отел уснуть покрепче,  а  вместо  того  он  и  совсем  не  мог  заснуть  от
повторявшегося за дверями шума. Он встал и при свете  лампадки  увидел,  что
был второй час ночи, но на лестнице за дверью нет-нет  и  опять  раздавалось
движение.
     "Что за наглые негодяи!" -  подумал  Апрель  и,  сунув  ноги  в  туфли,
схватил лучинную корзинку с остатками мелких углей и  подкрался  к  двери  с
тем, чтобы быстро ее растворить и швырнуть корзинкой в котов, как только они
зашевелятся ближе.
     Ему и не пришлось долго ждать, потому что немедленно же учинился шум, и
с лестницы вниз что-то слетело и замешалось у двери. Апрель  Иваныч  сию  же
секунду быстро толкнул дверь, но как она оказалась едва притворенною, то  он
не соразмерил силы с сопротивлением, сам выпал наружу  и  очутился  с  своею
корзинкой на грязном полу  в  куче  с  "Пропилеем"  и  "Аплетоном",  которые
извивались, тормоша один другого за кудри, между тем  как  чья-то  свободная
нога наступила на самого Апреля, и в открытую дверь его квартиры  скользнула
женская фигура.
     Апрель Иваныч догадался, что это  была  Зинаида,  и  возвратился  домой
очень сконфуженный, испачканный углем и с порядочным ушибом в колене.
     Он покачал головою, вздохнул, обтерся и лег, не сказав ни слова жене ни
в первую минуту, ни тогда, когда  Праша  через  полчаса  встала  с  кровати,
надела юбку и кофту и прилегла на коротеньком диванчике. Еще через некоторое
время она тихонько встала и неслышными шагами  пошла  к  той  же  двери,  от
которой отошел ее муж. Но Праша была осторожнее Апреля Иваныча: она  ощупала
крючок двери и нашла, что он откинут, тогда  она  тихо  отодвинула  дверь  и
сейчас же ухватила своею рукой руку Зинаиды Павловны и потащил а ее к  себе,
но та сделала движение, чтоб освободиться, и на этот шум с верхней  площадки
сразу слетели две фигуры и сразу схватились друг с другом.  Это  опять  были
они: "Аплетон" и "Пропилей".
     Праша отлично их узнала и еще решительнее вцепилась в Зинаиду и втащила
ее назад, а на дверь наложила крючок.
     Теперь Зинаида шла без сопротивления и, придя  в  свою  комнатку,  тихо
села на кровать и закрыла лицо руками.
     Праша хотела тотчас же выйти, но Зинаида Павловна сама ее удержала:
     - Что же ты уходишь? - спросила она. - Лучше теперь и ругай, уж кстати!
     - Да как ты это выходишь, что тебя даже вовсе  не  слышно?..  Этак  нас
обокрадут.
     - Ну и что ж делать?
     Зинаида ткнулась лицом в подушку и заплакала.
     - О чем же ты плачешь?
     - О том, что мне тебя стыдно.
     - Что ж, я тебе не мать и не сестра, а племянница...
     - Это все равно... Зачем ты замуж пошла? Пока ты не выходила, и я  жила
прелестно, а теперь вот... поползло и поехало.
     - Что же, я тебе помешала жить?
     - Скучно стало.
     - Отчего?
     - Сама не знаю: погляжу на вас - и скучно, а лягу - спать не могу.
     - Отчего ж это?
     - Не знаю. Сначала дремота, и спать хочу, а потом вдруг как кот... и от
кота буркота...
     - Молилась бы на ночь.
     - Извольте!.. Еще как и молюсь! И батюшке все говорила, и он все,  все,
все мне разъяснил, как это и называется, что блюд и что преблюдеяние, но все
это ничего не значит! Встань,  пожалуйста,  на  стул  -  задерни  занавеской
заступницу.
     - Не хочу.
     - Нет, сделай милость,  закрой  ее!  Праша  встала  и  задернула  образ
ситцевой занавеской.
     Тогда Зинаида Павловна ее попросила:
     - Возьми, пожалуйста, достань там сткляночку...
     - Неужели еще пить станешь?
     - Да нет, что за глупости!.. Там  богоявленская  вода...  Сбрызни  меня
скорее, сбрызни!
     - Не хочу! - отвечала Праша и, махнув рукой, спрыгнула со стула,  чтобы
уйти, но Зинаида Павловна схватила своею рукой ее руку и удержала.
     - Что это с тобой? - спросила сконфуженно Праша.
     - Вот сделала так и - ничего более... Не пущу!
     - А я с тобой говорить не хочу.
     - Отчего? Послушай!.. отчего?
     - Для чего ты двух держишь!
     - Кто их держит? Проклятые!.. один другому шагу ступить не дают.
     - Да уж остановись на чем-нибудь!
     - Да как же я могу на одном остановиться, когда я их только и вижу, как
они вдвоем друг с дружкой сражаются!
     - За что же сражаются?
     - Ну, что расспрашивать!
     - Нет, окромя всяких шутков?
     Но  Зинаида  плакала  и,  вместо   разъясняющего   ответа,   поцеловала
племянницыну руку и опять проговорила:
     - Вот и ничего более!
     - Ну и прощай!
     - Да, и прощай, Пахита, прощай! А когда Праша подошла к двери,  она  ее
окликнула и еще раз сказала:
     - Прощай же, Пахита, прощай!
     Праша не придала этому прощанию никакого особенного значения,  а  такое
значение здесь было, потому что на другой день Зинаида  Павловна,  никем  не
замеченная, исчезла из  дома  племянницы  и  уже  никогда  более  к  ней  не
возвратилась.
     Детей своих в Петербурге она поручала Апрелю Иванычу, который и в самом
деле устроил, что требовалось. Зинаида Павловна отозвалась Праше  из  Киева.
"Не  думай,  будто  я  от  своих  детей  убежала,  -  писала  она,   -   это
несправедливо, но меня обидел фершел, который давал  не  того  лекарства  от
жасминов, и я не захотела оказать себя при замужней дочери, чтоб ей не  было
стыдно".
     Прашу и замужнюю дочь Зинаиды Павловны это известие  очень  рассердило.
Дочь говорила: "Пусть к нам и не возвращается", но Апрель Иваныч  заступался
за  "слабую  женщину",  и  это  познакомило  Прашу  с  подозрительностью   и
ревностью, под влиянием которых она находила большое  утешение  в  том,  что
такая "слабая женщина" от них отъехала.
     С этих пор прошло пять лет жизни тихой и совершенно счастливой, и когда
писательский сын был уже в третьем классе гимназии, Апрель Иваныч вдруг стал
сбираться  к  родным  в  свою  "поляцкую  сторону"  и,  несмотря  на  многие
неудобства, уехал туда грустный, а возвратился еще грустнее, и как раз в это
самое время пришло ужасное письмо от Зинаиды  Павловны,  возвещавшей  Праше,
что она живет тем, что чистит ягоды для варенья и что бог тогда же давно дал
ей "двойку зараз, мальчика и девочку".
     Праше показалось, что это что-то сверхъестественное и не к добру.
     - Как это... женщина уже за сорок лет, и  столько  уже  было  детей,  и
потом еще вдруг - сразу рождается пара! Это к несчастью!

XVIII

     Праша поскорее послала в Киев "на зубок" десять рублей, но не  написала
родственнице никакого письма. Ей было не до того: Апрель Иваныч  возвратился
в Петербург из своей  стороны  какой-то  расстроенный  и  с  такою  скрытною
скорбью, что Праша в этом не могла разобраться и понять: в чем дело зависит.
Одно время она подумала, не получил ли он каких-нибудь  невыгодных  для  нее
сравнений, и сейчас же подумала, чего ей может в его глазах  недоставать,  и
нашла это. Раз утром, когда Апрель Иваныч,  по  своему  обычаю,  внимательно
осмотрел и пристегнул ранец к плечам  уходившего  в  гимназию  писательского
сына, Праша походила за мужем с места на место и наконец сказала:
     - Апрель Иваныч! вы не  думайте,  что  я  другой  веры....  я  за  вами
последую. Он растрогался и поцеловал у нее руку, и сказал, что  ничто  такое
не нужно и ничего беспокойного нет.
     - Ну, а на всякий случай, - продолжала Праша: -  вы  это  знайте...  Мы
нигде не пропадем. Но Апрель Иваныч опять уверил ее, что ничего  нет,  Праша
успокоилась и отвечала:
     - Значит, и слава  богу.  Только  руки  моей,  пожалуйста,  никогда  не
целуйте.
     - Отчего?
     - Я этого не стою!
     - Не стоите!.. Вы сами не знаете, чего вы стоите!
     - Ну, оставим это!.. Я не привыкла... Право, голубчик, не надобно...  Я
устыждаюсь... Я лучше вас просто так поцелую... потому что я вас теперь ведь
люблю... Что вы с недоверием смотрите?! Нет, это верно, верно! Я  не  солгу,
ни за что не солгу... Вот когда вы со мною женились,  я  вас  тогда  еще  не
любила, я вам так и сказала, что "уважать  вас  я  уважаю,  но  особенно  не
люблю", потому что тогда  еще  другой  человек  у  меня  всем  моим  сердцем
командовал, а теперь...
     - Неужли вы его позабыли?
     - Нет!.. Ах, нет, друг мой! Нет! А только, извините ж меня,  ведь  если
мы об этом заговорили, то я должна правду сказать: теперь я ни о нем,  ни  о
вас порознь не думаю, а оба вы вместе для меня как будто в  одно  слились...
Право, это правда, правда, истинная правда! Он, вы, я - это будто совсем все
одно, и это, что было тогда, и что сейчас есть, и что дети рождаются  -  это
как-то как будто мимо уплывает.
     Апрель все ее благодарил и успокоивал, но она видела,  что  он  сам  не
спокоен, и она спрашивала его про родину: где живет его  сестра?  Нельзя  ли
послать ей пять  фунтов  кофею?  Правда  ли  это  была,  будто  у  них  наши
взыскивали с тех, кто своих покормит?
     Апрель Иваныч отвечал жене "будто как из-под неволи" и вдруг забредил о
какой-то огромной артельной растрате, которую будто он сделал  не  по  своей
воле. Но никакой артельной растраты  не  было,  а  Апреля  Иваныча  пришлось
отвезти в сумасшедший дом. Пасынок о  нем  страшно  скорбел,  и  скорбь  его
перешла  в  страдание,  когда  его  превосходный  вотчим  вскоре  же   умер,
истерзанный мучительною тревогой. Вот вам и Зинаида Павловна и ее "двоешка"!
     И с какой  стати  и  для  чего  ей  было  нужно  писать  о  всех  таких
происшествиях в Петербург? Чистила бы себе в Киеве ягоды, и  кончено!  Да  и
Праше некогда и нет никакой надобности рассуждать о пустяках. У  нее  теперь
уже не  один  сын,  а  трое  детей,  а  кормилица  у  них  опять  одна  она,
безграмотная фефела, и начальство ей не поможет.
     В тот же день, как схоронили Апреля  Иваныча,  литераторский  сын  стал
писать для матери ее прачечные счета и наблюдал, как читают мальчик Абрамчик
и девочка Пелагеичка.
     Дела у Праши были опять по-старому: через  год  еще  пошли  в  школу  и
Абрамчик с Пелагеичкой, а когда они там подучились, их отвели:  Абрамчика  к
дяде повару, а девочку Пелагеичку поставили  крахмалить  и  гладить.  Другой
карьеры им не намечалось, но старший их брат, "литераторский сын",  все  еще
учился и достиг того, что "вышел на лекаря". Мать преисполнилась  восторгом,
что это она вывела, и не знала, что бы такое сделать, чтобы дать ход  своему
сердцу. Она вспомнила о Зинаиде и  решила  съездить  в  Киев  "отблагодарить
бога" и посмотреть, что там делает Зинаида.  Может  быть,  ей  худо,  и  она
стыдится прийти назад. Надо ее обласкать, и увезти к  себе,  и  жить  с  нею
вместе... И надо это поскорее: нельзя откладывать примирения - смерть так  и
ходит.
     Праша отправилась в Киев,  ощущая  в  себе  прилив  теплого  и  нежного
чувства; переезжая Днепр, она любовалась видом и плакала, а на  другой  день
пошла в пещеры и, как прачка, заметила, что везде бы все надо помыть. В  тот
же день она пошла искать по Киев у Зинаиду Павловну, но не могла  ее  найти:
ни в одном конфектном заведении ее не знали. Праше только  случайно  удалось
напасть на след Зинаиды Павловны через посредство  послушников  монастырской
гостиницы, которые все ее знали, но путь к  ней  был  не  прост.  Послушники
указали Праше на двух лиц, имевших в том месте значительное  положение.  Это
были два так называемые старца, которые сидели на сходах лестницы с чашками,
прося подаяния... Один из них был слепец Ереней, а другой кривоустый Игнаша.
Они просили милостыню, но были люди очень достаточные и даже имели в  городе
дом. Зинаида была у них "за хозяйку".
     Праша своим ушам не верила, но это была правда: она  пошла  разыскивать
Зинаиду и нашла ее, ибо она  действительно  находилась  в  хозяйках  у  двух
старцев, из которых только один мог  видеть  благообразие  ее  лица,  именно
Игнат "Кривоустый", а "слепец" Ереней мог ценить лишь другие ее достоинства.
     На хлебах у старцев Зинаида Павловна еще раздобрела и потерпела от  лет
только в том отношении, что у нее выпало много волос и она облысела; но зато
она теперь обвязала  себе  голову  ярким  полосатым  платком  и  ходила  как
святочная туркиня, что опять ей было очень к лицу и делало ее интересною.
     Если б ее увидел в этом уборе давний ее обожатель, француз, то  в  нем,
наверное, опять могла бы заиграть его художественная фантазия, и он  мог  бы
выпустить новое произведение, достойное и его и Зинаиды Павловны.

XIX

     Обе фефелы встретились на пороге и были так изумлены, что  обе  сначала
молчали дольше, чем было пристойно друзьям, а потом хотя и заговорили, но их
разговор оказался без толка.
     Хозяйка спросила гостью:
     - Ах, это ты?.. Ну, скажите пожалуйста! Праша, Прашенция!..  Всходи  же
скорее!
     Праша вошла и тотчас же села.  "Туркиня",  повязанная  фуляром,  ей  не
нравилась. А та продолжала спрашивать:
     - Как же ты поживаешь? Апрель Иваныч помер!.. Что, брат,  поделаешь?  Я
за него подавала на часточку. Хотя  он  и  не  нашей  веры,  но  это  можно.
Раздевайся, Прашенция!
     А Праша слушала Зинаиду Павловну и смотрела на нее, а сама  удивлялась,
отчего у нее до сих пор все такая же пышная и белая шея, и Праша сказала:
     - А что, у тебя теперь твои ячмени уже не бывают? - Бывают! -  отвечала
Зинаида Павловна. - А ты стала совсем пожилая!
     - Еще бы! Сын уже на лекаря вышел. Твои дети тебе кланяются.
     - Ох, не говори мне про детей!
     - Отчего?.. Все хорошо.
     - Все равно... Какая я мать?
     - Ничего. Бог даст, будет иначе.
     - Нет, уж поздно!
     Праша очень хотела продолжать разговор, но  им  не  о  чем  было  более
говорить, и никакого применения для тех  нежных  чувств,  с  которыми  ехала
Праша, не оказывалось. Зинаида Павловна  потчевала  Прашу  тем  и  другим  и
водила ее по дому, показывала, где спит слепой и где кривоустый. Дом был  не
маленький, и у всех свои помещения. У слепого было немножко  грязновато,  но
он ведь ничего не видит, а у кривоустого все  было  совсем  как  у  хорошего
купца: и образник и конторка. Спальня Зинаиды  Павловны  была  вся  застлана
тюменьским ковром, в ней стоял пребольшой  образник,  в  котором  серединное
место занимала ее курская  заступница.  Перед  этою  образницей  горели  три
лампады, а напротив в углу за пологом взбита большущая перина, уложенная  на
такой высокой двуспальной кровати, что для входа на нее приставлена  была  у
ног скамейка. Кровать была крепкая, но аляповато  выкрашенная  темно-зеленою
масляною краской с розами на столбиках.
     Зинаида Павловна стала показывать гостье свое мастерство, которого  она
прежде не знала.
     Праша  увидала  глубокие  тростниковые  корзины,  полные   разноцветных
лоскутьев плису, Манчестеру и иных материй. Из всего этого Зинаида  Павловна
с девочкой шили шапочки, которые старцы продавали.  Зинаида  Павловна  стала
перечислять, как это  выгодно.  "Мне,  -  говорила  она,  -  лоскутки  носят
жидовки, а они берут от шитвиц, а где те достают, я уж того дела не знаю".
     - Крадут, - сказала Праша.
     - Не знаю, но только я у них на  полтину  куплю,  а  нашью  шапочек  на
пятьдесят рублей...
     Разговаривая таким, образом, Зинаида Павловна  водила  Прашу  по  дому,
показывая  ей  то  за  одною,  то  за  другою  дверью  боковуши,  чуланцы  и
кладовушечки, а сама участливо ее расспрашивала:
     - Ну, а как  же  ты  сама,  моя  милая  Пашенция,  в  рассуждении  того
прочего?.. Или еще в самом деле до сих пор все вдовеешь по-настоящему?
     - Ну, а то как же еще!.. Разумеется, вдовею.
     -  Ах,  мой  друг,  в  "разумеется"  еще  иногда  что-нибудь  "под"   -
разумевается.
     Праша услыхала в  этих  словах  что-то  "несвойственное"  и  застенчиво
сказала: "Еще что выдумай побесстыжее!"
     А как Зинаида Павловна в ответ на это захохотала, то Праша метнулась от
нее в сторону и налегла рукою на какую-то дверь, которая легко  растворилась
и открыла небольшую светлую комнату с широким  мягким  диваном,  на  котором
сидел по-турецки, заложив ногу на ногу, здоровеннейший  мужчина  с  косматою
головою, в длинном, черном одеянии, перетянутом широким ремнем по  здоровому
чреву.
     Перед ним на столе стояли графины, бутылки, тарелки, табак и папиросные
гильзы, а в руке  у  него  была  гитара,  и  когда  Праша  его  увидала,  ей
показалось,  что  он  одновременно,  за   раз   пользовался   всеми   своими
способностями, то есть пил, жевал, курил и  играл  на  гитаре,  а  вдобавок,
увидав обеих женщин, простер к ним свои радушные объятия и весело крикнул:
     - Ходите обе до купы!
     Праша метнулась назад и с гневом отшвырнула Зинаиду  Павловну,  которая
как будто хотела отрезать ей отступление, - и она задрожала и спутала у себя
в голове все соображения, кроме того, что тут ужасно  и  опасно.  А  Зинаида
Павловна, как всегда равнодушная к тому, что к массе ее грехов,  обнаружился
еще один грех, доброжелательно убеждала свою вдовствующую племянницу:
     - Брось-ка ты свои лоханки, Прашенция, и оставайся  здесь,,  я  тебя  с
душеполезным монахом познакомлю. - Но этого Праша так испугалась, что сейчас
же начала прощаться, а когда Зинаида еще хотела ей  что-то  показывать,  она
ответила:
     - Нет, пусти скорей, мне у тебя страшно.
     - Да чего-о? - Не знаю... я  испугалась,  -  и  она  ушла,  так  нелепо
простившись, что ничего не сказала о детях и не жалела, что не говорила ни о
чем дельном.
     - Я почему-то вдруг поняла, - говорила она, - что чем говорить о том, о
чем нельзя говорить, лучше молчать.
     Она осталась только еще на один день, чтобы посмотреть, "как  Владимира
памятнику церемонию делают", и, увидав,  как  в  престрашный  жар  несколько
солдат в мундирах упали замертво на мостовую, совсем расстроилась  и  уехала
на север. По дороге в вагонах успокоилась и стала  размышлять,  что  ей  еще
нельзя быть в толпе, что она человек тихий и ей нужна  тишина.  Дети  ее  на
ногах, и у всех у них есть свой ум и рукомесло, ей уже можно  теперь  пожить
для себя.
     - А как для себя хорошо пожить!  Я  этого,  вообразите,  во  всю  жизнь
никогда не думала, а тут вдруг как будто кто-то точно стоит в  потемочках  в
уголке вагона и мне напоминает, что хотя я прожила в большом счастье,  но  я
ведь мужа с женой разлучила, что об этом забывать худо, а  лучше  думать  об
этом!
     И это ей сделало пользу.

ХХ

     Один великий человек  сравнивает  нашу  жизнь  на  земле  с  положением
пассажиров, едущих на корабле, который совершает далекое  плавание.  Кормчий
пускает их погулять по острову, к которому  пристало  судно,  но  дает  всем
наставление не отходить далеко и спешить назад на корабль по  первому  звуку
призывной трубы. Кто ходит  недалеко  и  помнит  о  своем  кормчем,  тот  не
прозевает его сигнала, и поспеет в свое  время,  и  поплывет  далее,  а  кто
заберется далеко и там расположится, как дома, тот  или  совсем  сигнала  не
услышит, или если и услышит, то не успеет прибежать на корабль, а  останется
на этапном острове, где ему казалось, что тут его  настоящее  жительство,  и
тогда так и придется ему оставаться на острове с  дикарями,  которые  готовы
поесть друг друга.
     Праша, очевидно, ходила не дальше того, откуда она могла  услыхать  то,
что ей надо было услышать, чтобы не жить с дикарями. Первою приметой, что до
слуха Праши долетел отзывающий звук, было то, что  она  стала  равнодушна  к
таким вещам, на которые ранее всегда обращала внимание.  Она  всегда  любила
быть в аккурате, и вдруг начала выходить на улицу в пальто, надетом  в  один
рукав и ли вовсе внакидку, "по-генеральски".
     Это заметили лавочники и дворники и говорили:
     - Преудивительно,  никогда  так  не  ходила;  всегда,  бывало,  идет  в
аккурате, а теперь одну руку в один рукав всунет, а другую  забудет,  и  еще
локоть подопрет, - совершенно старый генерал ползет.
     Ей об этом шутя говорили, "о она как будто  не  понимала  даже,  о  чем
речь, и продолжала "ходить по-генеральски", а потом стали замечать, что  она
перестала возражать и спорить, и на