есчастное  творение!  -  прошептала  вслед  вышедшей  старушке
молодая дама.
     -  Уж именно, - подтвердил ее собеседник и прибавил: - а тот болван еще
ломается и даже теперь обедать не идет.
     - Подите приведите его в самом деле.
     - Да ведь упрям, как лошадь, не пойдет.
     - Ну  как  не пойдет? Скажите ему, что  я ему приказываю,  что  я агент
тайной полиции и приказываю ему, чтоб он сейчас шел, а то я донесу, что он в
Петербург собирается.
     Дарьянов  засмеялся, встал  и  пошел за  Варнавой.  Между  тем учитель,
употребивший это  время на  то,  чтобы спрятать свое  сокровище,  чувствовал
здоровый аппетит  и  при новом приглашении  к столу не  без труда выдерживал
характер и отказывался.
     Чтобы вывести  этого  добровольного мученика  из  его  затруднительного
положения, посланный за ним молодой человек нагнулся таинственно к его уху и
шепнул ему то, что было сказано Серболовой.
     - Она шпион! - воскликнул, весь покрывшись румянцем, Варнава.
     - Да.
     - И может быть...
     - Что?
     - Может быть, и вы?..
     - Да, и я.
     Варнава дружески сжал его руку и проговорил:
     - Вот  это благодарю, что вы не делаете из этого тайны. Извольте, я вам
повинуюсь. - И затем он с чистою совестью пошел обедать.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     Шутка  удалась.  Варнава  имел  предлог  явиться,  и притом  явиться  с
достоинством. Он вошел в комнату, как жертва  враждебных сил, и поместился в
узком  конце стола  против Дарьянова. Между  ними двумя,  с третьей стороны,
сидела   Серболова,  а  четвертая  сторона  стола  оставалась  пустою.  Сама
просвирня обыкновенно никогда не садилась за стол с сыном, не садилась она и
нынче  с гостями, а только служила им.  Старушка была теперь в восторге, что
видит перед  собою своего многоученого сына; радость и печаль одолевали друг
друга на ее лице;  веки ее глаз были красны; нижняя губа тихо вздрагивала, и
ветхие ее ножки не ходили, а все бегали, причем она постоянно старалась и на
бегу и при  остановках брать  такие  обороты,  чтобы лица  ее никому не было
видно.
     - Остановить вас теперь невозможно? - шутя говорил ей Дарьянов.
     -  Нет, невозможно, Валерьян Николаич,  - отвечала  она весело и, снова
убегая, спешно проглатывала в кухоньке непрошеную слезу.
     Гости  поднимались на хитрость, чтоб удерживать  старушку, и хвалили ее
стряпню; но  она  скромно отклоняла все эти похвалы,  говоря, что она только
умеет готовить самое простое.
     - Но простое-то ваше очень вкусно.
     - Нет; где  ему быть вкусным, а только разве для здоровья оно, говорят,
самое  лучшее, да и  то не знаю; вот  Варнаша всегда это  кушанье  кушает, а
посмотрите какой он: точно пустой.
     -  Гм! -  произнес Варнава,  укоризненно взглянув на  мать,  и  покачал
головой.
     - Да что же ты! Ей-богу, ты, Варнаша, пустой!
     - Вы еще раз это повторите! - отозвался учитель.
     - Да что же тут, Варнаша, тебе  такого обидного? Молока  ты утром пьешь
до  бесконечности;  чаю с  булкой  кушаешь до бесконечности; жаркого  и каши
тоже,  а  встанешь из-за  стола опять весь  до бесконечности  пустой,  - это
болезнь. Я говорю, послушай меня, сынок...
     - Маменька! - перебил ее, сердито крикнув, учитель.
     - Что  ж тут  такого, Варнаша? Я говорю, скажи, Варнаша,  как  встанешь
утром: "Наполни, господи, мою пустоту" и вкуси...
     - Маменька! - еще громче воскликнул Препотенский.
     -  Да что  ты,  дурачок,  чего  сердишься?  Я говорю, скажи:  "Наполни,
господи,  пустоту  мою"  и  вкуси  петой  просвирки,  потому  я,  знаете,  -
обратилась она к  гостям,  - я и за себя и  за  него  всегда  одну  часточку
вынимаю, чтобы нам с  ним на том свете в  одной скинии быть, а  он  не хочет
вкусить. Почему так?
     - Почему? вы хотите знать: почему? - извольте-с: потому что я не хочу с
вами  нигде  в одном месте быть! Понимаете: нигде, ни на  этом свете,  ни на
каком другом.
     Но  прежде  чем  учитель  досказал  эту   речь,  старушка   побледнела,
затряслась,  и  две  заветные  фаянсовые  тарелки,  выскользнув из  ее  рук,
ударились об пол, зазвенели и разбились вдребезги.
     - Варнаша! - воскликнула она. - Это ты от меня отрекся!
     - Да-с,  да-с,  да-с, отрекся  и отрекаюсь! Вы мне и  здесь надоели, не
только чтоб еще на том свете я пожелал с вами видеться.
     -  Тс! тс! тс! -  останавливала сына, плача, просвирня  и начала громко
хлопать  у  него  под  носом  в ладони, чтобы  не слыхать его  отречений. Но
Варнава кричал гораздо громче, чем хлопала его  мать. Тогда  она бросилась к
образу,  и, махая  пред  иконой растопыренными пальцами своих слабых  рук, в
исступлении закричала:
     - Не слушай его, господи! не  слушай! не слушай! - и с этим пала в угол
и зарыдала.
     Эта  тяжелая и совершенно  неожиданная сцена взволновала  всех  при ней
присутствовавших,  кроме одного  Препотенского. Учитель оставался совершенно
спокойным и ел с не покидавшим его никогда аппетитом. Серболова встала из-за
стола  и  вышла вслед за убежавшей старушкой. Дарьянов видел,  как просвирня
обняла Александру Ивановну. Он поднялся и затворил дверь в комнату, где были
женщины, а сам стал у окна.
     Препотенский по-прежнему ел.
     - Александра Ивановна когда  едет  домой? - спросил  он, ворочая во рту
пищу.
     - Как схлынет жар, - вымолвил ему сухо в ответ Дарьянов.
     - Вон когда! - протянул Препотенский.
     - Да, и у нее здесь еще будет Туберозов.
     - Туберозов? У нас? в нашем доме?
     -  Да,  в вашем  доме,  но  не  у  вас, а у  Александрины. Дарьянов вел
последний разговор с Препотенским, отвернувшись и глядя на двор; но при этом
слове он оборотился к учителю лицом и сказал сквозь едва заметную улыбку:
     - А вы, кажется, все-таки Туберозова-то побаиваетесь?
     - Я? Я его боюсь?
     -  Ну  да; я  вижу, что у вас  как будто  даже  нос позеленел, когда  я
сказал, что он сюда придет.
     - Нос позеленел? Уверяю вас, что вам это так только показалось, а что я
его не боюсь, так я вам это нынче же докажу.
     И  с этим Препотенский поднялся с своего места и торопливо вышел. Гостю
и в голову не приходило, какие смелые мысли родились и зрели в эту минуту  в
отчаянной  голове  Варнавы;  а  благосклонный  читатель узнает  об  этом  из
следующей главы.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Выйдя из  комнаты, Препотенский  юркнул  в небольшой  сарай и,  сбросив
здесь с себя верхнее платье,  полез на сеновал, а оттуда, с трудом раздвинув
две  потолочины, спустился  чрез  довольно узкую щель  в небольшой, запертый
снаружи, амбарчик. В  этом  амбарчике был всякий домашний скарб. Тут  стояли
кадочки,  наполы, висел окорочок  ветчины, торчали  на  колках пучки чебору,
мяты и  укропу.  Учитель  ничего  этого не тронул, но  он  взлез на  высокий
сосновый ларь, покрытый покатой  крышей, достал с  него  большие и  разлатые
липовые ночвы,  чистые, как  стекло зеркального магазина, и тотчас же  начал
спускаться  с  ними  назад  в сарай, где  им  очень  искусно  были  спрятаны
злополучные кости.
     За учителем никто решительно  не присматривал, но он, как  человек, уже
привыкший мечтать об "опасном положении", ничему не верил; он от всего жался
и хоронился, чтобы ему  не воспрепятствовали  докончить свое  предприятие  и
совершить оное в свое время с полною торжественностью. Прошло уже около часа
с тех пор, как Варнава заключился в сарае, на дворе начало вечереть, и вот у
утлой калиточки просвирнина домика звякнуло кольцо.
     Это  пришел  Туберозов. Варнаве  в его сарае  слышно,  как  под  крепко
ступающими  ногами  большого  протопопа гнутся  и  скрипят  ступени  ветхого
крыльца; слышны приветствия и благожелания, которые он выражает Серболовой и
старушке  Препотенской.  Варнава,   однако,   все  еще   не   выходит  и  не
обнаруживает, что такое он намерен устроить?
     - Ну что, моя вдовица Наинская,  что твой ученый  сын? - заговорил отец
Савелий ко вдове, выставлявшей на  свое открытое  крылечко белый  столик, за
которым компания должна была пить чай.
     -  Варнаша  мой?  А бог его  знает, отец протопоп:  он, верно, оробел и
где-нибудь от вас спрятался.
     - Чего ж ему в своем доме прятаться?
     - Он вас, отец протопоп, очень боится.
     -  Господи  помилуй,  чего  меня  бояться?  Пусть лучше себя  боится  и
бережет, - и Туберозов начал  рассказывать Дарьянову и Серболовой,  как  его
удивил своими похождениями вчерашней ночи Ахилла.
     - Кто его об этом  просил? кто ему  поручил? кто приказывал?- рассуждал
старик и отвечал: - никто, сам вздумал с Варнавой Васильичем переведаться, и
наделали на весь город разговоров.
     -  А вы, отец протопоп,  разве  ему этого  не  приказывали? -  спросила
старушка.
     -  Ну, скажите  пожалуйста:  стану  я  такие  глупости  приказывать!  -
отозвался Туберозов и  заговорил о чем-то постороннем, а меж тем  уплыло еще
полчаса, и гости стали собираться  по  домам. Варнава все не показывался, но
зато, чуть только  кучер  Серболовой подал к  крыльцу лошадь,  ворота сарая,
скрывавшего учителя, с шумом распахнулись, и он торжественно предстал глазам
изумленных его появлением зрителей.
     Препотенский был облачен во все свои  обычные одежды  и  обеими  руками
поддерживал  на голове своей  похищенные им у матери новые ночвы, на которых
теперь симметрически были разложены известные человеческие кости.
     Прежде   чем  кто-нибудь  мог   решить,  что  может  значить  появление
Препотенского с такою ношей, учитель прошел с  нею величественным шагом мимо
крыльца, на котором стоял Туберозов, показал ему язык и вышел через кладбище
на улицу.
     Гости просвирни только ахнули и не утерпели,  чтобы  не посмотреть, чем
окончится  эта  демонстрация. Выйдя  вслед за  Варнавой на  тихую улицу, они
увидали,  что учитель подвигался тихо, вразвал, и  нес  свою ношу осторожно,
как будто это была не доска,  укладенная  иссохшими костями, а драгоценный и
хрупкий  сосуд  взрезь  с краями полный еще более многоценною  жидкостью; но
сзади  их вдруг  послышался тихий, прерываемый одышкой плач, и  за спинами у
них появилась облитая слезами просвирня.
     Бедная старуха дрожала и, судорожно кусая кончики сложенных вместе всех
пяти пальцев руки, шептала:
     - Что это он? что это он такое носит по городу?
     И с этим, уразумев дело, она болезненно визгнула и, с несвойственною ее
летам резвостью, бросилась  в  погоню  за сыном.  Ветхая  просвирня  бежала,
подпрыгивая и подскакивая,  как бегают дурно  летающие птицы, прежде  чем им
подняться  на воздух,  а Варнава шел тихо; но  тем не менее  все-таки трудно
было решить, могла ли бы просвирня и при таком быстром аллюре догнать своего
сына, потому что он был уж в конце улицы, которую  та  только  что начинала.
Быть  или  не быть этому - решил случай, давший всей этой процессии и погоне
совершенно неожиданный оборот.
     В то самое  время, как вдова понеслась  с неизвестными  целями за своим
ученым сыном, откуда-то сверху раздалось громкое и веселое:
     - Эй! ур-р-ре-ре: не бей его! не бей! не бей!
     Присутствовавшие  при этой  сцене  оглянулись  по  направлению,  откуда
происходил этот крик, и увидели на голубце одной из соседних крыш оборванца,
который  держал в руке тонкий шест, каким обыкновенно охотники до голубиного
лета  пугают  турманов. Этот  крикун  был старогородский бирюч,  фактотум  и
пролетарий, праздношатающийся  мещанин,  по прозванию комиссар  Данилка.  Он
пугал в это время своих турманов и не упустил случая, смеха ради, испугать и
учителя. Цель комиссара Данилки была достигнута как нельзя более, потому что
Препотенский, едва  лишь услышал  его предостерегающий  клик,  как тотчас же
переменил шаг и бросился вперед с быстротой лани.
     Шибко скакал Варнава по пустой улице, а с ним вместе скакали, прыгали и
разлетались в разные стороны  кости,  уложенные на  его  плоских ночвах;  но
все-таки они не столько уходили от  одной  беды,  сколько  спешили навстречу
другой, несравненно более опасной: на ближайшем перекрестке улицы испуганным
и полным  страха  глазам учителя Варнавы предстал  в гораздо большей  против
обыкновенного величине своей грозный дьякон Ахилла.
     По пословице: впереди стояла затрещина, а сзади - тычок.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Чуть только  бедный учитель завидел  Ахиллу,  ноги  его  подкосились  и
стали; но через мгновение отдрогнули,  как сильно нагнетенные  пружины, и  в
три  сильных прыжка  перенесли  Варнаву  через  такое  расстояние,  которого
человеку в спокойном состоянии не перескочить бы и  в  десять прыжков.  Этим
Варнава был почти спасен:  он теперь находился как раз под окном акцизничихи
Бизюкиной, и,  на  его великое  счастье, сама ученая дама стояла у открытого
окна.
     -  Берите!  - крикнул ей,  задыхаясь, Препотенский, - за  мной  гонятся
шпионы и духовенство! -  с этим он сунул ей в окно свои ночвы с костями,  но
сам  был  так обессилен, что  не мог больше двинуться и прислонился к стене,
где тут же с ним рядом сейчас очутился Ахилла и, тоже задыхаясь,  держал его
за руку.
     Дьякон  и  учитель  похожи  были  на двух друзей,  которые  только  что
пробежались в горелки  и отдыхают. В лице дьякона не было ни малейшей злобы:
ему скорей  было  весело.  Тяжко дыша и поводя вокруг  глазами,  он  заметил
посреди дороги  два  торчащие  из  пыли человеческие  ребра  и,  обратясь  к
Препотенскому, сказал ему:
     - Что же ты не поднимаешь вон этих твоих астрагелюсов?
     - Отойдите прочь, я тогда подниму.
     - Ну, хорошо: я отойду, - и дьякон со всею свойственною ему простотой и
откровенностию  подошел к окну, поднялся  на цыпочки  и, заглянув в комнаты,
проговорил:
     - Послушайте,  советница,  а  вы,  право,  напрасно  за  этого  учителя
заступаетесь.
     Но  вместо  ожидаемого  ответа  от   "советницы"  Ахилле  предстал  сам
либеральный акцизный чиновник Бизюкин и показал ему голый череп скелета.
     - Послушай, спрячь, сделай милость,  это, а то я рассержусь, - попросил
вежливо Ахилла; но  вместо  ответа из  дома послышался  самый оскорбительный
хохот, и сам акцизный, стоя у окна, начал, смеясь, громко щелкать на дьякона
челюстями скелета.
     - Перебью вас, еретики! - взревел  Ахилла и сгреб в обе руки лежавший у
фундамента  большой  булыжный  камень с  непременным намерением  бросить эту
шестипудовую бомбу в  своих оскорбителей,  но  в это  самое время,  как  он,
сверкая глазами, готов был вергнуть поднятую глыбу, его сзади кто-то сжал за
руку, и знакомый голос повелительно произнес:
     - Брось!
     Это был голос Туберозова. Протопоп  Савелий стоял строгий и дрожащий от
гнева  и одышки.  Ахилла его послушал;  он  сверкнул покрасневшими от ярости
глазами на акцизника и бросил в сторону камень с такою силой, что он ушел на
целый вершок в землю.
     - Иди домой, - шепнул ему, и сам отходя, Савелий.  Ахилла не возразил и
в  этом  и  пошел  домой  тихо  и  сконфуженно,  как  обличенный  в  шалости
добронравный школьник.
     - Боже! какой глупый и досадный случай!  - произнес, едва переводя дух,
Туберозов, когда с ним поравнялся его давешний собеседник Дарьянов.
     - Да не беспокойтесь: ничего из этого не будет.
     -  Как не будет-с? будет  то, что Ахиллу отдадут под  суд! Вы разве  не
слыхали, что он кричал, грозя камнем? Он хотел их всех перебить!
     - А увидите, что все это кончится одним смехом.
     - Нет-с;  это не  кончится смехом, и  здесь  нет никакого смеха, а есть
глупость, которою дрянные люди могут воспользоваться.
     И  протопоп, ускорив  шаг, шибко  пошел  домой, выписывая сердитые  эсы
концом своей трости.
     В следующей части нашей  хроники мы  увидим, какие все это  будет иметь
последствия и кто из двух прорицателей правее.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Утро, наступившее  после ночи,  заключившей  день  Мефодия Песношского,
обещало день погожий и тихий. Можно  было ожидать даже, что он тих  будет во
всем: и в стихиях  природы и в сердцах старогородских  людей, с которыми  мы
познакомились  в первой  части  нашей  хроники.  Этих  убеждений  был и  сам
протопоп.  Вчерашняя усталость оказала ему хорошую  услугу: он  крепко спал,
видел  мирные сны и,  проснувшись  утром,  рассуждал, что авось-либо вся его
вчерашняя тревога напрасна, авось-либо господь пронесет эту тучку, как он до
сих пор проносил многие другие, от которых никому вреда не бывало.
     "Да; мы народ не лиходейный, но  добрый", -  размышлял  старик, идучи в
полном спокойствии  служить раннюю обедню  за  сей народ  не  лиходейный, но
добрый. Однако же этот покой  был обманчив: под  тихою поверхностью воды, на
дне, дремал крокодил.
     Туберозов, отслужив обедню  и возвратившись домой, пил чай, сидя на том
самом диване, на котором спал  ночью  и  за тем же самым  столом, за которым
писал свои "нотатки".  Мать протопопица только прислуживала мужу: она подала
ему стакан чаю и небольшую серебряную тарелочку, на которую протопоп Савелий
осторожно поставил принесенную им в кармане просфору.
     Сердобольная Наталья Николаевна, сберегая покой мужа, ухаживала за ним,
боясь каким бы то  ни было вопросом нарушить его строгие  думы. Она  шепотом
велела девочке  набить  жуковским вакштафом и поставить в  угол на подносике
обе трубки мужа и, подпершись ручкой под подбородок, ждала, когда протоиерей
выкушает свой стакан и попросит второй.
     Но прежде  чем она дождалась этой  просьбы, внимание  ее было отвлечено
необычайным шумом, который раздался где-то невдалеке от их дома. Слышны были
торопливые  шаги  и беспорядочный  говор,  переходивший  минутами в азартный
крик. Протопопица выглянула из окна своей спальни и увидала, что шум  этот и
крик производила толпа людей,  которые шли очень быстрыми шагами,  и  притом
прямо направлялись  к их  дому. Они  на ходу толкались,  размахивали руками,
спорили  и то  как бы  упирались, то  вдруг снова  почти  бегом  подвигались
вперед.
     "Что бы  это такое?" - подумала протопопица и, выйдя  в  залу  к  мужу,
сказала:
     - Посмотри, отец Савелий, что-то как много народу идет.
     - Народу, мой друг, много, а людей нет, - отвечал спокойно Савелий.
     - Нет, в самом деле взгляни: очень уж много народу.
     - Господь с ними, пусть  их расхаживают; а ты дай-ка мне  еще стаканчик
чаю.
     Протопопица взяла  стакан, налила его новым чаем и,  подав мужу,  снова
подошла к окну,  но  шумливой кучки людей уже не было. Вместо всего  сборища
только три  или  четыре человека стояли  кое-где вразбивку и глядели  на дом
Туберозова с видимым замешательством и смущением.
     -  Господи,   да  уж  не  горим  ли  мы  где-нибудь,  отец  Савелий!  -
воскликнула, в  перепуге бросаясь в комнату  мужа, протопопица, но тотчас же
на пороге остановилась и поняла, в чем заключалась история.
     Протопопица  увидала на  своем  дворе  дьякона  Ахиллу,  который летел,
размахивая рукавами  своей широкой рясы,  и тащил за ухо  мещанина комиссара
Данилку.
     Протопопица показала на это мужу, но прежде чем протопоп успел встать с
своего места, дверь передней с шумом распахнулась,  и в залу протоиерейского
дома предстал Ахилла, непосредственно ведя за собой за ухо  раскрасневшегося
и переконфуженного Данилку.
     - Отец протопоп, - начал Ахилла, бросив Данилку  и подставляя пригоршни
Туберозову.
     Савелий благословил его.
     За Ахиллой подошел и точно  так же принял благословение Данилка.  Затем
дьякон отдернул мещанина на два шага назад и, снова взяв его крепко  за ухо,
заговорил:
     -  Отец  Савелий,  вообразите-с:  прохожу улицей и  вдруг слышу  говор.
Мещане говорят о  дожде, что дождь ныне ночью был послан после молебствия, а
сей  (Ахилла уставил  указательный палец левой руки в  самый нос  моргавшего
Данилки), а сей это опровергал.
     Туберозов поднял голову.
     - Он, вообразите, говорил, - опять начал дьякон, потянув Данилку, -  он
говорил,  что дождь, сею ночью  шедший после вчерашнего мирского молебствия,
совсем не по молебствию ниспоследовал.