сли соль расселится - это хуже.  Тогда  чем  ее  сделать
соленою?"
     Но священник ей на этом хорошо осадил:
     "Тексты, - говорит,  -  барышня,  мало  знать,  -  надо  знать  больше.
Рассаливается соль не наша, которую все  ныне  употребляют,  а  слабая  соль
палестинская; а наша соль, елтонка, крепкая - она не рассаливается. А вот  у
нас есть о соли своя пословица: что "недосол на столе, а пересол на  спине".
Это бы вам  знать  надобно.  Недосоленное  присолить  можно,  а  за  пересол
наказывают".
     Но она хоть бы что, весь страх потеряла.
     Тогда я говорю ее матери:
     "Ее простой священник ничего и не может пристрастить, это очевидно;  на
нее теперь надо уж что-нибудь выдающееся". - И упоминаю про "здешнего".
     А сестра ее Ефросинья и  себя  не  слышит  от  радости  и  много  стала
рассказывать, что в здешнем месте бывает.
     "Попробуем, - говорю, - обратимся,  пригласим,  кстати  и  для  Николая
Ивановича тоже ведь это очень хорошо, для его воздержания".
     Но Маргарита Михайловна как-то замялась  и  что-то,  вижу,  утаивает  и
неправильно отвечает.
     "В моем горе, - говорит, - с нею никто не поможет".
     "Отчего это не поможет?"
     "Оттого, что она ведь и сама все руководит себя по евангелию".
     "Полноте, пожалуйста, - говорю, - у вас это в душе отчаяние, а отчаяние
- смертный грех. Другое  дело,  если  вам  жаль  денег;  так  ведь  ему  нет
положения, сколько денег давать, а сколько дадите, да  и  то  он  себе  ведь
совершенно ничего не берет, даже ни малости, а все для  добрых  дел,  -  так
ведь Клавдия Родионовна и сама добрые дела обожает".
     "Не о деньгах, - говорит, - а..."
     "Хлопоты, что ли?"
     "И не хлопоты, а какую же веру он у нас встретит?.. вот с чем совестно:
ведь не только Клавдинька, а и  деверь  Николай  Иванович  -  он  в  церковь
ктитором только для ордена пошел, а о  своем  воздержании  он  молить  и  не
захочет".
     "Да, голубчик мой, ведь на это же средство  есть:  мы  ему  ведь  и  не
скажем, что о нем молятся: мы дадим вид, будто это для Клавдиньки".
     "А Клавдинька еще хуже обидится".
     "А мы и от нее скроем; ей мы скажем,  что  это  для  дяди".  "Вот  все,
значит, так и начнется у нас обманом, и будет ли это угодно?"
     "Что же такое? Да, сначала будет будто немножко обман, а кончится все в
их пользу".
     Маргарита стала соглашаться, а я кую железо, пока горячо, и  предлагаю,
что сама готова съездить и все в здешнем месте уладить.
     "Я, мол, найду выдающихся лиц, которые все знают, и съезжу, и приглашу,
и в карете навстречу ему выеду. Вам только  и  хлопот,  что  мне  на  расход
выдать".
     А она отвечает:
     "Не о том речь, а что если он  действительно  все  принадлежности-то  в
человеке насквозь видит, - так я боюсь и удивляюсь, как это вам не  страшно.
Или вы обе безгрешные?"
     И я и сестра ее Ефросинья Михайловна стали ее успокаивать, что и мы  не
безгрешные, но что этого не надо бояться, потому  что  он  хоть  на  что  ни
прозрит - все видит, но он все в себе и задержит, а на весь свет не  скажет.
Да, наконец, и какие же у вас особенные грехи?
     А она говорит:
     "Есть".
     "Что же это за грех?"
     "А я, - говорит, - и сама не знаю, а только  всегда,  когда  что-нибудь
против Клавди завожу, то это выходит дурно".
     "Ну, это искушение. А еще что ж?"
     "А еще вон деверь Николай Иванович в безбраке с Крутильдой живет и  для
угождения ей законного сына Петю от себя выгнал. Я его жалею конфузить".
     "Матушка, - говорю, - да ведь это же он для  женского  угождения!  Ведь
это же влюбленные мужчины и все над детьми своими  подлости  делают,  -  это
такие невыдающиеся пустяки!"
     "Нет, это, -  говорит,  -  не  пустяки,  чтоб  свое  дитя  прогнать.  Я
постоянно того и гляжу, что у Клавдиньки с дядею за его  несправедливость  с
Петей может самый горячий скандал выйти".
     Я поняла,  что  она  умом  всюду  вертится  и  боится  того,  чтобы  не
обнаружилось, что в ее дорогой Клавдиньке заключается; но в этот  раз  я  на
своем не настояла: не поспел еще тогда час воли божией.
     Заботилась она опять, чтобы Клавдию развлекать: пробовала  опять  брать
ложи на "Губинотов" и Бурбо слушать, но из сил с нею выбилась и говорит мне:
"Милый друг наш, Марья Мартыновна, мы тебя за свою семьянку считаем и к тебе
прибегаючи: ты бы пустилась раз подсмотреть, куда она  ходит,  и  кому  свои
деньги отдает, и отчего удовольствий никаких не желает".
     Я говорю: "Извольте, я для вас готова".
     И после этого сразу же, как только Клавдинька со двора, и я  сейчас  за
нею, как полицейский аргент, и все издали. Она пешком - и я пешком,  она  на
гонку - и я в следующем агоне, она на извозчика - и я тоже, но из глаз ее не
выпускаю. Раз,  два,  три  таким  манером  за  ней  погонялась  и,  наконец,
выследила, что чаще всего она проникает в бедный домик, и в  одну  квартирку
юркнула с  свертками.  Я  сейчас  к  дворнику,  дала  ему  на  чай  и  стала
расспрашивать: кто  в  этой  квартирке  живет?  Говорит:  "Одна  бедственная
старушка обитает". - "Кто же  к  ней  ходит?"  -  "Приходят,  говорит,  одна
барышня да племянник ейный". - "Молодой, спрашиваю, племянник?" - "Молодой!"
- "И вместе сходятся?" - "Бывают и порознь, бывают и вместе".
     Поймала голубку!..
     - Ее вы поймали, а меня  не  жмите;  я  вам  сказала,  что  хоть  вы  и
просвирковатая, а я вашей иголки боюсь, - отозвалась с усиленной  полусонной
оттяжкой Аичка.
     - Ах ты, приятненькая! Дай мне только хоть твое мармеладное  плечико-то
поцеловать...
     - Ни за что  на  свете!  мои  плечи  не  для  таких  поцелуев  созданы.
Продолжайте рассказывать.

VI

     Взворотилась я домой к Степеневым и, как умела, все им передала.
     - Ну, да уж, я думаю, вы сумеете!
     - Конечно, сумела. Парень с девкою такой выдающейся у старухи сходятся,
- что тут еще угадывать, чем они занимаются?
     Я, впрочем, - не думай,  -  я  не  матери,  а  только  тетке  Ефросинье
Михайловне сказала, а она вспомнила, что у них мать была раскольница и  хоть
по поведению своему была  препочтенная,  но  во  всех  книгах  у  своего  же
дворника "девкой" писалась, то ей и стало Клавдию  жалко,  и  она  дала  мне
тридцать рублей и просила:
     "Молчи, друг мой Мартыновна, никому об этом  грандеву  не  рассказывай:
тайно бо содеянное - тайно и судится. Ежели  это  уже  сделалось,  то  пусть
погуляет, ее фигура милиатюрная, ничего не заметно будет, а мы тем часом  ей
жениха найдем. Тогда уж она не станет капризничать".
     Стала тетка Ефросинья Михайловна ходить по свахам,  Клавдиньке  женихов
выспрашивать, и успех был очень порядочный, даже, можно сказать, выдающийся;
но она, вообрази себе, кто ни посватает, обо всех один ответ:
     "Я не знаю его образ  мыслей;  нужно,  чтобы  мы  были  друг  другу  по
мыслям".
     Вот ведь у них - не то чтобы как следует человек по своему роду или  по
капиталу подходил, или по наружности личности нравился, а у них  чтобы  себе
по мыслям добирать!
     А потом вдруг  сама  объявляет,  что  ей  по  мыслям  пришел  Ферштетов
родственник, доктор.
     Мать-то Маргарита-полная - как услышала это, так и бряк с ног, села  на
пол.
     Клавдинька ее поднимать, а она приказывает:
     "Оставь!.. Убивай меня здесь! Он из немцев?"
     "Да, мама".
     "А какой он веры?"
     "Реформатор".
     "Что такое еще за реформатор, с кем родниться приходится?"
     Дядя же Николай Иванович был подвыпивши и говорит:
     "Реформаторы, это я знаю: это те самые, которых вешают".
     "Господи!"
     А Клавдинька обернулась на него вполоборота и говорит:
     "Перестаньте, дяденька, мою мать тревожить и себя стыдить. Реформатская
церковь есть".
     Николай Иванович говорит:
     "А это другое дело, но постанов вопроса такой: я, как выдающийся член в
доме и петриот, желаю, чтобы ты выходила за правильного  человека  настоящей
православной веры".
     А она отвечает:
     "Ну, полно вам, дядя, что вы за богослов! вы так  говорите,  а  сами  и
никакого православия отличить не можете".
     "Нет, это ты лжешь! я старостой был и  своему  батюшке  даже  набрюшник
выхлопотал".
     Тогда Клавдюшенька ласково его потрепала и говорит:
     "Вот, только-то  всего  вы  и  знаете,  как  набрюшники  выхлопатывать.
Встаньте-ка лучше с этого табурета да подите велите себя обчистить, а то  вы
все глиною замарались".
     Николай Иванович ушел, и все  покончилось,  но  на  другой  день  опять
приходит к ней в высшем  градусе,  и  видит  кругом  рожи  с  рожками  да  с
козлиными ножками, и опять ей начал говорить:
     "Когда это можно было  ждать,  чтобы  девушка,  наследница  купеческого
рода, и этакое уродство лепила! На что они кому-нибудь, эти болвашки?"
     А она нимало не злобится и говорит:
     "Вы мне что-нибудь другое закажите,  я  вам  по  вашему  заказу  другое
сработаю".
     Дядя говорит:
     "Я согласен и могу тебе бюстру заказать, но только божественное".
     "Закажите".
     "Сделай моего ангела Николу, как он  Ария  в  щеку  бьет.  Я  прийму  и
заплачу".
     "Лучше сделайте, как он о бедных  хлопотал  или  осужденных  юношей  от
казни избавил".
     "Нет, этого я не могу. Я сам бедным подаю и видел,  как  казнят...  Это
тоже необходимо надобно... Их священник провожает... А ты представь мне, как
святитель посреди собора Ария по щеке хлопнул".
     Сейчас и пошел у них новый спор, пошел  и  о  казни  н  о  пощечине,  и
Клавдинька в конце говорит:
     "Я этого не могу".
     "Почему? Разве тебе не все равно?"
     "Во-первых, мне это не  равно,  потому  что  хорошо  то  работать,  что
нравится, а мне это не нравится; а во-вторых, слава богу,  теперь  известно,
что этой драки совсем и не было".
     Николай Иванович сначала удивился, а потом и стал кричать:
     "Не смей этого и говорить!.. Потому что это было,
     да, было! Он его при всех запалил".
     А Клавдия говорит:
     "Нет!"
     Дядя говорит:
     "Ты это только для того со мной споришь, чтобы мне досадить, потому что
я его уважаю".
     А Клавдия отвечает:
     "А мне кажется, что я его уважаю больше, чем вы, и хочу, чтобы и вы  то
знали, за что его уважать должно".
     И чтобы спор порешить, Николай Иванович вздумал ехать ко  всенощной,  а
оттуда к какому-то профессору, спрашивать у него: было ли действие с  Арием?
И поехал, а на другой день говорит:
     "Представьте, я вчера с профессором  на  блеярде  играл  и  сделал  ему
постанов вопроса об Арии, а он действительно подтверждает, что  наша  ученая
правду говорит, - угодника на этом соборе действительно совсем не было.  Мне
это большая неприятность, со мной через это страшный перелом религии  должен
выйти, потому что я этот факт больше всего обожал и вчера как  заспорил,  то
этому профессору даже блеярдный шар в лоб пустил;  теперь  или  он  на  меня
жалобу подаст, и я должен за свою веру в тюрьме сидеть,  или  надо  ехать  к
нему прощады просить. Вот какая мне катастрофа от Клавдии сделана!"
     Сел и зарыдал.
     Тут Ефросинья Михайловна за него вступилась и говорит сестре:
     "Как ты себе хочешь, Маргаритенька, а что же это такое  в  самом  деле,
что от Клавдюши уже все плачут; теперь и мне в твоем  доме  жутко,  хоть  со
двора беги.
     Тогда и Маргарита согласилась и ко мне обращается:
     "Съезди, - говорит, - пожалуйста, Мартыновна, и пригласи".
     Я отвечаю:
     "И давно бы так: благо теперь такой выдающийся случай, что окончательно
все принадлежности можно опутать, так что из них никто и  не  разберет,  для
кого это делается: Николай Иванович будет думать, что это для Клавдиньки,  а
Клавдинька пусть думает, что для Николая Ивановича".
     И Маргарита и Ефросинья меня расцеловали.
     "Ты, - говорят, - у нас умница, прокатись,  милая,  и  все  как  должно
обделай, чтобы мне без хлопот, только деньги выдать".
     "Извольте, но только  напишите  приветственное  письмо  от  себя  и  от
Николая Ивановича, как от выдающегося члена фамилии, чтобы мне  было  с  чем
приехать приглашать. Без этого немыслимо".
     Они согласились, но только вышло затруднение, кто это  письмо  напишет,
потому что старухи пишут куриляпкою и своего руки подчерка совестятся,  а  у
меня те, ша и ша, те всегда в один вид сливаются, и в другой раз  смысла  не
выходит.  Да  и  не  знаем,   как   ему   надо   подписывать:   просто   его
высокопреподобию или высокооберпреподобию.
     Вздумали: позовем Клавдиньку, -  она  больше  всех  катехизис  учила  и
должна все формы духовного обращения знать.
     Но только попросили Клавдиньку, чтобы пришла из  своей  комнаты  письмо
написать, с нею сейчас опять сразу же неприятность готова:  пришла,  села  и
перо в руки взяла, а как только узнала, к кому, - опять перо положила и руку
вытерла и встала.
     Мать спрашивает, что это значит, а она извиняется:
     "Я, - говорит, - мама, не знаю, как к этим господам писать  принято,  а
потом, мне кажется, что если  позволите  сказать  вам  мое  мнение,  то  мне
кажется, зачем призывать лицо из такой отдаленности,  а  своих  ближних  лиц
этого звания устранять. Ведь они все одно и то же могут исполнить, зачем  же
обижать ближних?"
     Старуха и задумалась.
     Ну,  я  вижу,  что  это   пойдет   опять   множественный   разговор   в
неопределенном наклонении, и скорей перебила:
     "Оставьте, - говорю, - я слетаю в меховой магазин на линию, там  всегда
ажидацию сбивают и должны знать, как к нему письма писать!" - и полетела.
     Там сразу написали,  и  я  к  Николаю  Ивановичу  понеслась,  чтобы  он
подписал.
     - Вот хлопотунья вы! - протянула Аичка.
     - Да, внутри себя с иголкой... я уж всегда этакая развязная и живая. Но
представь ты себе... я не знаю, ты веришь или не веришь в искушения?
     - Как же, верю, а в другой раз не верю.
     - Завсегда верь; я всегда верю,  и  они,  как  нарочно,  бывают,  когда
человек к вере близится. Так и тут, вообрази, что случилось!..
     Николая Ивановича я в их магазине не застала. Приказчики  говорят,  что
он  опять  в  угаре  и  пошел  с  галантерейными  голанцами  в  "Паганистан"
завтракать и шары катать. Я в "Паганистан" и  посылаю  с  швейцаром  письмо,
чтобы Николай Иванович подписал, а он уже  всех  голанцев  разогнал  и  один
сидит, черный кофе с коньяком пьет и к себе меня в кабинет требует. Я  вхожу
и вижу, что у него рожа бургонская, потому что он не  только  от  вчерашнего
еще не прохладился, а на старые дрожжи еще много и нового усердия  подбавил.
Стал читать и ничего уже не разбирает. Держит листок и сам спрашивает меня:
     "Про что это здесь настрочено это к Корифеям послание, -  я  ничего  не
понимаю",
     Я говорю:
     "Это в вашем же желании, о  выдающемся  благочестии,  чтобы  Клавдиньке
дать полезную назидацию".
     А он отвечает:
     "По мне, теперь все равно, если Арию плюхи не дано, так не надо  никому
и назидации",
     А я и ухватилась за это.
     "Вот, - говорю, - мы в этом же и сделали политический компот,  -  чтобы
ее, нашу ученую, и упровергнем и покажем ей плюху во всю щеку румянца. Так и
так: я вот кого на нее привезть хочу, и только за вами дело стало, чтобы  вы
письмо подписали и встретить поехали.
     Вам это нетрудно будет надеть на себя на один час свои принадлежности".
     "Нет, - говорит, - теперь такой постанов вопроса, что  я  в  выдающемся
роде расстроен, у меня в подземельном  банке  самые  вредные  последственные
дела вскрываются, и  если  еще  узнают  ко  всему  этому,  что  я  особенное
благочестие призываю, то непременно подумают, что я совсем прогорел,  и  это
мне всего хуже. А ваш женский политический компот  я  и  знать  не  хочу,  а
поеду, все остальное промотаю и на сестру векселей напишу".
     Я вижу, что он в таком безрассудке, и домой его зову, но он  и  слышать
не хочет.
     "Да ты, - говорит, - что это... давно, что ли,  на  домашнего  адвоката
экзамен сдала? так я тебя  сейчас  же  или  по-домашнему  побью,  или  такой
постанов вопроса сделаю, что позову из общей залы  политического  аргента  и
тебя за компот под надзор отдам. А если хочешь всего  этого  избавиться,  то
отправимся со мною вместе, заедем в родительный дом".
     "Зачем, - говорю, - батюшка, зачем в родительный дом?"
     "Мы там  захватим  с  собою  одну  знакомую  дежурную  акушерку,  Марью
Амуровну".
     "Да что ты, осатанел, что ли! мне не нужно дежурную акушерку".
     Но он ведь такой неотстойчивый, что как прицепится, то точно пиявок или
банная листва. К чему он затеял эту акушерку, и пошел ее выхвалять так,  что
я даже понять не - могу, на каком она иждивении.
     "Марья  Амуровна,  -  говорит,  -  в  акушерках  состоит   только   для
принадлежности звания, а она живет в свое удовольствие; поедем с ней в отель
"Лангетер" и будем без всего дурного антруи клюко пить,  и  она  будет  одна
танцевать".
     "Так зачем же, - говорю, - антруи ехать? Я не хочу, вдвоем поезжайте".
     "Нет, - говорит, - теперь к женскому полу кто вдвоем ездит  -  гонение;
Марье  Амуровне  могут  быть  неприятности,  а  ты  будешь  при  нас   вроде
родственной дамы за ширмой торчать. Я  тебе  на  это  на  караганчагом  меху
тальму дам".
     И как пристал, как ущемил меня: едем и едем антруи, так и не отпал, как
пиявок, и я должна была ехать, и все его безобразие видела; до  самого  утра
они короводились, а я за ширмой спала, пока акушерка дальше и больше  начала
с ним спорить, и он с нею поссорился, и она  одна  уехала.  Тогда  я  насилу
могла уговорить его выйти и в карету сесть. Но и то дорогой все назад рвется
- говорит:
     "Мне еще рано, ведь я полунощник".
     Я говорю:
     "Какая же теперь полнощь! Посмотри  на  часы-то  на  каланче:  ведь  уж
утро!"
     А он отвечает:
     "Эти часы неверно стрелку показывают, а я по тому  сужу,  что  фимиазмы
слышу: это, значит, ночные фортепьянщики с ящиками едут  -  стало  быть,  до
утра еще далеко".
     И вдруг ему показалось, будто ему в  "Лангетере"  чужую  шляпу  надели.
Никак его не могу переспорить, что на нем его собственная шляпа,  которая  и
была.
     "Нет, - говорит, - я отлично  помню,  что  у  меня  был  надет  круглый
цимерман,  а  зачем  теперь  на  мне  плоский  цилиндр?  Это,  может   быть,
какой-нибудь ваш политический компот действует, а с меня так  монументальную
фотографию снимут, и я потом должен буду за тебя  или  еще  за  какую-нибудь
другую фибзу отвечать и последую в отдаленные места, даже  и  самим  ангелам
неведомые... Нет, ты меня в компот не запутаешь.  Я  тебе  сам  политический
процесс сделаю и буду кричать: "Спаси, господи..."
     И начал городового звать.
     Чтобы его утихомирить, я уже и говорю ему:
     "Черт с тобою совсем, возвращайся в "Лангетер",  я  на  все  ваши  виды
согласна".
     Он и успокоился.
     "Хорошо,  -  говорит,  -  вот  это  я  люблю.  Мы  теперь  и  не  будем
возвращаться, а поедем с тобою на танцевальный вечер. Этих хозяев  осуждают,
для чего к ним честные дамы не ездят, - ну, вот  я  к  ним  тебя  и  привезу
вместо честной дамы. Там до позднего утра  безобразить  можно...  Но  только
смотри - дома об этом типун... ни слова!"
     "Да уж разумеется, - говорю, - типун.  Что  мне  за  радость  про  свой
срам-то рассказывать, куда ты меня, несчастную, возишь".
     А он ласковый сделался и говорит:
     "А ты, если хочешь покойна быть, - не думай ничего дурного:  это  место
общественное, тут пальтошников нет, а разная публика и  при  ней  популярные
советники и интригантусы; мы здесь в своей компании всю  анкогниту  видим  и
называем себя "дружки". Три мускатера: Тупас, Тушас  и  Туляс,  а  я  у  них
командир. Тупас - это веселый голанец; а Тушас химиком с  завода  считается,
но он не химик, а вот именно самый популярный советник,  он  присоветует;  а
Туляс-интригантус, он всех и спутает. Ему стоит чью-нибудь карточку показать
- и все сделает, познакомится, спутает и в руки дост