ь: останусь хоть так, без причастия, дома
поживу, отдохну после плена", - но граф этого не захотели. Изволили ска-
зать:
   "Я, - говорят, - не хочу вблизи себя отлученного  от  причастия  тер-
петь".
   И приказали управителю еще раз меня высечь с оглашением для всеобщего
примера и потом на оброк пустить. Так и сделалось: выпороли меня в  этот
раз по-новому, на крыльце, перед конторою, при всех людях, и  дали  пас-
порт. Отрадно я себя тут-то почувствовал, через столько  лет  совершенно
свободным человеком, с законною бумагою, и пошел. Намерениев у меня  ни-
каких определительных не было, до на мою долю бог послал практику.
   - Какую же?
   - Да опять все по той же, по конской части. Я пошел с  самого  малого
ничтожества, без гроша, а вскоре очень достаточного положения  достиг  и
еще бы лучше мог распорядиться, если бы не один предмет.
   - Что же это такое, если можно спросить?
   - Одержимости большой подпал от разных духов и страстей и  еще  одной
неподобной вещи.
   - Что же это такое за неподобная вещь вас обдержала?
   - Магнетизм-с.
   - Как? магнетизм?!
   - Да-с, магнетическое влияние от одной особы.
   - Как же вы чувствовали над собой ее влияние?
   - Чужая воля во мне действовала, и я чужую судьбу исполнял.
   - Вот тут, значит, к вам и пришла ваша  собственная  погибель,  после
которой вы нашли, что вам должно исполнить матушкино обещание, и пошли в
монастырь?
   - Нет-с, это еще после пришло, а до того со мною  много  иных  разных
приключений было, прежде чем я получил настоящее убеждение.
   - Вы можете рассказать и эти приключения?
   - Отчего же-с; с большим моим удовольствием.
   - Так, пожалуйста.


                               ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   - Взявши я паспорт, пошел без всякого о себе намерения, и  пришел  на
ярмарку, и вижу, там цыган мужику лошадь меняет и безбожно его обманыва-
ет; стал ее силу пробовать, и своего конишку в просяной воз  заложил,  а
мужикову лошадь в яблочный. Тяга в них, разумеется, хоть и равная, а му-
жикова лошадь преет, потому что ее яблочный дух  обморачивает,  так  как
коню этот дух страшно неприятен, а у цыгановой лошади, кроме того, я ви-
жу, еще и обморок бывает, и это сейчас понять можно, потому что у нее на
лбу есть знак, как был огонь ставлен, а цыган говорит: "Это  бородавка".
А мне мужика, разумеется, жаль, потому ему на  оморочной  лошади  нельзя
будет работать, так как она кувырнет, да и все тут, а к тому же я  цыга-
нов тогда смерть ненавидел через то, что от первых от них  имел  соблазн
бродить, и впереди, вероятно, еще иное предчувствовал,  как  и  оправда-
лось. Я эту фальшь в лошади мужичку и открыл, а как цыган стал  со  мною
спорить, что не огонь жжен на лбу, а бородавка, я в доказательство  моей
справедливости ткнул коня шильцем в почку, он сейчас и шлеп на  землю  и
закрутился. Взял я и мужикам хорошую лошадь по своим познаниям выбрал, а
они мне за это вина и угощенья и две гривны денег, и очень мы тут  погу-
ляли. С того и пошло: и капитал расти и усердное пьянство, и  месяца  не
прошло, как я вижу, что это  хорошо:  обвешался  весь  бляхами  и  коно-
вальскою сбруею и начал ходить с ярмарки на ярмарку и везде бедных людей
руководствую и собираю себе достаток и все магарычи  пью;  а  между  тем
стал я для всех барышников-цыганов все равно что божия  гроза,  и  узнал
стороною, что они собираются меня бить. Я от этого стал уклоняться,  по-
тому что их много, а я один, и они меня ни разу не могли попасть  одного
и вдоволь отколотить, а при мужиках не смели, потому что те за мою  доб-
родетель всегда стояли за меня. Тут они и пустили про меня дурную славу,
что будто я чародей и не своею силою в твари толк знаю, но,  разумеется,
все это было пустяки: к коню я, как вам докладывал, имею дарование и го-
тов бы его всякому, кому угодно, преподать, но только что, главное дело,
это никому в пользу не послужит.
   - Отчего же это не послужит в пользу?
   - Не поймет-с никто, потому что на это надо не иначе  как  иметь  дар
природный, и у меня уже не раз такой опыт был, что я преподавал, но  все
втуне осталось; но позвольте, об этом после.
   Когда моя слава по ярмаркам прогремела, что я насквозь коня вижу,  то
один ремонтер, князь, мне ста рублей давал:
   "Открой, - говорит, - братец, твой секрет насчет понимания.  Мне  это
дорого стоит".
   А я отвечаю:
   "Никакого у меня секрета нет, а у меня на это природное дарование".
   Ну, а он пристает:
   "Открой же мне, однако, как ты об этом понимаешь? А чтобы ты  не  ду-
мал, что я хочу как-нибудь, - вот тебе сто рублей".
   Что тут делать? Я пожал плечами, завязал деньги в тряпицу  и  говорю:
извольте, мол, я, что знаю, стану сказывать, а вы извольте тому  учиться
и слушать; а если не выучитесь и нисколько вам от того пользы не  будет,
за это я не отвечаю.
   Он, однако, был и этим доволен, и говорит: "Ну уж это не  твоя  беда,
сколько я научусь, а ты только сказывай".
   "Первое самое дело, - говорю, - если кто насчет лошади  хочет  знать,
что она в себе заключает, тот должен иметь хорошее расположение в осмот-
ре и от того никогда не отдаляться. С первого взгляда надо глядеть  умно
на голову и потом всю лошадь окидывать до хвоста,  а  не  латошить,  как
офицеры делают. Тронет за зашеину, за челку, за храпок*, за обрез  и  за
грудной соколок* или еще за что попало, а все без толку. От этого барыш-
ники кавалерийских офицеров за эту латошливость страсть любят.  Барышник
как этакую военную латоху увидал, сейчас начнет перед ним конем крутить,
вертеть, во все стороны поворачивать, а которую часть не хочет показать,
той ни за что не покажет, а там-то и фальшь, а фальшей этих бездна: конь
вислоух - ему кожицы на вершок в затылке вырежут, стянут,  и  зашьют,  и
замажут, и он оттого ушки подберет, но ненадолго: кожа ослабнет,  и  уши
развиснут. Если уши велики, их обрезывают, - а чтобы ушки прямо  стояли,
в них рожки суют. Если кто паристых лошадей подбирает и если,  например,
один конь во лбу с звездочкой, - барышники уже так и зрят,  чтобы  такую
звездочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают, или горячую  репу
печеную приложат где надо, чтобы белая  шерсть  выросла,  она  сейчас  и
идет, но только всячески если хорошо смотреть, то таким манером ращенная
шерстка всегда против настоящей немножко длиннее и  пупится,  как  будто
бородочка. Еще больше барышники обижают публику глазами: у  иной  лошади
западники ввалившись над глазом, и некрасиво, но барышник проколет кожи-
цу булавкой, а потом приляжет губами и все в это место  дует,  и  надует
так, что кожа подымется и глаз освежеет, и красиво станет. Это легко де-
лать, потому что если лошади на глаз дышать, ей это приятно, от  теплого
дыхания, и она стоит не шелохнется, но воздух выйдет, и у нее опять  ямы
над глазами будут. Против этого одно средство: около  кости  щупать,  не
ходит ли воздух. Но еще того смешнее, как слепых  лошадей  продают.  Это
точно комедия бывает. Офицерик, например, крадется к глазу коня с  соло-
минкой, чтобы испытать, видит ли конь соломинку, а сам  того  не  видит,
что барышник в это время, когда лошади надо головой мотнуть, кулаком  ее
под брюхо или под бок толкает. А иной хоть и тихо гладит, но  у  него  в
перчатке гвоздик, и он будто гладит, а сам кольнет". И я своему ремонте-
ру против того, что здесь сейчас упомянул, вдесятеро более объяснил,  но
ничего ему это в пользу не послужило: назавтра, гляжу, он накупил  коней
таких, что кляча клячи хуже, и еще зовет меня посмотреть и говорит:
   "Ну-ка, брат, полюбуйся, как я наловчился коней понимать".
   Я взглянул, рассмеялся и отвечаю, что, мол, и смотреть нечего:
   "У этой плечи мясисты, - будет землю ногами цеплять;  эта  ложится  -
копыто под брюхо кладет и много что чрез годок себе килу намнет;  а  эта
когда овес ест, передней ногою топает и колено об ясли бьет",  -  и  так
всю покупку раскритиковал, и все правильно на мое вышло.
   Князь на другой день и говорит:
   "Нет, Иван, мне, точно, твоего дарования не понять, а лучше служи  ты
сам у меня конэсером и выбирай ты, а я только буду деньги платить".
   Я согласился и жил отлично целые три года, не как раб  и  наемник,  а
больше как друг и помощник, и если бы не выходы меня одолели, так я  мог
бы даже себе капитал собрать, потому что,  по  ремонтирскому  заведению,
какой заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного
человека подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою  сто-
рону задобрить, потому что заводчики знают, что вся настоящая сила не  в
ремонтере, а в том, если который имеет при себе настоящего  конэсера.  Я
же был, как докладывал вам, природный конэсер и этот долг природы испол-
нял совестно: ни за что я того, кому служу, обмануть не мог. И мой князь
это чувствовал и высоко меня уважал, и мы жили с ним во  всем  в  полной
откровенности. Он, бывало, если проиграется где-нибудь ночью, сейчас ут-
ром как встанет, идет в архалучке ко мне в конюшню и говорит:
   "Ну что, почти полупочтеннейший мой Иван Северьяныч! Каковы ваши  де-
ла?" - он все этак шутил, звал меня почти полупочтенный, но почитал, как
увидите, вполне.
   А я знал, что это обозначает, если он с такой шуткой идет, и  отвечу,
бывало:
   "Ничего, мол: мои дела, слава богу, хороши, а не знаю, как ваше  сия-
тельство, каковы ваши обстоятельства?"
   "Мои, - говорит, - так довольно гадки, что даже хуже требовать не на-
до".
   "Что же это такое, мол, верно, опять вчера продулись  по-анамеднешне-
му?"
   "Вы, - отвечает, - изволили отгадать, мой полупочтеннейший,  продулся
я-с, продулся".
   "А на сколько, - спрашиваю, - вашу милость облегчило?"
   Он сейчас же и ответит, сколько тысяч проиграл, а я  покачаю  головою
да говорю:
   "Продрать бы ваше сиятельство хорошо, да некому".
   Он рассмеется и говорит:
   "То и есть, что некому".
   "А вот ложитесь, мол, на мою кроватку, я вам чистенький кулечек в го-
лову положу, а сам вас постегаю".
   Он, разумеется, и начнет подъезжать, чтобы я ему на реванж денег дал.
   "Нет, ты, - говорит, - лучше меня не пори, а дай-ка мне из  расходных
денег на реванжик: я пойду отыграюсь и всех обыграю".
   "Ну уж это, - отвечаю, - покорно вас благодарю, нет уже, играйте,  да
не отыгрывайтесь".
   "Как, благодаришь? - начнет смехом, а там уже пойдет сердиться: - Ну,
пожалуйста, - говорит, - не забывайся, прекрати надо мною свою  опеку  и
подай деньги".
   Мы спросили Ивана Северьяныча, давал ли он своему князю на реванж?
   - Никогда, - отвечал он. - Я его, бывало, либо обману: скажу, что все
деньги на овес раздал, либо просто со двора сбегу.
   - Ведь он на вас небось, за это сердился?
   - Сердился-с; сейчас, бывало, объявляет: "Кончено-с; вы у меня, полу-
почтеннейший, более не служите".
   Я отвечаю:
   "Ну и что же такое, и прекрасно. Пожалуйте мой паспорт".
   "Хорошо-с, - говорит, - извольте собираться: завтра получите ваш пас-
порт".
   Но только назавтра у нас  уже  никогда  об  этом  никакого  разговору
больше не было. Не более как через какой-нибудь час он, бывало, приходит
ко мне совсем в другом расположении и говорит:
   "Благодарю вас, мой премного-малозначащий, что вы  имели  характер  и
мне на реванж денег не дали".
   И так он это всегда после чувствовал, что если и со  мною  что-нибудь
на моих выходах случалось, так он тоже как брат ко мне снисходил.
   - А с вами что же случалось?
   - Я же вам объяснял, что выходы у меня бывали.
   - А что это значит выходы?
   - Гулять со двора выходил-с. Обучась пить вино,  я  его  всякий  день
пить избегал и в умеренности никогда не употреблял, но если, бывало, что
меня растревожит, ужасное тогда к питью усердие получаю и сейчас  сделаю
выход на несколько дней и пропадаю. А брало это меня и не заметишь отче-
го; например, когда, бывало, отпущаем коней, кажется, и  не  братья  они
тебе, а соскучаешь по них и запьешь. Особенно если отдалишь от себя  та-
кого коня, который очень красив, то так он, подлец, у тебя  в  глазах  и
мечется, до того, что как от наваждения какого от  него  скрываешься,  и
сделаешь выход.
   - Это значит - запьете?
   - Да-с; выйду и запью.
   - И надолго?
   - М... н... н... это не равно-с, какой выход задастся: иногда  пьешь,
пока все пропьешь, и либо  кто-нибудь  тебя  отколотит,  либо  сам  кого
побьешь, а в другой раз покороче удастся, в части посидишь или в  канаве
выспишься, и доволен, и отойдет. В таковых случаях я уже наблюдал прави-
ло и, как, бывало, чувствую, что должен сделать выход, прихожу к князю и
говорю:
   "Так и так, ваше сиятельство, извольте принять от меня  деньги,  а  я
пропаду".
   Он уже и не спорит, а принимает деньги или только спросит, бывало:
   "Надолго ли, ваша милость, вздумали зарядить?"
   Ну, я отвечаю, судя по тому, какое усердие чувствую:  на  большой  ли
выход или на коротенький.
   И я уйду, а он уже сам и хозяйничает и ждет меня, пока  кончится  вы-
ход, и все шло хорошо; но только ужасно мне эта моя слабость надоела,  и
вздумал я вдруг от нее избавиться; тут-то и сделал такой  последний  вы-
ход, что даже теперь вспомнить страшно.


                             ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Мы, разумеется, подговорились, чтобы Иван  Северьяныч  довершил  свою
любезность, досказав этот новый злополучный эпизод в своей жизни, а  он,
по доброте своей, всеконечно от этого не отказался  и  поведал  о  своем
"последнем выходе" следующее:
   - У пас была куплена с завода кобылица Дидона,  молодая,  золото-гне-
дая, для офицерского седла. Дивная была красавица: головка  хорошенькая,
глазки пригожие, ноздерки субтильные и открытенькие, как  хочет,  так  и
дышит; гривка легкая; грудь меж плеч ловко, как кораблик, сидит, а в по-
ясу гибкая, и ножки в белых чулочках легкие, и она их мечет,  как  игра-
ет... Одним словом, кто охотник и в красоте имеет понятие, тот от нагля-
дения на этакого животного задуматься может. Мне же  она  так  по  вкусу
пришла, что я даже из конюшни от нее не выходил и все ласкал ее  от  ра-
дости. Бывало, сам ее вычищу и оботру ее всю как есть  белым  платочком,
чтобы пылинки у нее в шерстке нигде не было, даже и поцелую ее  в  самый
лобик, в завиточек, откуда шерсточка ее золотая расходилась... В эту по-
ру у нас разом шли две ярмарки: одна в Л., другая в К., и  мы  с  князем
разделились: на одной я действую, а на другую он поехал. И вдруг я полу-
чаю от него письмо, что пишет "прислать, говорит, ко мне сюда таких-то и
таких-то лошадей и Дидону". Мне неизвестно было, зачем он эту мою краса-
вицу потребовал, на которую мой охотницкий глаз радовался. Но  думал  я,
конечно, что кому-нибудь он ее, голубушку, променял или продал, или, еще
того вернее, проиграл в карты... И вот я отпустил с  конюхами  Дидону  и
ужасно растосковался и возжелал выход сделать. А положение мое в эту по-
ру было совсем необыкновенное: я вам докладывал, что у меня всегда  было
такое заведение, что если нападет на меня усердие к выходу, то я,  быва-
ло, появляюсь к князю, отдаю ему все деньги, кои всегда были у  меня  на
руках в большой сумме, и говорю: "Я на столько-то или на столько-то дней
пропаду". Ну, а тут как мне это устроить, когда моего князя при мне нет?
И вот я думаю себе: "Нет, однако, я больше не  стану  пить,  потому  что
князя моего нет и выхода мне в порядке сделать  невозможно,  потому  что
денег отдать некому, а при мне сумма знатная, более как до пяти  тысяч".
Решил я так, что этого нельзя, и твердо этого решения и держусь, и усер-
дия своего, чтобы сделать выход и хорошенько пропасть,  не  попущаю,  но
ослабления к этому желанию  все-таки  не  чувствую,  а,  напротив  того,
больше и больше стремлюсь сделать выход. И, наконец, стал я  исполняться
одной мысли: как бы мне так устроить, чтобы и свое усердие к выходу  ис-
полнить и княжеские деньги соблюсти? И начал я их с этою целию прятать и
все по самым невероятным местам их прятал, где  ни  одному  человеку  на
мысль не придет деньги положить... Думаю: "Что делать? видно, с собою не
совладаешь, устрою, думаю, понадежнее деньги, чтобы они были сохранны, и
тогда отбуду свое усердие, сделаю выход". Но только напало на меня  сму-
щение: где я эти проклятые деньги спрячу? Куда  я  их  ни  положу,  чуть
прочь от того места отойду, сейчас мне входит в  голову  мысль,  что  их
кто-то крадет. Иду и опять поскорее возьму и опять перепрятываю... Изму-
чился просто я их прятавши, и по сеновалам, и по погребам, и по  застре-
хам, и по другим таким неподобным местам для хранения,  а  чуть  отойду,
сейчас все кажется, что кто-нибудь видел, как я их хоронил, и непременно
их отыщет, и я опять вернусь, и опять их достану, и ношу их с  собою,  а
сам опять думаю: "Нет, уже баста, видно мне не судьба в  этот  раз  свое
усердие исполнить". И вдруг мне пришла  божественная  мысль:  ведь  это,
мол, меня бес томит этой страстью, пойду же я  его,  мерзавца,  от  себя
святыней отгоню! И пошел я к ранней обедне,  помолился,  вынул  за  себя
часточку и, выходя из церкви, вижу, что на стене Страшный суд  нарисован
и там в углу дьявола в геенне ангелы цепью бьют. Я остановился,  посмот-
рел и помолился поусерднее святым ангелам, а дьяволу взял да,  послюнив-
ши, кулак в морду и сунул :
   "На-ка, мол, тебе кукиш, на него что хочешь, то и купишь",  -  а  сам
после этого вдруг совершенно успокоился и, распорядившись дома  чем  на-
добно, пошел в трактир чай пить... А там, в трактире, вижу, стоит  между
гостей какой-то проходимец. Самый препустейший-пустой человек. Я  его  и
прежде, этого человека, видал и почитал его не больше как за  какого-ни-
будь шарлатана или паяца, потому что он все, бывало, по ярмаркам  таска-
ется и у господ по-французски пособия себе  просит.  Из  благородных  он
будто бы был и в военной службе служил, но все свое промотал и  в  карты
проиграл и ходит по миру... Тут его, в этом трактире, куда я пришел, ус-
лужающие молодцы выгоняют вон, а он не соглашается уходить  и  стоит  да
говорит:
   - Вы еще знаете ли, кто я такой? Ведь я вам вовсе не  ровня,  у  меня
свои крепостные люди были, и я очень много таких молодцов,  как  вы,  на
конюшне для одной своей прихоти сек, а что я всего лишился, так  на  это
была особая божия воля, и на мне печать гнева есть, а потому меня  никто
тронуть не смеет.
   Те ему не верят и смеются, а он сказывает, как он жил,  и  в  каретах
ездил, и из публичного сада всех штатских господ вон  прогонял,  и  один
раз к губернаторше голый приехал, "а ныне, - говорит, - я за свои  свое-
волия проклят и вся моя натура окаменела, и я ее должен постоянно разма-
чивать, а потому подай мне водки! - я за нее денег платить не  имею,  но
зато со стеклом съем".
   Один гость и велел ему подать, чтобы посмотреть, как он будет  стекло
есть. Он сейчас водку на лоб хватил, и, как обещал, так честно  и  начал
стеклянную рюмку зубами хрустать и перед всеми ее и съел, и все этому  с
восторгом дивились и хохотали. А мне его стало жалко, что благородный он
человек, а вот за свое усердие к вину даже утробою жертвует. Думаю: надо
ему дать хоть кишки от этого стекла прополоснуть, и велел  ему  на  свой
счет другую рюмку подать, но стекла есть не понуждал. Сказал:  не  надо,
не ешь. Он это восчувствовал и руку мне подает.
   - Верно, - говорит, - ты происхождения из господских людей?
   - Да, - говорю, - из господских.
   - Сейчас, - говорит, - и  видно,  что  ты  не  то,  что  эти  свиньи.
Гран-мерси*, - говорит, - тебе за это.
   Я говорю:
   - Ничего, иди с богом.
   - Нет, - отвечает, - я очень рад с тобою поговорить. Подвинься-ка,  я
возле тебя сяду.
   - Ну, мол, пожалуй, садись.
   Он возле меня и сел и начал сказывать, какой он  именитой  фамилии  и
важного воспитания, и опять говорит:
   - Что это... ты чай пьешь?
   - Да, мол, чай. Хочешь, и ты со мною пей.
   - Спасибо, - отвечает, - только я чаю пить не могу.
   - Отчего?
   - А оттого, - говорит, - что у меня голова не чайная, а у меня голова
отчая