-

     пел, хлопая ладошами, Фридрих Фридрихович, не  зная,  что  бы  ему  еще
можно сделать от радости. На выручку ему Истомин подхватил:

     То-то лента, то-то лента,
     То-то алая моя!
     Ала, ала, ала-ла -
     Мне сударушка дала.

     С этим Истомин повернул Берту Ивановну за одну ручку около себя,  низко
ей поклонился по-русски и посадил ее на место.
     - Сто-то-то-й! стойте! стойте! - стойте! - кричал сквозь аплодисменты и
крики bravo  Фридрих  Фридрихович.  -  Нет!  по-нашему,  по-русски,  так  не
расходятся!
     Истомин нагнулся и поцеловал у Берты Ивановны руку.
     - Н-нет-с! Нет-с! и это все не то, не то! Это опять  по-заморски,  а  у
нас кто с кем танцует, тот того и целует, - говорил  Шульц,  сводя  за  руки
Истомина с своею женою.
     - Фридрих! - Фридрих, ты с ума сошел! -  шептала,  красная  как  вишня,
Берта Ивановна.
     - Кто с кем танцует, тот того и целует,  это  раз  сказано  и  навсегда
крепко, - настаивал, ничему не внимая, неумолимый Шульц.
     - С моей стороны препятствий нет, - отвечал Истомин.
     - А жена, как дьякон читает, должна во всем повиноваться своему мужу, -
зарешил Шульц.
     - Ну, Фридрих! - сказала, улыбнувшись, Берта Ивановна и подвинула  свою
голову к художнику весьма спокойно, но тотчас же оторвала свои влажные  уста
от сухих пунцовых губ Истомина.	.
     - О мой Фридрих, как я устала! - произнесла  она  торопливо,  кидая  на
плечи мужа обе свои руки и поспешно целуя его в обе щеки, как бы желая этими
законными поцелуями стереть с своих губ поцелуй Истомина.
     -  Это  поцелуй  позволительный,  -  говорил   Шульц,   объясняя   свою
оригинальную выходку несколько изумленным немцам.
     - Позволительный или позволенный, вы хотите сказать? - спросил Истомин.
     - И позволительный и позволенный, - отвечал Фридрих Фридрихович.
     Художник молча отошел к окошку и надулся.
     В зале стали накрывать на стол; дамы вышли поотдохнуть в спальню  Софьи
Карловны, а мужчины жались по углам.	-
     - Что с вами такое вдруг сделалось? Какая муха вас укусила?  -  спросил
я, взяв за руку Истомина, на лице которого я уже давно привык читать все его
душевные движения.
     - Так... не по себе, - отвечал он нехотя.
     - Пульс неровный и частый, - пошутил я, держа его за руку.
     - Какой уж, однако, в самом деле, колбасник этот Шульц; терпеть  я  его
не могу в некоторые минуты! - проговорил, нервно кусая ногти, Истомин.
     Пунцовые губы его тихо вздрагивали под черными усами  и  говорили  мне,
что в беспокойной крови его еще горит влажный поцелуй Берты  Ивановны.  Если
бы пастор Абель вздумал в это  время  что-нибудь  заговорить  на  тему:  "не
пожелай жены искреннего твоего", то Роман Прокофьич, я думаю, едва ли был бы
в состоянии увлечься этой проповедью.
     У маленького столика, перед  соленой  закуской,  поданной  к  водке  за
минуту до ужина, Шульц опять было начал шутить с Истоминым.
     - Нет, батюшка мой, на дуэль! и  слушать  ничего  не  хочу;  на  дуэль!
Помилуйте, совсем сбил бабу с толку: и по-русски плясать пошла  и  сама  его
выбирает себе. Нет-с, мы с тобой, родной мой, без дуэли не кончим!
     - Кончите, - сухо ответил Истомин и отошел к большому столу.
     Он упорно промолчал все время за ужином, ел очень мало и  почти  ничего
не пил. От угощений Шульца он отделывался нетерпеливо  и  решительно:  -  Не
хочу и не буду пить.
     - В пользу детских приютов! - упрашивал Шульц.
     - Довольно повторяться; все это совершенно напрасно будете говорить,  -
отвечал он хлебосольному Шульцу.
     Как все женские любимцы, Истомин был очень капризен, и чем более за ним
ухаживали, чем более его умасливали, тем он обыкновенно становился хуже. Его
нужно было не раздражать и не гладить по головке, а оставлять  самому  себе,
пока он уходится в совершенном покое.
     Практический  Шульц  или  не  знал  этой  струнки   в   Истомине,   или
поддерживавшееся понемножечку целый день слегка праздничное состояние головы
Фридриха Фридриховича делало его несколько  бестактным.  Чем  Истомин  более
ершился, тем внимательнее и любезнее становился к нему Фридрих  Фридрихович.
Знакомство с знаменитостями было у Фридриха Фридриховича  действительно  его
ахиллесовою  пятою.  Эта  слабость  заставляла  его   делать   из   Истомина
известность столь крупную, какою он в самом деле не был,  -  льстить  ему  и
поблажать его разнузданности, которую художник считал в  себе  страстностью.
Теперь эта слабость Шульца разжигала, в нем желание во что бы  то  ни  стало
показать своим,  что  этот  замечательный  художник  Истомин  ему,  Фридриху
Шульцу, приходится самый близкий друг и приятель. Если брать мерилом  дружбы
деньги, что, может статься, будет и не совсем  неосновательно,  то  если  бы
Истомин попросил у Шульца взаймы на слово  десять  тысяч  рублей,  Шульц  бы
только обрадовался возможности услужить ими своему другу; если бы у него  на
этот случай не было в руках таких денег, то он достал бы их для друга со дна
моря. А какой ему Роман Прокофьич был друг? Да никакой!
     О господи, господи! сколько удивительных коньков есть у  странствующего
по лицу земли человечества! И чего ради все это бывает?! Чего ради  вся  эта
суета, давка и напраснейшая трата добрых и хороших сил на ветер, на призрак,
на мечтание! Сколько в самом деле есть разных этих генералов Джаксонов, и на
сколько ладов каждый человек умудряется умереть за своего Джаксона!
     Роман Прокофьич был не  худой  человек  в  иных  случаях,  даже  добрый
человек, способный иногда растрогаться чужим  горем  до  слез,  увлечься  до
некоторого самоотвержения, но любить он никого не мог, потому что нечем  ему
было любить. У него с рода-родясь не было никаких  друзей,  а  были  у  него
только кое-какие невзыскательные приятели, с которыми он, как, например,  со
мною, не был ничем особенно связан, так что могли мы с ним, я  думаю,  целый
свой век прожить в ладу и в согласии вместе, а могли и завтра,  без  особого
друг о друге сожаления, расстаться хоть и  на  вечные  времена.  Женщин  же,
которые его любили и которых он и  сам  в  простоте  сердца  называл  своими
"любовницами", -  он  обыкновенно  ставил  в  положения  тайных  наложниц  -
положения, исключающие из себя все, что вносит в  жизнь  истинную  поэзию  и
облагораживает ближайшие отношения женщины к  человеку,  перед  которым  она
увольняет сдерживающую ее скромность.
     Роман Прокофьич, впрочем, был человек необезличевший, и женщины  любили
его не за одну его наружность. В нем еще цела была  своя  натура  -  Натура,
может быть, весьма неодобрительная; но все-таки это  была  натура  из  числа
тех,  которые  при  стереотипности  всего  окружающего   могут   производить
впечатление и обыкновенно производят его на женщин  пылких  и  всем  сердцем
ищущих человека, в котором мерцает хотя какая-либудь малейшая  божия  искра,
хотя бы и заваленная целою бездною всякого греховного мусора.
     Вы можете считать его даже уродом, даже уродом, пожалуй  в  наш  век  и
невозможным, но тем не менее он живой человек, и на Васильевском острове еще
непременно есть зеркала, в которые он и до днешнего дни смотрится.
     На Васильевском острове  есть  свои  особенные,  островские  доживающие
типы; это, так сказать, василеостровские могикане. В ряду этих могикан самые
оригинальные и близкие к уничтожению -  прихотники,  люди,  кажется,  нигде,
кроме Острова, невозможные; люди, усвоившие себе свои, весьма исключительные
прихоти и возводящие эти прихоти во что-то  законное  и  неотразимое.  Здесь
еще, да, здесь, не в далеком провинциальном захолустье, а  в  Петербурге,  в
двух  шагах  от  университета  и  академий  сидят,  например,  как   улитки,
уткнувшись в  самый  узкий  конец  своей  раковины,  некоторые  оригинальные
ученые, когда-то что-то претерпевшие и с тех пор упорно делающие  в  течение
многих лет всему обществу самую непростительную гримасу. Они употребляют все
зависящие от них средства быть не тем,  чем  они  созданы,  изолироваться  и
становиться "не от мира сего".  Должно  признаться,  что  некоторые  из  них
достигают  в  этом  искусстве  до  такого  совершенства,  что  действительно
утрачивают, наконец, всякую способность  понимать  свое  время:  один  такой
оригинал, выползая на минуту из своей раковины, положим, не находит для себя
безопасным ни одного кресла в театре; другой стремглав бежит  от  извозчика,
который по ошибке завернет с ним не в тот переулок, куда ему сказано; третий
огулом смущается от взгляда каждого человека, и все они вместе готовы  сжечь
целый исторический  труд  свой,  если  на,  них  искоса  посмотрит  кухарка,
подавшая приготовленное для них жаркое. Ни прежняя  жизненная  деятельность,
ни новые труды не дают основания  сомневаться,  что  у  этих  людей  головы,
способны работать здраво, когда  захотят,  чтобы  они  работали.  Выпяливать
глаза и забиваться в угол для  этих  людей,  очевидно,  и  не  прихоть:  им,
вероятно, и самим нелегко служить этой прихоти, но они непреклонны; девиз их
русская пословица "тешь мой  обычай,  пляши  в  головах".  Отстать  от  этой
прихоти - для них значит перестать быть самими  собою:  в  ней  крепость  их
слабости.
     Еще  более  странных  и  еще  менее  достойных  извинения   прихотников
встречается   здесь   среди   людей,   надышавшихся   в   юности    воздухом
василеостровской Академии художеств  и  восприявших  на  себя  ее  предания.
Вечное детство и, к несчастию, весьма нехорошее,  испорченное  детство  этих
людей поистине изумительно.  Германский  студент,  оканчивая  курс  в  своем
университете и отпировав с  товарищами  последнюю  пирушку,  перестает  быть
беспокойным буршем и входит в общество людей с уважением к их спокойствию, к
их общественным законам и к их морали; он снимает свою корпоративную кокарду
и с нею снимает с себя  обязательство  содержать  и  вносить  в  жизнь  свою
буршескую, корпоративную нравственность. Бурш спешит  сделаться  гражданином
страны своей и человеком своего времени, принося внутреннюю присягу  совести
перед кодексом нравственности - более широким, чем кодекс,  регламентирующий
несложные отношения одинокого бурша. Таким образом, буйный бурш, как  бы  он
ни провел время  своего  студенчества,  не  вносит  из  своей  корпорации  в
общество никаких преданий, обязывающих его враждебно идти вразрез  со  всеми
людьми земли своей. Не то представляет наш художник, и именно  в  это  время
уже решительно только один наш, русский художник,  человек  по  преимуществу
еще  очень  мало  развитый  или,  чаще  всего,  вовсе  неразвитый  и  кругом
невежественный. С тех пор  как  Екатерина  Вторая  построила  на  островской
набережной Большой Невы храм свободным художествам, заведение это  выпустило
самое ограниченное число  замечательных  талантов  и  довольно  значительное
число посредственности, дававшей некогда какие-то задатки, а потом бесследно
заглохшей. Все  эти  таланты  и  посредственность,  а  вкупе  с  нею  и  вся
художественная бездарность вынесли из воспитательной среды  этого  заведения
художественные  прихоти  великих  дарований:  они  любят  поощрять  в   себе
разнузданность  страстей  и  страстишек,  воспитывают   в   себе   характеры
примитивные и бредят любовью к женщинам и  любовью  к  природе,  не  понимая
самых простых обязательств, вытекающих из любви к женщине, и не щадя природы
человека в  самых  глубочайших  недрах  человеческого  духа.  Все  поколения
русской художественной семьи, начиная с тех, которые видели на президентском
кресле своих советов императрицу  Екатерину,  до  тех,  при  которых,  нынче
обновляется не отвечающее современным условиям екатерининское здание, -  все
они отличались прихотничеством, все требовали от жизни чего-то такого,  чего
она не может давать в это время, и того, что им самим вовсе  не  нужно,  что
разбило  бы  и  разрушило  их  мещанские   организмы,   неспособные   снести
осуществления единственно лишь из одной  прихоти  заявляемых  художественных
запросов. Кроме известного числа ловких  людей,  которые  в  известной  поре
своего возраста являют одинаковую степень  сообразительности,  не  стесняясь
тем, прошла ли их юность под отеческим кровом, в стенах пажеского корпуса, в
залах училища правоведения или в натуральных классах  академии,  кроме  этих
художников-практиков, о которых говорить нечего, остальное все очень  трудно
расстается с отживающими традициями. На нашей уже памяти доживало  поколение
художников,  проводивших  большую  половину  своей  жизни  в  пьяном   виде.
Академическое предание  убеждало  этих  людей,  что  трезвый,  воздержный  и
самообладающий художник вовсе не  художник;  оно  оправдывало  эту  порочную
слабость,  делало  ее  принадлежностью  художника  и  насаждало  около  стен
василеостровской академии целый класс людей, утверждавших за собою право  не
владеть собою, ибо страсти их велики без меры и головою выше всяких законов.
Сила предания тиранствовала над этими нравами до тех пор, пока  общественное
чуждательство от сближения с людьми, пьянствующими ex professo (.Со  знанием
дела (лат.).), вдруг показало тогдашним художникам, что они  могут  остаться
за флагом, ибо на смену их является новое  поколение,  не  манкирующее  явно
благопристойностью. Освободив  себя  от  тирании  этого  предания,  нынешний
художник уже не пренебрегает многим, что может быть пришлифовано к нему,  не
нарушая его художественного настроения: он отдал публичным  канканерам  свои
небрежно повязанные галстуки, уступил  "болванам  петербургского  нигилизма"
длинную гривку  и  ходит  нынче  совсем  человеком:  даже  немножко  читает.
Оцивилизовавшись  внешним  образом,   василеостровский   художник,   однако,
упорнейшим образом хранит в себе еще последнее завещание старых преданий: он
боится  давать  взрасти  внутри  себя  человеку  самообладающему.  Он  и  до
нынешнего дня верит, что это самообладание может уничтожить в нем художника,
и считает своею обязанностью приносить все в жертву  прихотей,  по  преданию
отличавших прежних людей его среды. Выражается это  очень  странно,  в  виде
страстности; но это не страстность, заставляющая современного человека  хоть
на минуту перенестись в эпоху нибелунгов, олимпийских богов и вообще в эпохи
великих образов и грандиозного проявления гигантских страстей: это  в  жизни
прихоть, оправдываемая преданиями; в творчестве - служение  чувственности  и
неуменье понять круглым счетом ровно никаких задач  искусства,  кроме  задач
сухо политических, мелких, или конфортативных,  разрешаемых  в  угоду  своей
субъективности.  Это  просто  неотразимое  влияние  кружка  и   особенностей
воспитания, исключающих у  нас  возможность  появления  Рубенса,  Тинторето,
Тициана и Веласкеца, но зато производящих  бездарнейших  людей  да  учителей
рисования или чиновников академии да художников Истоминых.  Здание  Академии
художеств начинают исправлять и переделывать в год открытия другого  здания,
в котором общество русское, недавно судимое при закрытых дверях, само в лице
избранных людей  своих  станет  судьею  факта  по  совести  и  по  убеждению
внутреннему. Вровень с карнизами этого  здания  приподнимется  и  станет  во
главе угла камень, который долго отвергали  зиждущие:  встанет  общественное
мнение, встанет правда народа. Опера-фарс "Орфей  в  аду",  поставленная  на
русской петербургской  сцене  зимою,  предшествовавшею  открытию  в  столице
здания суда, представляла общественное мнение одетым в  ливрею,  дающую  ему
вид часовой будки у генеральского подъезда; но близок  час,  когда  дирекция
театров  должна   будет   сшить   для   актрисы   Стрельской,   изображающей
"общественное мнение", новую одежду. Рисунок этой одежды пускай  внимательно
обсудят последние могикане екатерининского  храма  "свободным  художествам",
ибо в  этой  одежде  общественное  мнение  выйдет  из  будки,  наложит  свою
правдивую  десницу  на   все   дела,   ныне   снисходительно   оправдываемые
заблуждениями, и нелицеприятно скажет свое безапелляционное: виновен.
     Каковы бы ни были свойства тех  печальных  случайностей,  которые  дали
строителю академии Кокоринову  мысль,  совершив  свою  работу,  удавиться  в
построенных им  стенах,  а  великому  в  истории  русского  искусства  Карлу
Брюллову другую, несколько банальную мысль снять на  границе  России  белье,
платье и обувь и нагишом  перейти  в  Европу,  где  его  иностранные  друзья
приготовили ему новое, не бывавшее в России платье,  -  тут,  в  обеих  этих
выходках - строителя академии  и  знаменитейшего  из  ее  профессоров,  есть
что-то, отчего  можно  задуматься.  Ученики  Брюллова  должны  бы,  кажется,
припомнить  этот  аллегорический  призыв  к  обновлению  и   сбросить   свои
демонические плащи, время которых, увы! невозвратно  минуло.  В  наше  время
неудобно забывать, что как  выпяленные  из  орбит  глаза  некоторых  ученых,
смущающихся взглядами подающей им жаркое кухарки, обусловливают успех  людей
менее честных и менее ученых,  но  более  живых  и  чутких  к  общественному
пульсу, так и не  в  меру  выпяливаемые  художественные  прихоти  и  страсти
художников обусловливают успех  непримиримых  врагов  искусства:  людей,  не
уважающих ничего, кроме положения и прибытка, и теоретиков, поставивших себе
миссиею  игнорированье  произведений  искусствами,  опошление  самих  натур,
чувствующих неотразимость художественного призвания.
     Время громко говорит художникам: берите из своих преданий все,  что  не
мешает вам быть гражданами, полными чувств гражданской доблести, но  сожгите
все, остальное вместе с старыми  манкенами,  деланными  в  дни  младенчества
анатомии и механики, и искреннее подайте, руку современной жизни.
     Как ни старо аллегорическое сравнение  жизни  с  морем,  но  не  мешает
иногда вспомнить и старое. Море выбрасывает все, что не умеет  держаться  на
его волнах, борясь с дыханием,бурь и с грозой непогоды, но оно выбрасьшает и
то, что падает на дно его бездн, будучи чуждо этим глубоким безднам.
     Возвращаемся, впрочем, к нашим пирующим  немцам  и  к  их  своенравному
гостю.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Чем упрямее дулся  Роман  Прокофьич,  тем  усердней  волочился  за  ним
Фридрих Фридрихович. Не находя места прямому  ухаживанию,  он  начинал  это.
издали,  самыми  окольными  путями.  Маневры  Шульца  в  этом  случае   были
презанимательны, и хотя это довольно часто напоминало "намеки тонкие на  то,
чего не ведает никто"; но Истомин понимал их, и все это, что называется, его
все более накручивало и заводило. А Фридрих Фридрихович  все-таки  продолжал
усердствовать.  Он  даже  до  того  увлекся  своей  внимательностью,  что  в
присутствии всех солидных немцев и самого пастора Абеля  начал  окончательно
объявлять себя  человеком  русским  и  отдавать  тонкое  предпочтение  всему
русскому. Никогда не изобличая особенного знакомства с  русской  историей  и
геральдикой; Шульц вдруг заговорил о Строгановых, о госте Петре Строганове и
немце Даниле Эйлофе, восставших за Шуиского против царика Тушинского. Тут  в
этих  речах  было  все:  и  желание  бортоваться  борт  о  борт  с  фамилией
Строгановых, и похвала Эйлофу, "немцу греческой веры", и" похвала самой вере
греческой, и готовность Щульца во всем сделаться вторым Эйлофом.
     От старых дней Шульц перешел и к настоящему времени.
     - Что ж, - говорил он с мягчайшею  скромностью.  -  У  нас,  в  России,
теперь, особенно при нынешнем государе, житье  людям  самое  лучшее,  как  в
чужих краях.
     От вопросов столь крупной, так сказать, государственной  важности  дело
точно в том же направлении доходило и до  частностей:  Шульц  начал  хвалить
нашу общественную жизнь, наш Петербург с его каналами, мостами и Дворцами.
     Кто-то похвалил Берлин.
     - Помилуйте! - вступился Шульц. - Ну что там за Берлин!  воробью  летом
напиться негде; а ведь у нас, ведь, это я,  ей-богу,  не  знаю  -  ведь  это
Венеция!