м можно было приказывать, разумеется нечего было и заботиться.
     Словом, в одно утро дело этого проходимца было улажено баронессою  так,
что жидку только стоило  появиться  к  кому-нибудь  из  многих  лиц,  о  нем
предупрежденных, - и он спасен.
     Лучше этого положения для него ничего нельзя было желать и придумать: а
между тем, как мы уже  знаем,  сами  обстоятельства  так  благоприятствовали
этому затейнику, что  он  преблагополучно  исполнил  и  вторую  часть  своей
программы, то есть самым  удобным  образом  сбежал  от  своего  контрагента,
заставил его напрасно провести целый день в тщетных поисках  его  по  разным
"заяздам" и другим углам Белой Церкви -  этого  самого  безалаберного  после
Бердичева жидовского притона.
     Пока совсем потерявшийся и  обезумевший  интролигатор  явился  в  своих
растрепанных чувствах в Киев, где вдобавок не знал, к кому обратиться и  где
искать своего наемщика, тот под покровом самых лучших рекомендаций уже кушал
монастырскую рыбку и отдыхал от понесенных  треволнений  в  теплой  келье  у
одного из иноков лавры, которому было  поручено  как  можно  неупустительнее
приготовить его к святому крещению...
     Интролигатор,  сообщавший  мне  всю   эту   курьезную   историю   среди
прерывавших его воплей и стонов, рассказывал и о том, как он  разузнал,  где
теперь его "злодей"; рассказывал и о том, где  он  сколько  роздал  "грошей"
мирянам и немирянам, - как он раз "ледви не утоп на Глыбочице",  раз  "ледви
не сгорел" в лаврской  хлебопекарне,  в  которую  проник  бог  ведает  каким
способом. И все это было до крайности образно, живо, интересно и в одно и то
же время и невыразимо  трогательно  и  уморительно  смешно,  и  даже  трудно
сказать - более смешно или более трогательно.
     Однако, благодаря бога, ни у меня, сидевшего за  столом,  пред  которым
жалостно  выл,  метался  и  рвал  на  себе  свои  лохмотья  и  волосы   этот
интролигатор, ни у глядевших на него в растворенные двери чиновников не было
охоты над ним смеяться.
     Все мы, при всем нашем несчастном навыке к подобного  рода  горестям  и
мукам, казалось, были поражены страшным ужасом этого  неистового  страдания,
вызвавшего у этого бедняка даже _кровавый пот_.
     Да, эта  вонючая  сукровичная  влага,  которою  была  пропитана  рыхлая
обертка поданных им мне бумаг и которою смердели все эти  "документы",  была
не что иное, как _кровавый пот_, который я в этот единственный  раз  в  моей
жизни видел своими глазами на человеке. По мере того как  этот,  "ледеви  не
утопший и ледеви не сгоревший", худой, изнеможенный жид размерзался и размо-
кал в теплой комнате, его лоб, с прилипшими к  нему  мокрыми  волосами,  его
скорченные, как бы судорожно  теребившие  свои  лохмотья,  руки  и  особенно
обнажившаяся из-под разорванного лапсардака грудь,  -  все  это  было  точно
покрыто тонкими ссадинами, из которых,  как  клюквенный  сок  сквозь  частую
кисею, проступала и сочилась мелкими росистыми каплями красная влага...  Это
видеть ужасно!
     Кто никогда не видал этого _кровавого пота_, а таких,  я  думаю,  очень
много, так как есть значительная доля  людей,  которые  даже  сомневаются  в
самой возможности такого явления, - тем я могу сказать, что я его сам  видел
и что это невыразимо _страшно_.
     По крайней мере это росистое клюквенное пятно на предсердии до сих  пор
живо стоит в моих глазах, и мне кажется, будто я видел сквозь него отверзтое
человеческое  сердце,  страдающее  самою  тяжкою   мукою   -   мукою   отца,
стремящегося спасти своего ребенка... О, еще раз скажу: это ужасно!
     Пышные  белокурые  волосы  последней  шотландской  королевы,  мгновенно
поседевшие в  короткое  время,  когда  "джентельмены  делали  ее  туалет"  и
укладывали страдалицу на плаху в  большой  зале  Фодрайнгенского  замка,  не
могли быть страшнее этого пота, которым  потел  этот  отец,  бившийся  из-за
спасения своего ребенка.
     Я невольно вспомнил кровавый пот  того,  чья  праведная  кровь  оброком
праотцов низведена на чад отверженного рода, и собственная кровь моя прилила
к моему сердцу и потом быстро отхлынула и зашумела в ушах.
     Все мысли, все чувства мои точно что-то  понесли,  что-то  потерпели  в
одно и то же время и мучительное и сладкое. Передо мною, казалось, стоял  не
просто человек, а какой-то кровавый, исторический символ.
     Я тогда был не совсем чужд некоторого мистицизма, в  котором,  впрочем,
не все склонен отвергать и поныне (ибо, - да простят мне ученые богословы, -
я не знаю _веры_, совершенно свободной от своего рода мистицизма). И не знаю
я, под влиянием ли этого "веяния" или по  чему  другому,  но  только  в  эти
минуты в моей усталой голове, оторванной  от  лучших  мыслей,  в  которых  я
прожил мое отрочество, и теперь привлеченной к занятиям, которые были мне не
свойственны и противны, произошло что-то, почти, могу сказать, таинственное,
или по крайней мере мне совсем непонятное. Эта история, в которой  мелкое  и
мошенническое  так  перемешивалось  с  драматизмом  родительской   любви   и
вопросами религии;  эта  суровая  казенная  обстановка  огромной  полутемной
комнаты,  каждый  кирпич  которой,  наверно,  можно  было  бы  размочить   в
пролившихся здесь родительских и детских слезах; эти  две  свечи,  горевшие,
как горели там, в том  гнусном  суде,  где  они  заменяли  свидетелей;  этот
ветхозаветный семитический тип искаженного муками лица, как бы  напоминавший
все племя мучителей праведника, и этот зов, этот вопль "Иешу! Иешу  Ганоцри,
отдай мне его, парха!" -  все  это  потрясло  меня  до  глубины  души...  я,
кажется, мог бы сказать даже - до своего рода отрешения от  действительности
и потери сознания... Вправду, сколько могу помнить, это  было  одно  из  тех
неопределенных состояний, которые с такою ясностью и  мастерством  описывает
епископ Феофан в  своих  превосходных  "Письмах  о  духовной  жизни".  Самые
размышления мои с этих  пор  стали  чем-то  вроде  тех  "предстояний  ума  в
сердце", о которых говорит приведенный мною достопочтенный автор.  Отчаянный
отец с вырывающимся наружу окровавленным  сердцем,  человек  -  из  племени,
принявшего на себя крозь того, которого он зовет "Иешу"... Кто его разберет,
какой дух в нем качествует, заставляя его звать и жаловаться "Ганоцри"?
     Мои наэлектризованные нервы так работали, что мне стало казаться, будто
в этой казенной камере делается что-то совсем не казенное. Уже не услыхал ли
_Он_ этот вопль сына своих врагов, не увидал ли _Он_ его растерзанное сердце
и... не идет ли _Он_ взять на свое святое рамо эту  несчастную  овцу,  может
быть невзначай проблеявшую его имя.
     И я вдруг забыл, что мой плотский ум надумал было сказать этому  еврею;
а я хотел сказать ему вот что: чтобы и он и его сын сделали то же самое, что
сделал их коварный наемщик, то есть  чтобы  и  они  просили  себе  крещения.
Взаправду, что им мешало к  этому  обратиться,  тем  более  что  этот  отец,
призывающий и "Иешу Ганоцри", во всяком случае ближе ходил  от  сына  божия,
чем тот прэказннк, который взялся на глазах у всех сплутовать верою.
     Что бы из этого вышло, если бы еврей принял  мою  мысль;  какая  задача
явилась бы административной практике, какой казус для законников и...  какой
соблазн для искренних чтителей святой веры!
     А иного способа я не видел для их спасения, конечно потому, что забывал
о том, чья мера шире вселенной и чьи все суды благи.
     Мне в голову не приходило, что, может быть, после слов  моих  вышло  бы
совсем не то, чего мог ждать я, -  может  быть,  этот  жид,  зовущий  теперь
"Ганоцри", услышав мое слово, ударился бы в другую крайность отчаяния и стал
бы  порицать  имя,   теперь   им   призываемое,   и   издеваться   над   тем
приспособлением, которое давало вере мое ребяческое легкомыслие.
     Да, ничего этого не было в моей голове, но зато ее  посетило  забвение.
Память вдруг отяжелела, как окунутая в воду птица, и не хотела летать ни  по
каким верхам,  а  спряталась  в  какую-то  густую  тишь  -  и  я  не  сказал
опрометчивого слова, которое уже  шевелилось  у  меня  на  устах,  и  всегда
радуюсь, что этого не сказал. Иначе я поступил бы дурно,  и  это,  вероятно,
лишило бы меня  самого  отраднейшего  случая  видеть  одно  из  удивительных
проявлений промысла божия, среди полнейшей немощи человеческой.

        ^TIX^U

     "Ум в сердце" велел мне  просто-напросто  молчать  и  отойти  от  этого
расщепленного грозою страдания пня,  которому  возрастить  жизнь  мог  разве
только сам начальник жизни.
     И как он возвратил ему ее. В каком благоуханном цвету, с  какой  дивной
силой прелести христианского бытия!  Но  все  это  было  после,  -  гораздо,
гораздо после, при обстоятельствах,  о  которых  и  не  воображалось  в  эту
минуту, которую я описываю. Тогда мне стало только сдаваться, что  все  это,
чем мы здесь волновались, будет совсем не так, как я думаю.  "Ум  в  сердце"
успокоительно внушал, что это уже решено как сделать и что  для  того,  дабы
решенное  свершилось  всего  благопристойнее,  теперь   ничего   своего   не
уставлять, а делать то, что  будет  указано.  Всего  более  нужно  тишины  и
тишины; чтобы  соблюсти  эту  потребность  в  тишине,  которая  беспрестанно
угрожала снова разразиться стоном, воплями и шумной расправой с  обезумевшим
евреем, я, не говоря никому ни слова, встал, молча вышел в  переднюю,  молча
надел шубу и поскорее уехал.
     Пожалуй, иному это может показаться эгоистической уверткой, -  лишь  бы
не видать расправы с жидом,  с  которым  в  мое  отсутствие  наверно  станут
расправляться еще бесцеремоннее; но, поистине, меня  водили  совсем  не  эти
соображения. Почему мне казалось за наилучшее поступить таким образом - я не
знаю; но вышло, что это действительно было самое наилучшее, что только я мог
сделать.
     Помню как сейчас эту  морозную  и  ясную  ночь  с  высоко  стоявшим  на
киевском небе месяцем. Красивый и тогда еще довольно  патриархальный  город,
не знавший до генерал-губернаторства H. M. Анненкова ни  "шатодефлеров",  ни
других всенощных гульбищ, уже затих и спал: с высокой колокольни лавры гудел
ее приятный звон к заутрене. Значит, была полночь. Моя  прозябшая  рыженькая
лошадка неслась быстро, так что молодой кучеренок Матвей, из своих орловских
крепостных, едва мог держать озябшими руками туго  натянутые  вожжи,  и  тут
вдруг на повороте у "царского сада" что-то мелькнуло - человек не человек  и
собака как будто не собака, а что-то такое, от  чего  моя  немного  пугливая
лошадь шарахнулась в сторону, и мы с кучером оба чуть не вылетели из санок.
     И с этих пор это "что-то" так и пошло мелькать и шмыгать то за мною, то
передо мною: то исчезнет где-то в тени,  то  опять  неожиданно  выскочит  на
повороте, перебежит освещенную луною улицу и опять испугает лошадь,  которая
уже начала беситься и еще несколько раз нас чуть не выкинула. Понять нельзя,
что это за нежить мечется, и  в  заключение,  только  что  я  остановился  у
подъезда моей квартиры, близ церкви св. Андрея, - это  _"оно"_,  эта  нежить
опять словно тут и была... Но что же это такое? -  А  это  был  опять  _он_,
опять мой интролигатор, и в том же самом  растерзанном  виде,  и  с  тем  же
кровавым потом на голой холодной  груди...  Ему,  верно,  не  было  холодно,
сердце насквозь горело.
     Он теперь не кричал и не охал, а только не отставал от меня, точно  моя
тень, и, как вы видите, не уступал даже для этого в быстроте моей лошади.
     Куда его было деть? Прогнать - жестоко; пустить к себе?..  Но  какой  в
этом смысл? Ведь уже сказано, что я ему ничего не мог сделать, а  он  только
надоест... И притом - я, к стыду моему, был немножечко брезглив, а  от  него
так противно пахло этим кровавым потом.
     Я так и не решил, что сделать, - вошел в переднюю, а он за  мною;  я  в
кабинет, - а он сюда по пятам за мною... Видно, сюда ему был указан путь,  и
я ему уже решил не мешать: мне вздумалось велеть напоить его  чаем  и  потом
отослать его спать на кухню; но прежде чем я успел  сказать  об  этом  моему
человеку, тот начал мне сообщать, что ко мне заходил и мне  оставил  записку
Андрей  Иванович  Друкарт,  один  из  весьма  почтенных  и   деловых   людей
генерал-губернаторского  управления.  Он  состоял  тогда  чиновником  особых
поручений при князе Васильчикове  и  очень  недавно  скончался  в  должности
седлецкого вице-губернатора, по которой принимал участие  при  окончательном
уничтожении унии.
     Помимо служебной  деловитости,  Друкарт  в  те  годы  нашей  жизни  был
превосходный чтец в драматическом роде и даровитейший  актер.  Я  не  слыхал
никого, кто бы читал шекспировского Гамлета лучше, как читывал его  Друкарт,
а гоголевского городничего  в  "Ревизоре"  он  исполнял,  кажется,  не  хуже
покойного Ив. Ив. Сосницкого в наилучшую пору развития сценических сил этого
артиста.
     Благодаря такого  рода  талантливости,  покойный  Друкарт  исполнял  не
только поручения князя, но имел временные порученния и от всевластной у  нас
княгини. А княгине как раз в эту пору нужны  были  деньги  для  каких-то  ее
благотворительных целей, и она поручила Друкарту устроить в городском театре
спектакль в пользу бедных.
     Я  тоже  всегда  читал,  по  общему  мнению,  довольно  недурно  и  был
удовлетворительным актером; а потому  при  смете  сценических  сил,  которые
должен был сгруппировать и распределить Друкарт, явился и я на счету.
     Друкарт писал мне, что так как я и бывший тогда  в  Киеве  стряпчим  г.
Юров - оба одного роста и друг с другом схожи,  то  мы  "непременно  должны"
играть в предстоящем спектакле Добчинского и Бобчинского.
     При моей тогдашней усталости и недосуге это было просто напасть, и я, с
негодованием отбросив письмо моего доброго  приятеля,  решил  в  уме  встать
завтра  как  можно  пораньше  и  прежде  присутствия  заехать  в  канцелярию
генерал-губернатора к Друкарту, с тем чтобы урезонить его освободить меня от
затевавшегося спектакля.
     В этом размышлении, хлебнув глоток из поданного  мне  стакана  горячего
чаю, я снова вспомнил о своем несчастном жиде, и очень удивился, что его уже
не вижу. А он,  бедняк,  тем  временем  уже  спал,  свернувшись  кольцом  на
раскинутой между шкафом и дверью козьей шкуре, на которой обыкновенно  спала
моя охотничья собака. Они лежали оба рядом, и довольно строгий  пес,  вообще
не любивший жидов,  на  этот  раз  как  будто  нашел  нужным  изменить  свои
отношения к этому племени. Он как будто  чувствовал  своим  инстинктом,  что
возле него приютилось само горемычное горе, которое нельзя отгонять.
     Я был доволен и жидом и собакой  и  оставил  их  делить  до  утра  одну
подстилку, а сам лег в мою постель в  состоянии  усталости  от  впечатлений,
которых было немилосердно много: жид-наемщик, белоцерковский стодол,  лавра,
митрополит, дикие стоны и вопли, имя Иешу, молчаливый  князь  и  настойчивая
княгиня с ее всевластным значением, мой двойник стряпчий Юров и Бобчинский с
Добчинским;  необходимость  и  невозможность  от  всего  этого  отбиться,  и
вдруг... какое-то тихое предсонное воспоминание о моей старой няне, болгарке
Марине,  которую  все  почему-то   называли   "туркинею"...   И   она   всех
пересиливает: стоит надо мною,  трясет  старушечьим  повойником  да  ласково
шепчет: "Спи,  дитя,  спи:  Христос  пристанет  и  пастыря  приставит"...  И
вообразите себе,  что  ведь  все  это  было  кстати.  -  Да;  все  это,  что
представляло такой пестрый и нескладный сбор понятий, оказалось нужным, - во
всем этом будничном хаосе были все  необходимые  элементы  для  того,  чтобы
устроился удивительно праздничный случай, который  по  его  неожиданности  и
маловероятности мне так и хочется назвать _чудесным_.
     Мы с интролигатором отсыпались перед такою неравною и  опасною  битвою,
от которой всякий рассудительный человек непременно  бы  заранее  отказался,
если бы нам не было даровано благодетельное неведение грядущего.

        ^TX^U

     Утро, которое должно было показать  себя  мудренее  вчерашнего  вечера,
взошло в свои  урочные  часы,  в  светлости  достойной  какого-нибудь  более
торжественного события. Это было одно  из  тех  прекрасных  украинских  утр,
когда солнышко с удивительною и почти неизвестною в  северной  полосе  силою
пробует власть свою над морозцем. Ночь всю держит стужа, и  к  рассвету  она
даже еще более злится и грозит днем самым суровым, но чуть лишь Феб  выкатит
на небо в своей яркой колеснице, - все страхи и никнут: небо горит  розовыми
тонами, в воздухе так все и заливает нежная,  ласкающая  мягкость,  снег  на
освещенных сторонах кровель под  угревом  улетает  как  пар.  Картина  тогда
напоминает бледную двуличневую материю с ярким отливом. В то самое время как
теневая сторона улиц  и  зданий  вся  покрыта  оледенелой  корою,  другая  -
обогретая солнцем - тает; кровли  блестят  и  дымятся  испаряющеюся  влагой;
звучно стучат, падая сверху  и  снова  в  тени  замерзая  внизу,  капели;  и
воробьев - этих проворных, живых и до азарта страстных  к  заявлению  своего
жизнелюбия птичек вдруг  появляется  такая  бездна,  что  можно  удивляться:
откуда они берутся? Еще вчера они совсем не  были  заметны  и  вдруг,  точно
мошки  в  погожий  вечер,  сразу  явились  повсюду.  Их  веселым   крикливым
чириканьем полон весь  воздух;  они  порхают,  гоняясь  один  за  другим  по
оттаявшим ветвям деревьев, и сыпят вниз иней с тех  мерзлых  веток,  которые
остаются в своем серебристом зимнем уборе. Где ни проталина, там целый  клуб
этой крикливой и шумной пернатой дребезги, но всего больше их  на  обогретых
сторонах  золоченых  крыш  храмов  и  колоколен,  где  всего  ярче  горит  и
отражается солнце. Тут заводится целое интернациональное птичье собрание: по
карнизам, распушив хвосты  и  раскидывая  попеременно  то  одно,  то  другое
крылышко, полулежат в приятном far  niente  {Безделье  (итал.).}  задумчивые
голуби, расхаживают степенные галки и целыми  летучими  отрядами  порхают  и
носятся с места на место воробьи.
     Словом, оживление большое. Начинаясь в высших, воздушных слоях, оно  не
оказывается бессильным и ниже: и животные и люди - все под  этим  оживляющим
угревом становятся веселее: легче  дышат  и  вообще  лучше  себя  чувствуют.
Знаменитый оксфордский бишоф Жозеф Галл, имевший усердие  и  досуг  выражать
"внезапные размышления при воззрении на всякий  предмет"  и  проповедовавший
даже  "во  время  лаяния  собаки"  (изд.  1786  г.,  стр.  38),   совершенно
справедливо сказал (35): "Прекрасная вещь свет, -  любезная  и  свойственная
душам человеческим: в нем все  принимает  новую  жизнь  и  _мы  сами  в  нем
переменяемся_", - и, конечно, к лучшему.
     Теплые лучи, освещая и согревая тело, как  будто  снимают  суровость  с
души, дают усиленную ясность уму и ту приуготовительную теплоту сердцу,  при
которой человек становится чутче к призывам добра. Согретый и освещенный, он
как бы гнушается темноты и холода сердца и сам готов осветить  и  согреть  в
сумрачной тени зимы цепенеющего брата.
     Таких очаровательных теплых дней, совершенно  неожиданно  прорывающихся
среди зимней стужи, я нигде не видал, кроме нашей Украины, и преимущественно
в самом Киеве. Севернее, над Окою, и  вообще,  так  сказать,  в  черноземном
клину  русского  поля,  что-то  подобное  бывает  ближе   к   весне,   около
благовещения, но это совсем иное. То - естественное явление поворота  солнца
на лето; а это - почти что-то феноменальное, - это какой-то каприз, шалость,
заигрывание, атмосферная шутка с землею  -  и  земля  очень  весело  на  нее
улыбается: в людях больше мира и благоволения.
     Встав в такое благоприятное утро, я прежде всего  осведомился  у  моего
слуги о жиде, и к немалому своему удивлению узнал, что его уже  нет  в  моей
квартире, - что он еще на самом рассвете встал и начал царапаться в коридор,
где мой человек разводил самовар. Из этого самов