться...
     Дядя хохочет.
     - На часы,- говорит,- на свои посмотришь и время узнаешь.
     - У меня,- отвечаю,- своих часов нет.
     - Ах, у тебя еще до сей поры даже и часов  своих  нет!  Плохо  же  твое
дело!
     А маменька отзываются:
     - На что ему часы?
     - Чтобы время знать.
     - Ну... он еще млад... их заводить не сумеет... На улице слышно, как на
Богоявлении и на Девичьем монастыре часы бьют.
     Я отвечаю:
     - Вы разве не знаете, что на богоявленских часах вчера гиря сорвалась и
они не бьют.
     - Ну так девичьи.
     - А девичьих никогда не слышно.
     Дядя вмешался и говорит:
     - Ничего, ничего; одевайся скорей и не бойся  просрочить.  Мы  с  тобою
зайдем к часовщику, и  я  тебе  в  подарок  часы  куплю.  Пусть  у  тебя  за
провожанье дядина память будет.
     Я как про часы услыхал - весь возгорелся:  скорее  у  дяди  руку  чмок,
надел на себя гостиное платье и готов.
     Маменька благословила и еще несколько раз сказала:
     - Только на один час!

        "ГЛАВА ШЕСТАЯ"

     Дяденька был своего слова барин. Как только мы вышли, он говорит:
     - Свисти скорее живейного извозчика - поедем к часовщику.
     А у нас тогда, в Орле, путные люди  на  извозчиках  по  городу  еще  не
ездили. Ездили только какие-нибудь гуляки, а  больше  извозчики  стояли  для
наемщиков, которые в Орле за других во все места в солдаты нанимались.
     Я говорю:
     - Я, дяденька,  свистать  умею,  но  не  могу,  потому  что  у  нас  на
живейниках наемщики ездят.
     Он говорит: "Дурак!" - и сам засвистал. А как подъехали, опять говорит:
     - Садись без разговора!  Пешком  в  час  оборотить  к  твоим  бабам  не
поспеем, а я им слово дал, и мое слово - олово.
     Но я от стыда себя не помню и с извозчика свешиваюсь.
     - Что ты,- говорит,- ерзаешь?
     - Помилуйте,- говорю,- подумают, что я наемщик.
     - С дядей-то?
     - Вас здесь не знают; скажут: вот он его уже  катает,  по  всем  местам
обвезет, а потом закороводит. Маменьку стыдить будут.
     Дядя ругаться начал.
     Как я ни упирался, а должен был с ним рядом сидеть, чтобы  скандала  не
заводить. Еду, а сам не знаю, куда мне глаза деть,-  не  смотрю,  а  вижу  и
слышу, будто все кругом говорят: "Вот оно как! Арины Леонтьевны  Миша-то  уж
на живейном едет - верно в хорошее место!" Не могу вытерпеть!
     - Как,- говорю,- вам, дяденька, угодно, а только я долой соскочу.
     А он меня прихватил и смеется.
     - Неужели,- говорит,- у вас в Орле уже все  подряд  дураки,  что  будут
думать, будто старый дядя станет тебя куда-нибудь по дурным  местам  возить?
Где у вас тут самый лучший часовщик?
     - Самый лучший часовщик у нас немец Керн почитается; у  него  на  окнах
арап с часами на голове во все стороны глазами  мигает.  Но  только  к  нему
через Орлицкий мост надо в Волховскую ехать,  а  там  в  магазинах  знакомые
купцы из окон смотрят; я мимо их ни за что на живейном не поеду.
     Дядя все равно не слушает.
     - Пошел,- говорит,- извозчик, на Волховскую, к Керну.
     Приехали. Я его упросил, чтобы он хоть здесь отпустил извозчика, что  я
назад ни за что в  другой  раз  по  тем  же  улицам  не  поеду.  На  это  он
согласился. Меня назвал еще раз дураком, а извозчику дал пятиалтынный и часы
мне купил серебряные с золотым ободочком и с цепочкой.
     - Такие,- говорит,- часы у нас, в Ельце, теперь самые модные;  а  когда
ты их заводить приучишься, а я в другой раз приеду - я  тебе  тогда  золотые
куплю и с золотой цепочкой.
     Я его поблагодарил и часам очень рад, но только прошу,  чтобы  все-таки
он больше на извозчиках со мною не ездил.
     -  Хорошо,  хорошо,-  говорит,-  веди  меня  скорей  в   Борисоглебскую
гостиницу; нам надо там сквозной номер нанять.
     Я говорю:
     - Это отсюда рукой подать.
     - Ну и пойдем. Нам здесь у вас в Орле прохлаждаться некогда.  Мы  зачем
приехали? Себе голосистого дьякона  выбрать;  сейчас  это  и  делать.  Время
терять некогда. Проведи меня до гостиницы и сам ступай домой к матери.
     Я его проводил, а сам поскорее домой.
     Прибежал так скоро, что всего часа еще не прошло, как  вышел,  и  своим
дядин подарок, часы, показываю.
     Маменька посмотрела и говорит:
     - Что ж... очень хороши,- повесь их у себя над кроватью на стенку, а то
ты их потеряешь.
     А тетенька отнеслась еще с критикой:
     - Зачем же это,-говорит,-часы серебряные, а ободок желтый?
     - Это,- отвечаю,- самое модное в Ельце.
     - Пустяки какие,- говорит,- у них в Ельце выдумывают. Старики  умнее  в
Ельце жили - все носили одного звания: серебряные  часы  так  серебряные,  а
золотые так золотые; а это на что одно с другим  совокуплено  насильно,  что
бог разно по земле рассеял.
     Но маменька помирили, что даровому коню в  зубы  не  смотрят,  и  опять
сказали:
     - Поди в свою комнату и повесь над кроваткой. Я тебе в воскресенье  под
них монашкам закажу вышить подушечку с бисером и с рыбьими чешуйками,  а  то
ты как-нибудь в кармане стекло раздавишь.
     Я весело говорю:
     - Починить можно.
     - Как чинить понадобится, тогда часовщик сейчас  магнитную  стрелку  на
камень в середине переменит, и часы пропали. Лучше поди скорее повесь.
     Я, чтобы не спорить, вбил над кроваткой гвоздик и повесил часы,  а  сам
прилег на подушку и гляжу на них, любуяся. Очень мне  приятно,  что  у  меня
такая благородная вещь. И как они хорошо, тихо тикают: тик, тик, тик, тик...
Я слушал, слушал, да и заснул. Пробуждаюсь от громкого разговора

        "ГЛАВА СЕДЬМАЯ"

     Раздается за стеною и дядин  голос  и  еще  чей-то  другой,  незнакомый
голос; а тоже слышно, что и маменька с тетенькой тут находятся.
     Незнакомый рассказывает, что он был уже у  Богоявления  и  там  дьякона
слушал, и у Никитья тоже был, но "надо, говорит, их вровнях ровно  поставить
и под свой камертон слушать".
     Дядя отвечает:
     - Что же, действуй; я в Борисоглебской гостинице все приготовил. Сквозь
все комнаты открыты  будут.  Приезжих  никого  нет-кричите  сколько  хотите,
обижаться будет некому. Отличная гостиница: туда только  одни  приказные  из
палат ходят с челобитчиками, пока присутствие; а вечером  совершенно  никого
нет, и даже перед окнами, как лес,  стоят  оглобли  да  лубки  на  Полешской
площади.
     Незнакомый отвечает:
     - Это нам и нужно, а то у них тоже нахальные любители есть и непременно
соберутся мой голос с