какому праву? -  продолжаю  я
добиваться.
 - Капитану-то Постельникову? - отвечают мне с смущением.
 - Да-с.
 - Капитану Постельникову по какому праву?
 - Ну  да:  капитану  Постельникову  по  какому  праву?  Галчата  и  рты
замкнули: дескать, на тебя, брат, даже и удивляться не стоит.
 -  Вот,  -  говорят,  -  чубучок  ваш  с  змеиными  головками  капитана
Постельникова денщик не захватил, так извольте его получить.
 Я рассердился, послал всем мысленно тысячу проклятий,  надел  шинель  и
фуражку, захватил в руки чубучок с змеиными головками и повернулся к  двери,
но досадно же так уйти, не получа никакого  объяснения.  Я  вернулся  снова,
взял в сторонку мать моего хозяина, добрейшую старушку,  которая,  казалось,
очень меня любила, и говорю ей:
 - Матушка, Арина Васильевна! Поставьте мне голову на плечи: расскажите,
зачем вы отдали незнакомому человеку мои вещи?
 - Да мы, дитя, думали, - говорит, -  что  сынок  мой  Митроша  на  тебя
жалобу приносил, что ты квартиры не очищаешь, так что тебя по начальству  от
нас сводят.
 - Ах, Арина Васильевна, да разве, мол, это можно, чтобы ваш сын на меня
пошел жаловаться? Ведь мы же с ним приятели.
 - Знаю, - говорит, - ангел мой, что вы приятели,  да  мы  думали,  что,
может быть, он в шутку это над тобой пошутил.
 - Что это: жаловаться-то, - говорю, - он в шутку ходил?
 - Да.
 - Арина Васильевна, да нешто этак бывает? Нетто это можно?
 Арина Васильевна только растопырила руки и бормочет:
 - Вот, говори же, - бает, - ты с нами! - мы сами, дитя, не знаем, что у
нас было в думке.
 Я махнул рукой, захватил опять  чубучок,  сухо  простился  и  вышел  на
улицу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

 Не  могу  вам  рассказать,  в  каком  я  был  гадком  состоянии   духа.
Разыгранная со мною штука просто сбила меня с пахвей, потому  что  я,  после
своего неловкого поведения у знакомых дам капитана, ни за что не  расположен
был жить у его сестры и даже дал было себе  слово  никогда  не  видать  его.
Комната мне нравилась, и я ничего не имел против нее, но я имел много против
капитана мне его предупредительность была не по нутру, а главное, мне  было
чрезвычайно неприятно, что все  это  сделалось  без  моей  воли.  Но  я  мог
сердиться сколько мне угодно, а дело уже было сделано.
 Досада объяла меня несказанная, и  я,  чтобы  немножко  поразвлечься  и
порассеяться и чтобы не  идти  на  новую  квартиру,  отправился  бродить  по
Москве.
 Я  ходил  очень  долго,  заходил  в  несколько  церквей,  где  тупо   и
бессознательно слушал вечернюю службу, два или три раза  пил  чай  в  разных
трактирах, но, наконец, деваться более было  некуда.  На  дворе  уже  совсем
засумерчило, и по улицам только изредка кое-где пробегали запоздалые  чуйки
бродить по улицам стало совсем неловко. Я подошел к одному фонарю, вынул мои
карманные часы:  было  одиннадцать  часов.  Пора  было  на  ночлег  я  взял
извозчика и поехал на мою новую квартиру. К удивлению моему,  у  ворот  ждал
меня дворник он раскрыл передо мною калитку и вызвался  проводить  меня  по
лестнице с фонариком, который он зажег внизу, в  своей  дворницкой.  Ремень,
приснащенный  к  звонку  моей  квартиры,  был  тоже  необыкновенно  чуток  и
послушен: едва я успел  его  потянуть,  как  дверь,  шурша  своим  войлочным
подбоем, тихо отползла и  приняла  меня  в  свои  объятия.  В  передней,  на
полочке, тихо горел чистенький ночничок. Комната моя была чиста, свежа пред
большим образом спасителя ярко сияла лампада  вещи  мои  были  разложены  с
такой аккуратностью и с таким порядком, с каким я сам разложить  их  никогда
не сумел бы.  Платье  мое  было  развешено  в  шкафе  посреди  стола,  пред
чернильницей, лежал мой бумажник и на  нем  записка,  в  которой  значилось:
"Денег наличных 47 руб. ассигнациями, 4 целковых и серия", а внизу под этими
строками  выдавлена  буква  "П",  по  которой  я  узнал,   что   всею   этой
аккуратностью в моей комнате я  был  обязан  тому  же  благодатному  Леониду
Григорьевичу.
 "И скажите пожалуйста, - рассуждал я себе, - когда он все это делал?  Я
раскис и ошалел, да слоны слонял по Москве, а он как ни в чем  не  бывал,  и
еще все дела за меня попеределал!"
 Я  отдернул  альков  моей  кровати   и   увидел   постель,   застланную
ослепительно чистым бельем. Думать мне ни о чем больше не хотелось переехал
так переехал, или перевезли так перевезли, - делать уж нечего,  благо  тихо,
покойно, кровать готова и спать хочется. Я разделся,  перекрестился,  лег  и
заснул в ту же самую минуту, как только упал головой на подушки.  Занавески,
которою отделялся мой альков, я не задернул, потому  что,  ложась,  надеялся
помечтать при свете лампады но мечтанья, по поводу внезапного крепкого она,
не случилось зато  около  полуночи  меня  начал  осенять  целый  рой  самых
прихотливых сновидений. Мы с Постелышковым не то летели, не то  валились  на
землю откуда-то совсем из другого мира, не то в дружественных  объятиях,  не
то в каком-то невольном сцеплении. Я был какой-то темный, неопределенный он
такой  же  голубой,  каким  я  его  видел  и  каким  он  мне  только  и  мог
представляться но у  него,  кроме  того,  были  большие  влажные  крылышки
помахивая ими, он меня словно  всего  склеивал,  и  свист  от  взмахов  этих
крыльев, и сладостно и  резко  раздавался  в  моем  слухе.  Затем  вдруг  мы
очутились в этой самой комнате и ездили по ней долго  и  долго,  пока  вдруг
капитан дал мне в нос щелчок, и я проснулся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

 Пробуждение мое было удивительно не  менее  самого  сна.  Во-первых,  я
увидел над собою - кого бы вы думали? Точно так, как бывало в моем  детстве,
я увидел над моим изголовьем свежего,  воскового  купидона,  привешенного  к
алькову моей кровати. У купидона под крылышками была бархатная ермолочка  на
розовой шелковой подкладке, а на ней пришпилена бумажка, опять точно так  же
с надписью, как  бывало  во  время  моего  детства.  Это  меня  поразило.  Я
приподнялся с кровати и с некоторым  удовольствием  устремил  глаза  мои  на
бумажку. На ней было написано: "Оресту Марковичу Ватажхову на  новоселье,  в
знак дружбы и приязни. Постельников".
 "Черт знает, чего этот человек так нахально лезет ко мне в  дружбу?"  -
подумал я и только что хотел привстать  с  кровати,  как  вдруг  двери  моей
комнаты распахнулись, и в них предстал  сам  капитан  Постельников.  Он  нес
большой крендель, а на кренделе маленькую  вербочку.  Это  было  продолжение
подарков на мое новоселье, и с этих пор для меня  началась  новая  жизнь,  и
далеко не похвальная.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

 По моему безволию и малохарактерности я, конечно, сблизился с капитаном
Постельниковым безмерно и зато  стал  заниматься  науками  гораздо  менее  и
гораздо хуже, чем прежде.  Все  свое  время  я  проводил  у  моего  голубого
купидона и перезнакомился у него с массою самых нестрогих лиц женского пола,
которых в квартире Постельникова было всегда как мошек в погожий вечер.  Это
преимущественно  были  дамы  и  девицы  не  без  пятен  и  не  без  упреков.
Постельников был женский любимец и, как  настоящий  любимец  женщин,  он  не
привязывался  решительно  ни  к  одной   из   них   и   третировал   их   e
caaille(Пренебрежительно (франц.)), но в то же время лукаво угождал всем им
всевозможными мелкими, нежными услугами. Он и меня  втирал  в  особенное  ко
многим из этих дам расположение, отказываться  от  которого,  при  тогдашних
юных моих летах, я не всегда был в состоянии. Сближение мое с  этой  женской
плеядой, которую я едва в силах возобновить  в  своей  памяти,  началось  со
свадьбы той самой Тани или Лизы, которой я возил цветы. Она  выходила  замуж
за какого-то чиновника. Постельников был у  нее  посаженым  отцом  и  поднес
живую розу, на которой были его же живые стихи, которые я до сих пор  помню.
Там было написано:

 Розе розу посвящаю,
 Розе розу я дарю,
 Розу розой украшаю,
 Чтобы шла так к алтарю.



 На  этой  свадьбе,  помню,  произошел  небольшой  скандальчик  довольно
странного свойства. Постельников  и  его  приятель,  поэт  Трубицын,  увезли
невесту из-под венца прямо в Сокольники и возвратили ее ее супругу только на
другой день... Жизнь моя вся шла среди подобных историй, в которых, впрочем,
сам я был очень неискусен и слыл "Филимоном".
 Так прошел целый год, в течение которого я все слыл "Филимоном",  хотя,
по правде вам сказать, мне, как бы по  какому-то  предчувствию,  кличка  эта
жестоко не нравилась, и я употреблял  всяческие  усилия,  чтобы  ее  с  себя
сбросить. Я и пил вино, и делом своим, не занимался, и в девичьем вертограде
ориентировался, а поэт Трубицын и другие наши общие друзья как зарядили меня
звать "Филимоном", так и зовут. Ну, думаю: враг вас побери, зовите себе  как
хотите!  Перестал  об  этом  думать  и  даже  начал  совершенно   равнодушно
отзываться на кличку, бесправно заменившую мое крещеное имя.
 Однако я должен вам сказать,  что  совесть  моя  была  неспокойна:  она
возмущалась моим образом жизни, и я решил во что бы то ни стало выбраться из
этой компании дело стояло только  за  тем,  как  к  этому  приступить?  Как
сказать об этом голубому купидону и  общим  друзьям?..  На  это  у  меня  не
хватило силы, и я все откладывал свое решение  день  ото  дня  в  сладостной
надежде, что не подвернется ли какой счастливый случай и не  выведет  ли  он
меня отсюда, как привел?
 Избрав себе такой выжидательный способ действий, я  не  ошибся  в  моих
надеждах на благодетельный случай: он  не  заставил  себя  долго  ожидать  и
явился именно яко тать в нощи. Этим  распочинается  самая  скверная  полоса,
закончившая собою первую половину моей жизни.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

 Один раз, проводив от всенощной одну  из  своих  знакомых  дам,  я  под
мелким, частым дождем возвратился домой и, отворив свою дверь, - остолбенел.
В передней у меня сидели рядом два здоровенных солдата в голубых шинелях,  а
двери моей комнаты были связаны шнурком, на  котором  болталась  на  бумажке
большая красная печать. Меня так и откинуло назад в сени. Не забудьте, что в
тогдашнее время увидеть в своей комнате голубого солдата было совсем не  то,
что теперь, хотя и теперь, конечно, это визит не из  особенно  приятных,  но
тогда... это спаси боже что значило! Мне  тотчас  же  представилась  тройка,
которая мчит меня бог весть куда, где я пропаду без вести и сгину  неведомый
ни матери, ни родным, ни присным... И вот во мне  вдруг  пробудилась  вообще
мало свойственная мне  жгучая  энергия,  твердая  и  непреклонная  решимость
спасаться:  прежде  чем  подстерегавшие  меня  алгвазилы  могли   что-нибудь
сообразить, я быстро скатился с лестницы и явился  к  Леониду  Григорьевичу.
Капитан Постельников теперь, в моем отчаянном  положении,  был  единственный
человек, у которого я мог просить какого-нибудь разъяснения  и  какой-нибудь
защиты. Но его Клим отворил мне двери и объявил, что барина нет дома  и  что
даже неизвестно, когда он  возвратится,  потому  что  они,  говорит,  "порют
теперь горячку по службе".
 - Лантрыганили, - говорит, - лантрыганили, а вот теперь им генерал дают
проборку они и порют горячку и на ночь навряд ли вернутся.
 Положение мое делалось еще беспомощнее, и я решился во  что  бы  то  ни
стало отсюда не выходить. Хотя, конечно,  и  квартира  Леонида  Григорьевича
была не бог знает какое надежное убежище, но я предпочитал оставаться здесь,
во-первых, потому, что все-таки рассчитывал на  большую  помощь  со  стороны
Постельникова, а во-вторых, как известно,  гораздо  выгоднее  держаться  под
самою стеной, с которой стреляют, чем отбегать от нее, когда  вовсе  убежать
невозможно.
 Тут, думал я, по крайней мере никто не вздумает искать, и выстрелы хотя
на первое время, вероятно, пролетят над моею головой.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

 Изнывая и томясь в самых тревожных размышлениях о том, откуда и за  что
рухнула на меня такая напасть, я довольно долго шагал  из  угла  в  угол  по
безлюдной квартире Постельникова и, вдруг почувствовав неодолимую  слабость,
прикорнул на диванчике и задремал. Я спал так крепко,  что  не  слышал,  как
Постельников возвратился домой, и проснулся уже, по  обыкновению,  в  восемь
часов утра. Голубой купидон в это время встал и умывался.
 Расстроенный и  взволнованный,  я  вбежал  в  его  комнату  и  впопыхах
объяснил ему, какая со мною случилась история.
 Постельников с удивлением посмотрел на меня долгим пристальным взглядом
и, вдруг что-то припомнив, быстро хватил себя по лбу ладонью и воскликнул:
 - Ах, черт меня возьми,  прости  мне,  бога  ради,  Фили-моша,  за  мою
дурацкую рассеянность, - ведь это я забыл тебя предупредить. Успокойся - все
это, дружок, пустяки!
 - Позволь, - говорю, - как же мне успокоиться, когда меня сейчас  могут
сослать, и я даже не знаю за что?
 - Пустяки это, Филимоша, все пустяки: арест -  вздор,  и  сослать  тебя
никуда не сошлют, я тебе в том порука, что никуда тебя не сошлют.
 - Так ты,  -  говорю,  -  расскажи  мне,  пожалуйста,  в  чем  же  меня
подозревают, в чем моя вина и преступление, если ты это знаешь?
 - "Если я знаю"? Чудак ты, Филимоша! Разумеется, я знаю прекрасно, мой
друг, знаю. Это все дело из пустяков: у тебя книжку нашли.
 - Какую, какую нашли у меня книжку?
 - Рылеева "Думы".
 - Ну так что же, - говорю, - такое? Ведь это я у  тебя  же  эту  книжку
взял.
 - Ну, разумеется, - говорит, -  у  меня  я  этого  tete-a-tete(Наедине
(франц.)) с тобою и не отвергаю...
 -  Так  позволь  же,  пожалуйста...  что  же  это  такое?..  Откуда  же
кто-нибудь мог узнать, что у меня есть эта книжка?
 - А вот ты,  -  говорит,  -  не  горячись,  а  сядь  да  имей  терпение
выслушать, так я тебе и расскажу.
 Зная обильные потоки словотечения Леонида Постельникова и его  неумение
ничего рассказывать коротко и просто, я повиновался и, скрепя сердце, сел  и
страдальчески сложил на груди руки.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

 - Видишь ли, - неспешно начал мой мучитель, основательно  усаживаясь  у
туалета и приступая к распусканию своих папильоток, - видишь  ли,  про  это,
наконец, дознались...
 - Да я, - говорю, - я именно это-то и хочу знать, каким  образом  могли
дознаться про то, что я всего позавчера с глаз на глаз взял у тебя книжку?
 - Душа моя, да зачем же, - говорит,  -  ты  усиливаешься  это  постичь,
когда это все именно так и устроено, что ты даже, может быть, чего-нибудь  и
сам не знаешь, а там о тебе все это известно! Зачем же тебе в это проникать?
 - Нет, я, - говорю, - хочу знать, что же, где же я, с кем я  и  кто  за
мною шпионит?
 - Ну, вот уж и "шпионит"! Какие  у  вас,  право,  глупые  слова  всегда
наготове... Вот от этого-то  мне  и  неудивительно,  что  вы  часто  за  них
попадаетесь... язык мой - враг мой. Что такое "шпионство"? Это обидное слово
и ничего более. Шпион, соглядатай - это употребляется в военное время против
неприятеля, а в мирное время ничего этого нет.
 - Да позволь же, - говорю, - пожалуйста: как же стало известно,  что  у
меня есть твоя книга?
 - А  это  другое  дело  это  совсем  другое  дело  тут  нет  никакого
шпионства, а я, видишь... я тебе откровенно признаюсь, я, черт меня  побери,
как на себя ни злюсь, но я совсем неспособен к этой службе. Я  в  нее  и  не
хотел, - я хотел в уланы, а это все маменька так  устроила,  что...  в  этом
войске, говорит, хорошо, и обеспечено, и мундир, и шпоры, и  это  войско  на
войну не ходит, - а  между  тем  она,  моя  почтенная  матушка-то,  того  не
сообразила, годен ли я, способен  ли  я  к  этой  службе.  Тут,  правда,  не
контузят и не ранят, а выслужиться можно скорей, чем в битвах, но  зато  эта
служба требует, так сказать, высших  способностей,  тут,  так  сказать...  к
ученому даже нечто примыкает, потому что  требуется  наблюдательность,  а  у
меня ее никакейшей, а у нас за это не хвалят... - и основательно делают, что
не хвалят, потому что у нас без этого нельзя, потому что иначе на что же мы?
 - Нетерпение берет меня страшное!
 - Позволь, - говорю, - Христа ради, мне тебя перебить.
 - Да, хорошо, - отвечает, - перебей, братец, перебей, но ты  во  всяком
случае должен со мной согласиться, что ведь мы же должны заботиться  о  том,
чтобы мы оказывались на что-нибудь нужными?
 - Прекрасно, - говорю, - прекрасно, но позволь...
 - Нет, ты сам позволь: мы обязаны это доказать или нет, что мы нужны? А
почему? Потому, душа моя, что ведь мы  во  что-нибудь  стране-то  обходимся,
потому что мы ведь рубля два с полтиною в год государству-то стоим?
 Господи, мне приходилось хоть плакать.
 - Бога ради, - говорю, - Леонид Григорьевич, мне не  до  разговоров  я
тебя с умилением прошу, не неси ты мне, Христа ради,  всей  этой  ахинеи,  а
скажи мне, за что меня берут?
 - Да я к этому и иду! что же ты сам меня перебиваешь, а  сам  говоришь,
что я несу ахинею?
 - Ну ладно, - говорю, - я молчу и не перебиваю,  но  только  ради  бога
скажи скорее, в чем же дело?
 - А в чем, ты думаешь, дело? Все дело в том, что у нас до этих пор  нет
еще настоящих наблюдательных людей. Оттого мы черт знает чем  и  занимаемся.
Ты видал у меня нашего офицера Бекасинникова?
 - Ну, видал, - говорю, - видал.
 - Прекрасный парень, товарищ и добрейшая душа, - а ведь  как,  каналья,
один раз  меня  срезал?  Тоже  вот  как  у  меня:  наблюдательности  у  него
никакейшей и не  находчив,  а  ведь  это  в  извинение  не  берется  его  и
приструнили, и так приструнили, что хоть или в отставку подавай или переходи
в другую службу, но из нашего ведомства это уже считается... неловко. Что же
ты думаешь он, свинья, сделал? Встретил меня на улице и ну меня обнимать, да
потихоньку снял у меня с сабли темляк и положил его мне в карман  шинели,  а
сам сообщил, что "Постельников, говорит, манкирует формой и  подает  вредный
пример другим". Меня вдруг и зовут: я ничего не знаю, являюсь как  был  -  и
прямо поехал за это на гауптвахту. Там и нашел я  темляк  в  шинели,  да  уж
нечего делать. Но я Бекасинникова в том не виню: что же  ты  будешь  делать?
Герои редки, а службой своей должен каждый дорожить.
 Меня вдруг осенило.
 - Остановись, - говорю, - Леонид Григорьевич, - я боюсь,  что  я  тебя,
наконец, понимаю?
 - Ну да, - говорит, - Филимоша, да, ты прав между четырех  глаз  я  от
тебя не скрою: это я сообщил, что у тебя есть  запрещенная  книжка.  Приношу
тебе, голубчик, в этом пять миллионов извинений, но  так  как  иначе  делать
было нечего... Ты, я думаю, ведь сам заметил, что я последние дни повеся нос
ходил... Я ведь службы мог лишиться, а вчера мне приходилось хоть вот как, -
и Постельников выразительно черкнул себя рукой  по  горлу  и  бросился  меня
целовать.
 Поверите  или  нет,  я  даже  не  мог  злиться.  Я  был  так  ошеломлен
откровенностью Постельникова, что не только не обругал его, но даже не нашел
в ответ ему  ни  одного  слова!  Да  немного  времени  осталось  мне  и  для
разговоров, потому что в то время, как я не  мешал  Постельникову  покрывать
поцелуями мои щеки, он махнул у меня за плечами своему денщику, и  по  этому
мановению в комнату явились два солдата и от него же взяли меня под арест.
 Я просидел около десяти дней в какой-то  дыре,  а  в  это  время  вышло
распоряжение исключить меня из университета, с тем чтобы ни в  какой  другой
университет не принимать  затем  меня  посадили  на  тройку  и  отвезли  на
казенный счет в наш губернский город под надзор  полиции,  причем,  конечно,
утешили меня тем, что, во внимание к молодости моих лет, дело мое не  довели
до ведома высшей власти. Сим родительским мероприятием  положен  был  предел
учености моей.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

 У нас в деревне уже знали о моем несчастии. Известие об этом  дошло  до
дядина имения через чиновников, которым был прислан секретный наказ, где мне
дозволить жить и как наблюдать за мною. Дядя тотчас понял в чем дело, но  от
матушки половину всего скрыли. Дядя возмутился за меня и, бог знает  сколько
лет не выезжая из деревни, тронулся сам в губ