а,  пощунять
его, пощунять. Пожалуйста, ко мне его пришлите, - пришлите: я его у себя сам
погоняю. Ишь какой  дерзкий,  как  он  смел  вас  так  подводить  под  такую
глупость! Пришлите! Этого без штрафа оставить нельзя".
     И, передав с точностию речь  архиерея,  сановник  отмахнул  по-военному
рукою и добавил:
     - Так вот, что теперь изволили заварить, то  и  извольте  расхлебывать:
отправляйтесь к нему и извольте объясняться с ним сами, а  я  более  -  пас.
Да-с, я нас, пас, хоть бы у вас не одна  свояченица,  а  полный  дом  женщин
сделались беременными.
     Переконфуженный дядя Никс попробовал было отговориться, что уже  лучше,
мол, все это бросить и не просить и не ехать объясняться, но сановник был не
так настроен.
     - А нет-с, покорно вас благодарю, - отвечал он, - нет-с, извините, ведь
это я тут замешан, а я не хочу, чтобы это на мне и оставалось.  Начали,  так
надо доделывать. Он теперь еще, пожалуй, пойдет рассказывать, что я приезжал
по такому делу... Нет-с, вы начали - вы и кончайте: извольте ехать, да-с,  и
даже немедленно извольте ехать. Завтра именно извольте ехать и  объясняйтесь
с ним как знаете, только чтобы я тут был ни при чем. Он мне, может быть, сто
раз повторил, чтобы вас прислать, и  я  вас  посылаю,  да,  сейчас  извольте
ехать, сейчас!
     - Завтра, - говорит дядя Никс.
     - Нет-с, сейчас, сейчас, сию минуту! Я имею основание не хотеть,  чтобы
такое скандальное дело за мною числилось, и я вас  прошу,  я  вам,  наконец,
_приказываю_ от этого скандального дела меня очистить.

     Дядя Никс насилу мог отпроситься отложить свою явку владыке до  завтра.
Он провел самую беспокойную ночь, скрывая от семейных причину своей тревоги,
но открыл ее одному из близких друзей и все у него допытывался  мнения,  как
тот думает: "съест или не съест его завтра разгневанный епископ?"
     Но вопрошаемый знал об этом столько же, как вопрошавший,  и  рассуждал,
что "пожалуй, съест, а пожалуй, и не съест".
     Шутя, они даже по пальцам гадали, но ничего не  угадали;  раз  выходит,
что съест, а другой - не съест.
     Не добьешься толку: ворожба тайных дум освященного лица не  раскрывала.
Так, ничего не зная, что будет, дядя Никс на следующий  день,  в  подходящий
час, отправился с стесненным сердцем к его высокопреосвященству, от которого
ожидал услыхать невесть какие неприятные для себя напрягай и строгости.

     Архиерей не забыл о дяде Никсе и даже, вероятно, ждал его.  По  крайней
мере, как только его ввели в зал и доложили о  нем,  владыка  сам  распахнул
двери гостиной и приветливо заговорил:
     - Прошу покорно, добро пожаловать, добро пожаловать. Сердечно  рад  вас
видеть.
     И, усадив дядю  Никса  на  диван,  он  продолжал  в  том  же  мягком  и
приветливом тоне:
     - Давно и очень давно желал с вами познакомиться.  Много  наслышался  о
вас хорошего. Благо тому, о ком так говорят, как о вас, особенно у нас,  где
ни за ум, ни за доброту хвалить не любят.
     Дядя Никс кланяется, а архиерей продолжает:
     - Мало у нас, очень мало умных, и еще менее  добрых  и  благонамеренных
людей на общественной деятельности, а вы не такой, не  такой...  Да,  вы  не
недотрога.
     Дядя Никс опять кланяется, а архиерей снова продолжает:
     - Я давно интересовался вашими хлопотами о народном  образовании.  Могу
сказать, не для вида одного занимаетесь, а действительную пользу делаете. За
это вам за наш бедный темный народ поклон до земли. Но вы ведь, кроме  того,
и еще во многих комитетах.
     - Точно так, ваше преосвященство.
     - Усердны, очень усердны.
     - Что делать, избирают.
     - Да, да, где ни прочитаю, все вы сидите. Хвалю,  очень  хорошо,  очень
хорошо делают, что такого доступного добру человека избирают. Ну и что же  у
вас, например, по такому-то комитету делается?
     Дядя Никс опять отвечает. А владыка далее любопытствует: как идут  дела
в третьем, в пятом и в десятом из тех бесчисленных комитетов, при посредстве
которых таким живым ключом кипит наша смелая и оригинальная административная
деятельность.
     Дядя Никс обстоятельно, по всем пунктам, удовлетворил  любознательность
владыки и успел ему показать в этом разговоре  свою  сведущность,  искреннее
добросердечие и приятный ум. Владыка с удовольствием его  слушал  и  не  раз
принимался похвалять словом.
     - Одобряю вас, весьма одобряю.
     А потом и сам высказал (несколько замечаний, поразивших гостя не только
своею глубиною и меткостью, но  и  благородным  свободомыслием,  в  котором,
впрочем,  у  русских  людей  не  бывает  недостатка,  пока  они   не   видят
необходимости согласовать свои слова с делом.
     Дядя Никс, конечно, знал эту черту наших  нравов  и  не  обольщался  ее
проявлениями у владыки.
     "Знаю я вас, - думал он, - широко ты, брат, расписываешь в том, что  до
тебя не касается, а небось, в чем дело к тебе клонит, так ты мне жениться не
позволил, а про закон запел, да вот и о сю пору все виляешь, а о  моем  деле
ни слова не говоришь!"
     А владыка как бы прочел эти мысли на его лице и говорит:
     - Ну, приятно, очень мне приятно было с  вами  побеседовать,  а  теперь
позвольте же мне, ваше превосходительство, опросить: что такое  у  вас  дома
случилось неловко по женской части?
     - Да, владыка... извините, что я осмелился...
     - Сшалили?
     - Виноват, владыка.
     - Да, вчера князь налетел с этим на меня, как  с  ковшом  на  брагу,  -
говорит, что будто вы его просили со мною на этот счет переговорить. Да ведь
он на гулянках много празднословит, - я, признаюсь, ему не поверил.
     - Нет, это точно так, владыка.
     - Вы его просили?!
     - Просил, владыка.
     Владыка пожал плечами и закачал головою.
     - Для чего же вы это сделали?
     Дядя Никс молчал.
     - Ведь вы, кажется, без шуток... имеете _серьезное_ намерение  жениться
на сестре вашей покойной первой жены?
     - Да, то есть... я имею это желание, я имею в этом нужду... потому  что
у меня есть сиротка, который в этой женщине только мог бы найти вторую мать,
но если это нельзя...
     -  Позвольте,  позвольте,  вы  совершенно  справедливо   и   совершенно
основательно судите: действительно, кто же сироте  по  женской  линии  ближе
тетки; но ведь такой брак у нас недозволителен.
     - Я думал, что как у всех других, например у католиков и у лютеран, это
не считается препятствием, так, может быть, теперь уже и у нас...
     -  Нет,  опять  позвольте...  Во-первых:  что  такое  значит  это  ваше
"_теперь_"? В рассуждении духа времени - это так, но  в  рассуждении  правил
соборных постановлений это "_теперь_" и тогда и всегда будет одно и  то  же.
Указываете, что  у  инославных  это  позволяется,  но  ведь  мы  с  вами  не
внославные, а православные, и, родясь в  лоне  православной  церкви,  должны
знать, что этого нельзя. Зачем же вы о такой невозможности просите?
     - Извините великодушно, владыка; я  вижу,  что  сделал  непростительную
глупость, и умоляю вас, не гневайтесь и простите.
     - Простить - извольте, прощу,  потому  что  просящему  прощения  и  бог
прощает, а извинить - не извиню.  Другому,  менее  вас  умному  человеку,  я
охотно бы это извинил, но вам не могу. Как, помилуйте,  возможно,  чтобы  по
этакому деликатному делу прислать ко мне, монаху, этакого бесстыжего петуха,
который и без того везде орет во все горло, что у меня нет ни  foi,  ни  poi
(sic), и давно на грудь мне наступает, чтобы я закона не почитал.  Помилуйте
вы меня! Да к чему же мне это, и для чего нам, бедным людям, такая  роскошь?
Я ведь не в корпусе на Садовой улице учился, а Эврипида читал:

                 Nam si violandum est jus, regnandi gratia
                 Violandum est, aliis rebus pietatem colas.

     {* Ибо если есть у тебя право нарушать закон,  нарушай  его  для  того,
чтобы царствовать, а в прочих случаях будь благочестеи (лат.).}

     Нарушить закон "_для того, чтобы царствовать_",  -  это  и  умные  люди
делали, но нарушать его для того, чтобы один действительный штатский шалун с
моего разрешения на своей свояченице женился, это уже никакого резона нет.
     Владыка встал с места и подал руку дяде Никсу, но  не  выпустил  ее,  а
тепло придержал своею другою рукою и добавил:
     - Нет, напрасно вы, напрасно прямо сами ко мне не пожаловали: я бы  вам
разрешения, разумеется, все равно не дал, но зато прямо бы вам объяснил, что
вам мое разрешение вовсе и не нужно.
     - А без разрешения ничего нельзя сделать, владыка.
     - Да и я бы так думал, но  мне  говорили,  что  именно  _так  только  и
можно_, как вы сказали: "без разрешения". Я не знаю, где это, но  только  не
раз слыхал, будто тут есть такие попы, что за пятьсот рублей вас  не  только
на свояченице, а хоть  на  родной  матери  перевенчают.  Нам  ведь  этого  в
точности не  доведут,  но  вам-то,  чай,  скажут.  Для  чего  же  при  таких
танкостроителях в эти дела епископов путать, да  еще  через  важных  русских
либералов это  делать?  Помилуйте...  Сей  род  самый  опасный  и  ничим  же
изымается; с "ими надо очень, очень опасливо: они сами подзадорят да сами же
первые и выдадут хуже школьников.  До  свидания.  Поеду  вашему  покровителю
визит отдать.
     - Сделайте милость, владыка, посетите его: он рад будет.
     -  Знаю...  Чудак!  а  то  подумает,  что  я   на   него   сержусь,   и
"предупреждать" пойдет повсюду. Свистун, а мужик добрый. Будьте  покойны;  я
сейчас ему либерального елея на самый главный винтик  капну  и  до  дна  его
смаслю. Бог с ним.  Таких  разболтаев  тоже  надо  беречь.  Он  еще,  может,
пригодится вам на всякий случай. Храни бог доноса, тогда умом уж  ничего  не
возьмешь, а этакой цыцарь как раз "цыц" и выхлопочет...  Прощайте,  и  желаю
вам счастливого успеха.
     Гость тронулся, но хозяин его опять придержал и добавил:
     - А говорят, если здесь неустойка, то к единоверам  в  Молдавию  хорошо
съездить: там будто, говорят, никаких затруднений не знают - за  деньги  эти
православные молахи и валдахи не только на матери, а даже и на  отце  родном
женят. Невероятно, а впрочем, чего на свете не бывает! Прощайте!
     С тем дядя Никс  и  вышел  от  владыки,  а  через  неделю  после  этого
разговора он уже был обвенчан со своею свояченицею, и притом даже  несколько
меньше, чем за пятьсот рублей, и в Молдавию не ездил.
     Читателя может поинтересовать: как все это сделалось и как  это  вообще
делается? А потому я в конце моих очерков расскажу, что  мне  на  этот  счет
известно, теперь же еще два последние портрета.

        "ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ"

     В Москве за  несомненное  рассказывают  следующий  характерный  случай,
имевший место с одним полицейским генералом у покойного митрополита Филарета
Дроздова.
     Генерал, обязанный блюсти благочиние столицы,  не  всегда  хорошо  знал
пределы своей власти и, случалось, вмешивался  куда  не  следовало.  На  это
иногда жаловались или пробовали дать ему сдачи собственными средствами,  но,
к общему огорчению, все это выходило малоуспешно. Генерал же от  ряда  таких
беспрестанных удач делался смелее,  и  без  оглядки  "забывая  задняя  -  на
передняя  простирался",  и  в  таком  неуклонном  стремлении   наскочил   на
митрополита Филарета.
     Случай этот возник с следующего повода. Довелось беспокойному  генералу
быть на чьих-то похоронах или по другому какому случаю заглянуть в  одну  из
приходских церквей столицы, где его превосходительство не  ждали  и  служили
попросту, "как для  христиан",  то  есть  пели  кое-как  "олилюй  и  господи
помилюй". Служение генералу страшно не понравилось  -  особенно  со  стороны
козлогласующих певцов.
     Разумеется, все это могло быть совершенно основательно,  потому  что  в
приходских церквах Москвы служение часто бывает поистине _ужасное_, - что  и
отталкивает в значительной  мере  раскольников,  любящих  уставное  пение  н
чтение истовое. Генерал счел, что все это  надо  исправить,  и  обозначил  в
самом вежливом письме к митрополиту Филарету,  которое  и  было  послано  по
адресу без лишнего раздумья. Отправляя такое послание, генерал, конечно, был
как нельзя более доволен собою, потому что делал владыке сообщение,  которое
того не могло  не  интересовать,  так  как  касалось  самых  живых  вопросов
церковного  благочиния.  Генерал,  знавший,  быть  может,  очень  многое   в
петербургском свете, - откуда недавно пришел, - не знал  вовсе  неприступной
щекотливости того лица, к которому ои обращался, и за  то  поплатился  очень
досадительным уроком.
     Митрополит Филарет, получив генеральское письмо, возымел себя совсем не
так, как предполагал и неверно рассчитывал автор. Указание на то, что где-то
в московской церкви не благочинно служат и не хорошо поют, обидело  владыку;
он усмотрел в этом дерзость. Такие вещи он если и терпел, скрепя сердце,  от
Андрея Николаевича Муравьева, то это была милость без образца,  и  затем  он
уже никак не хотел этого терпеть ни от кого другого - тем более от  человека
военного и занимающего полицейский пост. В его глазах это имело  такой  вид,
как будто полиция начинает вмешиваться в  церковное  дело,  для  которого  в
Москве не упразднена еще своя настоящая власть, сосредоточенная в крепко  ее
державших руках митрополита Филарета.
     И вот владыка, отложив письмо на  угол  стола,  переслушал  все  другие
поданные ему в этот день бумаги, - а потом, отпуская  секретаря,  указал  на
генеральское послание и сказал своим бесстрастным и беззвучным голосом:
     - Это положить в конверт... и надписать генерал-губернатору.
     Секретарь спросил, как отправить,  -  то  есть  при  какого  содержания
письме или бумаге? Но митрополит был недоволен этим расспросом и отвечал:
     - Без всякой бумаги, послать просто.
     Так и было послано.
     Дело родилось и назревало в тиши, но вдруг и забурлило.
     Генерал-губернатор (который именно, я этого не знаю), {Во всяком случае
это не был  Закревский,  которому  представлялось,  что  митрополит  Филарет
сочинил и велел читать в церквах молитву  об  избавлении  Москвы  от  лютого
положения, то есть от управительства Закревского. Об этом  было  официальное
дознание, память 6 котором уберег будущему историку митрополит  Исидор.  См.
список рукописей, пожертвованных высокопреосвященным Исидором  Петербургской
духовной академии. {Прим. автора.)} вскрыв поданный  ему  конверт  и  достав
оттуда генеральское письмо к митрополиту, стал искать в пакете какого-нибудь
препроводительного писания от самого владыки. По  всему  он  имел  основание
предполагать, что такое писание непременно есть, но его,  однако,  не  было.
Тогда родилось другое, тоже весьма естественное в сем случае  предположение,
что препроводительное писание,  по  недосмотру  или  иной  какой  оплошности
секретаря, не положено в  конверт  и  осталось  где-нибудь  в  митрополичьей
канцелярии.
     Поэтому генерал-губернатор пометил на письме карандашом: "оправиться  у
секретаря, где бумага, при которой прислано".
     Справка была сделана немедленно, и  притом  не  письменная,  а  личная,
через посредство одного из чиновников генерал-губернаторской канцелярии.  Но
тот, побывав с пакетом у митрополичьего секретаря, привез назад  этот  пакет
без  всякого  восполнения  и  притом  с  странным  ответом,   что   никакого
препроводительного письма от митрополита не будет.
     Опять доложили генерал-губернатору, и опять отряжен старший по  чину  и
званию  посол  с  посольством,  имевшим  прямою  целию  узнать:   "что   его
высокопреосвященству угодно?"  Но  это  новое  посольство  было  не  удачнее
первого: не легко секретарь поддался  просьбе  спросить  владыку:  "что  ему
угодно?" через посылку упомянутого  письма,  да  не  привело  ни  к  чему  и
вопрошание.
     Филарет посмотрел на секретаря долгим,  укоризненным  взглядом  и  тихо
молвил:
     - Мне ничего не угодно.
     Он  был  всеблажен   и   вседоволен,   а   в   гражданской   канцелярии
генерал-губернатора  от  всего  этого   смущение   только   возрастало.   По
чиновничьему скудоверию,  там  находили  невозможным  удовлетвориться  таким
безмятежным  ответом  и  считали  неотразимо  нужным  добиться:   для   чего
вседовольный владыка прислал это письмо и чего ему хочется?  Делая  такие  и
иные соображения, нашли наконец, что удивительное  событие  это  всех  более
обязан разъяснить не кто иной, как сам полицейский генерал, который  заварил
всю эту кашу, бог знает зачем и для чьего удовольствия.
     И, как это часто водится, прежде чем хваткий генерал успел показаться и
дать какие-нибудь разъяснения об этом беспокойном обстоятельстве, про  самое
обстоятельство уже меньше говорили,  чем  про  его  вздорливый  нрав  и  его
зливость, с которою он беспрестанно надоедает  то  одному,  то  другому,  то
пятому и десятому. И всем уже становилось радостно и мило, что вот  таки  он
нарвался. И с чем пристал? "Не хорошо поют!" Да ты регент, что  ли,  -  тебе
какое дело? Не нравится - выйди, не слушай, ступай  к  цыганам,  там  хорошо
поют. А чего лезть, зачем надоедать?..  Ведь  это  не  какой-нибудь  простой
митрополит, а Филарет; он тайны знает; его боятся... Его только тронь, так и
сам не обрадуешься. Вот и наскочил, - так тебе, сорванцу, и надо! Радовались
не  только  люди  русские,  которым,  по  справедливому  замечанию  Пушкина,
"злорадство свойственно", но даже некий немецкий чиновник, имевший  за  свою
солидность особый вес у начальства. Он ведал это дело, и он же сказал о нем:
"нашла коза на камень", и с  этою  немножко  измененною  русскою  пословицею
сделал такое обобщение, что быть  за  все  в  разделке  самому  беспокойному
полицейскому генералу.
     Так и сталось.

     Во утрий день, когда полицейский генерал стал в урочный час  по  обычаю
перед  генерал-губернатором,  сей  последний  сразу  сморщился  и  заговорил
скороговоркою и в недовольном тоне:
     - Очень рад вас видеть... Вчера, почти только что вы от меня уехали,  я
получил конверт от митрополита. Вот он: возьмите его, пожалуйста;  он  здесь
прислал ко мне ваше письмо, и кто его знает: зачем он его прислал? Я посылал
узнавать, но ничего не  узнали...  Столкновение  с  ним  всегда  чрезвычайно
неприятно... Кончите это, пожалуйста, как-нибудь сами.
     Генерал сконфузился, и даже  не  да  шутку,  но  подбодрился  и,  чтобы
выдержать спокойный тон, спрашивает:
     - Что же... мне самому прикажете съездить?
     - Как хотите... Да впрочем, я не знаю, как же иначе, лучше съездите.
     - Хорошо-с, я сейчас съезжу и сейчас же заеду вам сказать, если угодно.
     - Пожалуйста... Как-нибудь...
     - Да ведь это такие пустяки!
     - Ну, однако... все-таки... пожалуйста, кончите и заезжайте.
     Генерал поехал, но неудачно: вместо  того  чтобы  получить  возможность
успокоить начальника, он заехал с самым коротким, но неприятным ответом, что
митрополит его _не принял_.
     - Ну вот видите!
     - Да он, говорят, действительно болен.
     -  Положим,  а  все-таки  неприятно.   Вы   уже   сделайте   милость...
постерегите... когда он выздоровеет.
     - Непременно-с, непременно.
     - Вы там... келейника...
     - Да... я уже все сделал и _просил_.
     (Вот он уже начал _просить!_)
     - Но и сами... наведайтесь, когда он может.
     - Я заеду, заеду.
     Он два раза повторил свое "заеду", а  довелось  ему  заехать  несколько
раз, потому что владыка все недомогал, а генерал-губернатор скучал, что  это
еще не разъяснено и не кончено.
     Генералу это так надоело, что он говорил, будто уже  "готов  хоть  пять
молебнов у Иверской отпеть, лишь бы отвязаться от этого  письма  и  от  всей
этой истории". И бог, который, по изъяснению Иоанна Златоустого, "не  только
деяния приемлет, но и намерения целует",  -  внял  нужде  утесненного  этими
событиями генерала и воздвиг владыку с одра болезни. Под  вечер  одного  дня
дали генералу с подворья весть, что владыке лучше, а на  другой  день,  едва
ег