внизу, и мне только слышно было, что ты кричишь. Я  глянула
вниз, а тебя там волки  рвут:  черные  такие,  страшные.  Я  хотела  к  тебе
броситься, да нельзя, ножки  мои  не  трогаются.  А  тут  ко  мне  навстречу
много-много  детей  набежало:  все  хорошенькие  такие  да  смешные,  Настя:
голенькие и с крылышками. Надавали мне яблочек, конфеток в золотых бумажках,
и стали мы летать, - и я, Настя, летала, и у меня будто крылышки выросли.  А
тут ты меня назвала, я и проснулась. Хороший это сон, Настя?
     - Хороший, моя крошка, хороший. Спи с богом!
     - О чем же ты, Настя, плачешь?
     - Так, ни о чем, деточка; спи!
     - Зубки у тебя болят?
     - Да; спи, спи!
     - Нет, скажи, о чем плачешь? Кто тебя обидел?
     - Зубки болят.
     - Нет, - нетерпеливо сказала девочка, - кто тебя обидел?
     - Никто, мой дружок. Так, скучно мне.
     - Скучно?
     Настя кивнула головой, а  глаза  полнехоньки  слез.  Девочка  стала  ее
гладить по лицу ручками и лепетала:
     - Не плачь. Чего скучать? Весна будет, поедем с мамой к тете; будем  на
качелях качаться с тобой. Григорий садовник опять нас будет  качать,  вишень
нам даст, веночек тебе совьет...
     - Ах, крошка ты моя несмысленная! Совьет мне веночек  Григорий,  да  не
тот, - отвечала Настя и ткнулась головой в подушку, чтоб не слыхать было  ее
плача. Только плечи у нее вздрагивали от задушенного взрыва рыданий.
     - Настя! Чего ты? - приставала девочка. -  Настя,  не  плачь  так.  Мне
страшно, Настя; не плачь! - Да и сама,  бедняжечка,  с  перепугу  заплакала;
трясет Настю за плечи и плачет голосом. А та ничего не слышит.
     На ту пору барыня со свечкой и хлоп в детскую.
     - Что это! что это такое? - закричала.
     - Мамочка милая! Настю мою обидели;  Настя  плачет,  -  отвечала,  сама
обливаясь слезами, девочка.
     - Что это? - отвечала барыня. - Настасья! Настасья! - А та не слышит. -
Да что ты в самом деле дурачишься-то! - крикнула барыня и толкнула  Настасью
кулаком в спину.
     Прокинулась Настя и обтерла слезы.
     - Что ты дурачишься? - опять спросила барыня. Настя промолчала.
     - Иди спать в девичью.
     - Мамочка, не гони Настю: она  бедная!  -  запросила  девочка  и  опять
заплакала и обхватила ручонками Настю.
     - Иди в девичью, тебе говорю! - повторила барыня, - не пугай детей, - и
дернула Настю за рукав.
     - Ай! ай! мама, не тронь ее!  -  вскрикнуло  дитя.  Вскипела  барыня  и
схватила на руки дочь, а та так и закатилась; все к Насте рвется с рук.
     - Розог, розог, вот сейчас тебе розог дам! - закричала мать на Машу.  А
та все плачет да кричит: "Пусти меня к моей Насте; пусти к Насте!"
     Поставила барыня девочку на пол; подняла ей подольчик рубашечки,  да  и
ну ее валять ладонью, - словно как и не свое дитя родное. Бедная Маша только
вертится да кричит: "Ай-ай! ай, больно! ой, мама! не буду, не буду".
     Настя,  услыхав  этот  крик,  опомнилась,  заслонила  собой  ребенка  и
проговорила: "Не бейте ее, она ваше дитя!"
     Ударила барыня еще раз пяток, да все не попадало по  Маше,  потому  что
Настя себя подставляла под руку; дернула с сердцем дочь и повела за  ручонку
за собою в спальню.
     Не  злая  была  женщина  Настина   барыня;   даже   и   жалостливая   и
простосердечная, а тукманку дать девке или своему  родному  дитяти  ей  было
нипочем. Сызмальства у нас к этой скверности приучаются и в мужичьем быту  и
в дворянском. Один у другого словно перенимает. Мужик  говорит:  "За  битого
двух небитых дают", "не бить - добра не видать", - и колотит кулачьями; а  в
дворянских хоромах говорят: "Учи, пока впоперек лавки  укладывается,  а  как
вдоль станет ложиться, - не выучишь", и порют розгами. Ну, и там бьют и  там
бьют.  Зато  и  там  и  там  одинаково  дети,  вдоль   лавок   под   святыми
протягиваются. Солидарность есть не малая.
     Эх, Русь моя, Русь родимая! Долго ж тебе еще валандаться с твоей грязью
да с нечистью? Не пора ли очнуться, оправиться? Не пора ли разжать кулак, да
за ум взяться? Схаменися,  моя  родимая,  многохвальная!  Полно  дурачиться,
полно друг дружке  отирать  слезы  кулаком  да  палкой.  Полно  друг  дружку
забивать да заколачивать! Нехай плачет, кому плачется. Поплачь ты и сама над
своими кулаками:  поплачь,  родная,  тебе  есть  над  чем  поплакать!  Авось
отлегнет от  твоей  груди,  суровой,  недружливой,  авось  полегчеет  твоему
сердцу, как прошибет тебя святая слеза покаянная!

IV

     Перевенчали Настю с Гришкой Прокудиным. Говорил народ, что  не  свадьба
это была, а похороны. Всего было довольно: питья, и еды, и гостей званых; не
было только веселья да радости. Пьяные  шумели,  кричали,  куражились,  -  и
больше всех куражился Костик. Он два раза заводил драку, и Прокудин два раза
разводил его. Но трезвого задушевного веселья  и  в  помине  не  было.  Бабы
заведут песню, да так ее кое-как и скомкают; то  та  отстанет  от  хора,  то
другая - и бросят. Глядят на молодых да перешептываются. Молодые  сидели  за
особым столом; Гришка  был  расчесанный,  примасленный,  в  новой  свите,  с
красным бумажным платком под шеей. С лица у него тек пот, а с головы  масло,
которым его умастила усердная сваха. Гришка  был  в  этот  вечер  хуже,  чем
когда-нибудь. Плоские волосы, лоснящиеся от втертого  в  них  масла,  плотно
прилегли к его выпуклому  лбу  и  обнаруживали  еще  яснее  его  безобразную
голову.  Он  вообще  походил  теперь  на   калмыцкого   божка-болванчика   и
бессмысленным взором обводил шумную компанию. На молодую жену он не смотрел.
Его женили, а ему все равно было, на ком его женили. - А Настя? Настя сидела
обок мужа не живая, не мертвая. Даже  когда  кто-нибудь  из  пьяных  гостей,
поднимая стакан, говорил: "горько! подсластите, молодой князь со  княгинею",
Настя, как не своя,  вставала  и  давала  целовать  себя  Григорью  и  опять
садилась. Ни кровинки не видно было в ее лице, и  не  бледное  оно  было,  а
как-то почернело. С самого утра этого дня сна  будто  перестала  мучиться  и
точно как умерла. Одевали ее к венцу, песни пели,  косу  девичью  расчесывая
под честной венец; благословляли образами сначала  мать  с  Костиком,  потом
барин с барыней; она никому ни словечка не промолвила,  даже  плачущую  Машу
молча поцеловала и поставила ее на пол. Посадили ее  в  господскую  кибитку,
обвешанную красными платками, и к церкви  привезли.  В  церкви  долго  ждали
попа; все свахи, дружки и поддружья измерзли, поминаются, и Гришка  поминает
ноги и носом подергивает; а Настя как стала, так и стоит потупя глаза  и  не
шелохнется. Пришел, наконец, поп, и началось венчание.
     - Имаши ли, Григорие, благое произволение пояти себе  сию  Анастасию  в
жену? - спросил поп Григория.
     Григорий ничего не ответил. Поп обратился с вопросом  к  Насте,  и  она
ничего не ответила. Они оба не поняли вопроса  и  не  догадались  даже,  что
вопрос этот к ним обращается. Поп, наконец,  перевенчал  Настю  с  Григорьем
Прокудиным. Когда водили Настю вокруг налоя и пели: "Исайя, ликуй! Дева  име
во чреве и роди сына Еммануила", она дико взглянула вокруг, остановила глаза
на брате и два раза споткнулась, зацепившись  за  подножье.  В  толпе  пошел
шепот:  "Ох!  нехорошо  это,  бабочки!  не  к  добру  это   она,   болезная,
спотыкнулась-то!" Так и вина Настя хлебнула с Григорьем из  одной  чашки  "в
знак единения", тихо и покойно. Но когда поп велел им поцеловаться, она  как
будто шарахнулась в сторону, однако дала себя обнять и поцеловать  молча.  В
притворе церковном свахи завернули ей  косу  под  белую  женскую  повязку  с
красной бумажной бахромой; надели  паневу  с  мишурным  позументом  и  синей
прошвой спереди; одели опять в белый тулуп и повезли в дом свекра. Тут Настя
кланялась и свекру-батюшке, и свекрови-матушке,  и  мужу,  и  брату  своему,
глотала вино, когда к ней приставали: "Пригубь, княгиня молодая", безропотно
давала свои уста Гришке, когда говорили: "горько",  "кисло",  "мышиные  ушки
плавают", и затем сидела безмолвным истуканом,  каким  ее  видели  в  начале
настоящей главы.
     Попойка все продолжалась; гости шатались, спорили и  кричали.  Свахи  и
дружки тоже подгуляли, и о молодых на время  как  будто  позабыли.  Прокудин
угощал  гостей  с  усердием  и  все  оглядывая.  Заметив  на  верхнем   полу
раскрасневшуюся молодую бабочку, бывшую  Настиной  свахой,  он  выразительно
кивнул ей головой и опять продолжал  потчевание.  Сваха  поправила  повязку,
выбежала за дверь и через четверть  часа  возвратилась  с  другою  свахой  и
дружком. Молодых повели спать в пуньку с шутками да прибаутками. Более  всех
тут отличалась Настина сваха, у которой муж другой год пропадает на  Украине
и которая в  это  время  успела  приобрести  себе  кличку  Варьки-бесстыжей.
Впрочем, ее никто не обегал, потому что она была и работница  хорошая  и  из
хорошего дома. О ее родных говорили, что они "первые хозяины", и  Варьке  по
ним везде был почет, хоть и знали, что она баба гулящая. Ну да "у  нас  (как
говорят гостомльские мужики) из эвтого просто",  -  ворон  ворону  глаза  не
выклюет. У нас лягушек очень много в прудах, так как эти лягушки раскричатся
вечером, то говорят, что это  они  баб  передразнивают:  одна  кричит:  "Где
спала! где спала!" - а другая отвечает: "Сама какова! сама какова!" Впрочем,
это так говорят, а уж на самом деле баба бабу не выдает: все шито да  крыто.
Только стариков так иной раз выводят на  чистую  воду.  Зато  уж  старики  и
молчат, не упрекают баб ничем, а то проходу не будет от них; где  завидят  и
кричат: "Снохач! снохач!" У нас погудка живет, что когда-то давненько в нашу
церковь колокол везли; перед  самою  церковью  под  горой  колокол  и  стал,
колесни завязли в грязи - никак его не вытащить. Припрягли еще лошадей, куда
только можно было цеплять; бьют, мордуют, а дело не идет, потому что  лошади
не съезженные: одна дернет, а другая стоит. Никак не  добьешься,  чтобы  все
сразу приняли. Бились, бились и порешили, что лучше взвести колокол на  гору
народом.  Собрался  весь  народ,  подцепили  за  передок  колесней  веревки,
крикнули:

                               Первой, другой
                                   Разом!
                               Еще другой
                                   Котом!
                               Ухха-ху-о!

     Колокол  пошел,  но  на  половине  горки  народ  стал;  отдохнуть.  Тут
разумеется, сейчас смехи да пересмешки: кто как, вез; да кто надюжался,  кто
лукавил. Шутили так, отдыхаючи.
     - Ну, будет! - крикнул дьячок. Молодой был парень и шутник  большой.  -
Будет, - говорит, - стоять-то да зубы скалить, принимайся опять.
     Народушка опять взялся, опять пропел "первой-другой" и потянул.
     - Что-то тяжело стало! - крикнул дьячок.
     - И то, малый, словно потяжелело! - отозвался кто-то из ребят.
     - Верно, снохач какой-нибудь есть промеж нас, - крикнул дьячок.
     - Снохачи долой! - гаркнули молодые ребята и все мужики,  этак  лет  за
сорок, так сразу и отскочили, а остальные не удержали колокола, и он загудел
опять книзу.
     Смеху было столько, на всю деревню, что и  теперь  эта  погудка  живет,
словно вчера дело было. А там уж правда ли это или нет - за это не  отвечаю.
Только в Гостомле всякое малое дитя эту погудку расскажет, и обапольные бабы
нашим мужикам все смеются: "Гостомцы, - говорят они,  -  как  вы  колокол-то
тянули?" Часто этак смеются.
     Бабы у нас бедовые, "разухабистые", что говорится;  а  Варька-бесстыжая
на все дела была первая. Ее все  брали  в  свахи,  и  она  считалась  лучшею
свахою, потому что была  развеселая,  голосистая,  красивая  и  порядки  все
свадебные знала. Ребят у нас женят все молодых, почти мальчишек, на иного  и
смотреть еще не на что, а уж его окрутят с девкой. Ничего иной  не  смыслит,
робеет перед женою, родным в это дело мешаться неловко, так и дорожат свахой
смелой да бойкой. А уж Варька была такая  сваха,  что  хоть  какого  робкого
мальчишку жени, так она ему надает смелости и "доведет до делов".  Она  была
свахою и у Насти. Другая сваха, со стороны жениха, была только для  прилики.
Это была веселая востролиценькая бабенька; она только пела да  вертелась,  а
дела-то от нее никакого не было. Всем делом орудовала Варька, и на нее  одну
все обращали внимание.
     Раздела Варька Настю в холодной пуньке, положила ее в холодную  постель
и одела веретьем, а сверху двумя тулупами. Тряслася Настя так,  что  зубы  у
нее стучали. Не то это от холода, не то бог ее знает от чего. А таки и холод
был страшный; -
     - Зазябла, молодка! - говорила Варька Насте: потом  погасила  фонарь  и
вышла.
     Через минуту дверь пуньки опять  скрипнула:  "Иди!  иди,  дурашный!"  -
шепнула Варька  и  насильно  втолкнула  в  пуньку  молодого  князя  Григорья
Прокудина.
     А в избе все шла попойка, и никто в целом доме в эти минуты не  подумал
о Насте; даже свахи только покрикивали в сарайчике, где лежал отбитый колос:
"Не трожь, не дури, у тебя жена есть!"  -  "Ай,  ну  погоди!  Дай  вот  жене
скажу", - раздавалось в сарайчике. В избе на  рюминском  хуторе  тоже  видно
было, что народ гуляет; даже Алены не было  дома,  и  только  одна  Петровна
стояла на коленях перед иконой и, тепля грошовую свечечку из желтого  воска,
клала земные поклоны, плакала и, задыхаясь, читала: "Буди благословен день и
час, в онь же господь наш Иисус Христос страдание претерпел".
     Не знаю, отчего у нас старые люди очень  многие  знают  эту  молитву  и
особенно любят ею молиться, претерпевая страдания,  из  которых  соткана  их
многопечальная жизнь. Этой молитвой Петровна молилась за Настю  почти  целую
ночь, пока у Прокудина кончился свадебный пир и Алена втащила в избу  своего
пьяного мужа, ругавшего на чем свет стоит Настю.

V

     С тех пор как Варвара стала ходить в свахах, она никогда  не  запомнила
такой свадьбы, какова ей далась Настина свадьба. И на колосе она наигралась,
и назяблась уж порядком, и из избы ей уж  два  раза  доносили,  что  жареный
петух готов и пора молодых поднимать, "а поднимать их не с чем". Зло Варвару
берет страшное. Она с сердцов то выругает Григорья  "сопатым",  то  в  дверь
пуньки рукой, будто невзначай, стукнет, - а все нет того,  чего  ей  ждется.
Походила она и стукнула еще раз  -  дверь  отворялась,  и  перед  изумленною
свахою предстала Настя совсем одетая: в паневе, в фартуке и в повязке.
     - Что ж это вы? - воскликнула Варвара.
     - Пойдем, куда тебе нужно, - тихо ответила Настя, взяв сваху  за  руку.
Это было первое слово, которое выговорила Настя в день своей свадьбы.
     Делать было нечего; Варвара собрала дружков, оправила голову замерзшему
Гришке, и с церемониею повели молодых за брачный стол есть когута жареного и
пшенную кашу с коровьим маслом.
     Невесело шли поздравления. Гости поздравляли заикаясь и не  договаривая
приличных случаю двусмысленных острот и обычных прибауток.  Прокудин  шептал
что-то Костику на ухо, а тот, едва  понимая  пятое  слово,  вскрикивал:  "Не
может быть! Эшь она! гади я ее!" Алена толкнула мужа и твердила ему:  "Полно
срамничать-то, озорник! Полно сестру-то хаить, - ты глянь на нее, какая она:
краше в гроб кладут". Настя сидела за масленой кашей и жареным когутом и  ни
к чему не прикасалась.  Она  нисколько  не  изменилась  и  смотрела  тем  же
равнодушно убитым взглядом, каким глядела час тому назад, когда ее еще сваха
Варвара не выводила из-за стола в пуньку. Григорий как-то совсем осовел:  он
и перезяб, и спать ему хотелось, и он зевал и жался. Сваха Варвара хлопотала
около молодых, потчевала их, а сама трещала и, как сорока, оборачивалась  на
все стороны. Григорий выпил стаканов шесть браги, а Настя  и  полстакана  не
могла выпить, потому что брага была хмельная,  разымчивая.  У  нас  в  такую
брагу пенного вина подбавляют, и человек от нее скоро  дуреет;  а  свашенька
Варвара поусердствовала для молодых и, отняв для них браги в  особый  кубан,
еще влила туда добрую долю пенника. Никак не могла пить Настя этой браги,  с
души ее она мутила. Без привычки таки этой браги, сыченой с пенником  или  с
простой полугарной водкой, никак нельзя пить: и не вкусна она, а запах в ней
делается отвратительный, и  голова  вдруг  разболевается.  А  мужики  охотно
портят вкусную хлебную брагу винной подмесью,  потому  что  с  подмесью  она
крепче, "сногсшибательнее".
     Григорий выпил шестой стакан браги,  словно  развеселился  и  стал  все
засовывать руку за спину жене, стараясь ее как бы обнять; но смелости у него
на это недоставало, и рука в половине своего эротического движения падала на
лавку сзади Насти. Выпил Григорий еще два стакана, смелее целуясь с женою за
каждым "горько"; сваха объявила, что "молодой княгине пора упокой  принять",
и опять с известными церемониями уложила Настю  в  ее  холодной  супружеской
спальне. Потом взяла Григорья в чулан в сенях; долго ему говорила и то и се,
"ты, - говорит, - дурак сопатый! Чего ты на нее смотришь? Ведь  это  не  про
господ, а про свой расход. Другой бы на твоем месте  досе...  Да  где  тебе,
дуриле лопоухому!"
     - Чего ты ругаешься-то? - гнусил Григорий. - Ты до время не ругайся.  Я
тебе говорю, не ругайся. Мы свое дело понимаем.
     - То-то! - значительно сказала сваха и, заставив молодого выпить стакан
водки, повела его к Насте. В пуньке она опять налила водки и поднесла Насте,
но Настя отпросилась от угощенья, а Григорий,  совсем  уже  опьяневший,  еще
выпил. Сваха тоже выпила и, взяв штоф под  мышку,  вышла  с  фонарем  вон  и
затворила за собою пуньку.
     - Настасья! а Настасья! - гнусил Григорий, хватая рукою по кровати.
     - Что? - тихо, но нетерпеливо спросила Настасья.
     - Ты тута? Настя молчала.
     - Тута ты, Настасья? - опять спросил молодой.
     - Да тута, тута! Где ж бы я поделась?
     - То-то, - проговорил молодой.
     А Насте крепко-крепко хотелось не быть теперь тута. Да, говорят у  нас,
во-первых: "Не так живи, как хочется, а так, как бог  велит",  а  во-вторых,
говорят: "Жена человеку всякому богом назначена, еже бог сопряже человек  да
не разлучает".
     Всю эту ночь у Прокудиных пили да гуляли, и поснули, где  кто  ткнулся,
где кому попало.
     Утром раньше всех к Прокудиным пришла сваха Варвара.
     - Что, как молодые? - спросила.
     - Ничего, спят.
     - Ну, нехай их поспят еще.
     Опохмелились, закусили и  лясы  поточили.  Пришли  дружки,  кое-кто  из
родных, опять выпили, опять побалакали, да и про  молодых  опять  вспомнили.
"Пора подымать!" - сказала Варвара.
     Все согласились, что пора поднимать. Бабы домашние стали собирать новый
завтрак для молодых, а Варвара с дружками и другой свахой  пошли  к  пуньке.
День был ясный, солнечный, и на дворе стояла оттепель.
     Пришла Варвара с дружками к пуньке,  отперла  замок,  но,  как  опытная
сваха, не отворила сразу дверь, а постучала в нее рукой и окликнула молодых.
Ответа не было. Варвара постучала в другой раз, - ответа опять  нет.  "Стучи
крепче!" - сказал Варваре дружко. Та застучала из всей силы, но снова  никто
ничего не ответил. "Что за лихо!" - промолвила Варвара.
     - Отворяй двери! - сказал дружко.
     Варвара отворила двери, и все вошли в пуньку.
     Григорий лежал навкось кровати и спал мертвым сном; он был  полураздет,
но не чувствовал холода и тяжело сопел носом. Насти не было. Свахи и  дружки
обомлели и в недоумении смотрели друг на друга. В самом  деле,  пунька  была
заперта целую ночь; Григорий тут, а молодой нет. Диво, да и только!
     - Что ж это, братцы? - проговорил, наконец, один дружко.
     - Это диковина, - отвечал другой.
     - Это неспроста, - сказали свахи.
     - Это его дело, - опять заметил первый дружко. В  углу,  за  сложенными
бердами и всякою рухлядью, что-то зашумело.
     - Ах! Ах! - закричали бабы, метнувшись в двери, а за ними  выскочили  и
мужики.
     - Чего вы? чего вы? - проговорил тихий Настин голос.
     - Это молодайка! - воскликнули