- добавила она,  поднимаясь  с  дивана  и  становясь  пред
Висленевым, - ваша роль, пока мы здесь и пока наши отношения не  могут  быть
иными как они есть, вполне зависит от вас. Назвать вас тем, чем вы  названы,
я была вынуждена условиями моего и вашего положения, и от  вас  зависит  все
это даже и здесь сделать или очень для вас тяжелым,  как  это  было  до  сей
минуты, или же... эта  фиктивная  разница  может  вовсе  исчезнуть.  Как  вы
хотите?
     - Разумеется, я бы хотел, чтоб она исчезла.
     - В таком случае... я не помню, право... мне  кажется,  когда  мы  были
там... на хуторе, у Синтяниной...
     - Да-с.
     - Когда мы были там после последнего раза, как был у  меня  Сумасшедший
Бедуин и рассказывал про своего Испанского Дворянина...
     - Пред самою дуэлью Горданова?
     - Да, пред самым убийством Подозерова.
     - Вы говорите убийством?
     - Да, я говорю "убийством". Пред самым этим событием вы  говорили,  что
вы порой нечто такое  чувствуете...  что  на  вас  как  будто  что-то  такое
находило или находит?
     - Ах, да... вы про это! Да, я иногда нечто этакое как будто ощущал.
     - Что же именно такое?
     - То есть, как вам сказать: что такое именно, этого я вам рассказать не
могу, но ощущал и именно что-то странное.
     - На что же это, например, хоть похоже?
     - Решительно, что ни на что не похоже, а совсем что-то такое...  понять
нельзя!
     - Эту способность в вас следовало бы определить.  Я  подозреваю  в  вас
способность сделаться медиумом, а если вы медиум, то поздравляю:  вы  можете
доставить бесконечную пользу и себе, и обществу.
     - Что же, я готов, - отвечал Висленев.
     - Но только я говорю: вас надо испытать.
     - С величайшим моим удовольствием.
     - И тогда если окажется, что  вы  медиум  и,  как  я  полагаю,  сильный
медиум...
     - Непременно сильный, я это чувствую.
     - Тогда, каково бы ни было ваше положение, оно не  только  не  помешает
нам быть всегда вместе в полном равенстве, но общество  само  станет  у  вас
заискивать и вы ему станете предписывать.
     Бодростина замолчала; Висленев тоже безмолвствовал. Он что-то прозревал
в напущенном Глафирой тумане, и в  дали  для  него  уже  где-то  мелодически
рокотали приветные колокольчики, на звуки которых он готов был спешить,  как
новый Вадим. В ушах у него тихо звонило, опущенные руки тяжелели, под языком
становилось солоно, он в самом деле имел теперь право сказать,  что  ощущает
нечто неестественное, и естественным путем едва мог прошипеть:
     - А что же такое, например, я буду после обществу предписывать?
     - Взгляды, мнения, мало ли что!
     - Да, да, да, понимаю.
     - Как посредник высших сил,  вы  можете  сделать  очень  много,  можете
реформировать нравственность, разъяснять неразрешимые до сих пор  дилеммы...
ну, вообще обновлять, освежать, очищать человеческое мышление.
     - Да, да, понимаю: обновлять мышление и только.
     - Как и только! - удивилась Глафира.
     -  Да;  то  есть  можно  только  предписывать,  обновлять   мышление...
реформировать мораль и тому  подобное,  а  ничего  практического,  реального
предписывать нельзя?
     - Ничего реального?.. Гм! - Глафира рассмеялась и добавила,  -  а  вам,
верно, думалось, что вы  можете  дать  предписание  перевезти  к  вам  кассы
Ротшильда или Томсона Бонара?
     - Нет, я знаю, что этого нельзя.
     - Напрасно  вы  это  знаете  таким  образом,  потому  что  это,  весьма
напротив, не нельзя, а возможно.
     У Висленева даже горло внутрь в грудь потянуло.
     - Как же возможно велеть привезти к себе кассы?
     - Отчего же, если это будет внушено хорошим умом...
     - Позвольте! позвольте! - перебил, вскочив с места, Висленев. -  Теперь
я понимаю.
     - Едва ли?
     - Нет-с, понимаю, совершенно понимаю.
     При этом он раскатился веселым смехом и заходил по комнате.
     Глафира молча зажгла свечи и пересела на другой диван.
     - Теперь я понимаю все, - заговорил, остановись с  таинственным  видом,
Висленев. - Я понимаю вас, понимаю ваше отступничество от прежних идей, и  я
вас оправдываю.
     - Благодарю, - уронила Бодростина, начиная разрезывать новый том "Revue
Spirite" {"Журнал спиритов" (фр.).}.
     - Да, я не только вас оправдываю, но  я  даже  пойду  по  вашим  стопам
смелее и далее.  Извольте-с,  извольте!  уверенный  отныне,  что  разрушение
традиций и морали путем ласкового спиритизма гораздо удобнее в наш век,  чем
путем грубого материализма, я... я не только свободною совестью перехожу  на
вашу сторону, но... но я  с  этой  минуты  делаюсь  ревностнейшим  гонителем
всякого грубого материализма, кроме...
     - Конечно, кроме материализма и любви, - перебила с улыбкой Бодростина.
     - И то нет; я вовсе не то хотел сказать, а  я  хотел  бы,  кроме  всего
этого, еще где-нибудь разразиться против  материализма  жестокою  статьей  и
поставить свое имя в числе его ярых врагов.
     - Место готово.
     - Где же?
     - Идите переоденьтесь и едем.
     Висленев встал, переоделся и поехал, и от этого ему сделалось хуже.


        Глава девятая
        Он теряет свое имя и получает имя Устина

     Итак, они вышли, сели в фиакр и поехали. Ехали много ли, мало ли, долго
ли, коротко ли, и остановились: сердце у Жозефа упало как перед экзаменом, и
он перекрестился в потемках.
     Теперь они уже не ехали, а шли.
     Припоминает Висленев, что он был введен Глафирой в почтенное  собрание,
где встретил очень много самых разнообразных и странных лиц, с именами и без
имен, с следами искры Божией и без этого божественного знака,  но  все  были
равны,  без  чинов  и  без  различий  положения.  Однако,  при  всей   своей
ненаблюдательности, Висленев усмотрел, что и здесь есть свои  деления,  свой
"естественный подбор", своя аристократия и  свой  плебс,  -  первых  меньше,
последних целая  масса;  физиономии  первых  спокойны  и  свидетельствуют  о
savoirfaire {Посвященное (фр.).}; лица плебса дышат поэтическим смущением  и
тревогой простодушных пастушков, пришедших  к  волшебнице  отыскивать  следы
отогнанных ночью коней и волов своего стада.
     По своей ненаходчивости и запуганности Висленев всего легче склонен был
примкнуть к искателям  стад,  но  Глафира,  вошедшая  при  содействии  своей
графини и баронессы в аристократию спиритизма, выдвинула  своего  печального
рыцаря  вперед  и  дала   ему   помазание   savoir-faire.   Висленев   начал
пророчествовать, в чем ему немало помогли давние упражнения в  этом  роде  в
нигилистических кружках Петербурга. Кроме того, священнодействие  это  здесь
ему было облегчено необыкновенно ловким приемом Глафиры, которая у  подъезда
сказала ему, что он не должен говорить по-французски,  чтобы  не  стесняться
своим тяжелым выговором, и, введя, тотчас отрекомендовала русским человеком,
совсем  не  понимающим  французского  языка,  но  одаренным   замечательными
медиумическими способностями, и, в доказательство его несведущности в языке,
громко сказала по-французски:
     - Get homme est borne, mais il donne souvent des reponses aux questions
les plus profondes {Это ограниченный человек, но часто  он  дает  ответы  на
самые глубокие вопросы (фр.).}.
     Все блажные и блаженные окинули Висленева внимательным  взглядом,  и  в
дальних рядах, где расслышана была только часть этой рекомендации, прокатило
имя monsieur Borne, нового медиума, нового адепта великого нового учения.
     Таким образом с Висленевым здесь на первом же шагу  повторилось  то  же
самое, чем он так обижался в Петербурге, где люди легкомысленно затеряли его
собственное имя и усвоили ему название  "Алинкина  мужа".  Теперь  здесь,  в
спиритском кружке Парижа, он делался monsieur Borne, что ему тоже.  конечно,
не было особенно  приятно,  но  на  что  он  вначале  не  мог  возразить  по
обязанности притворяться не понимающим французского языка, а потом...  потом
ему некогда было с этим возиться: его заставили молиться " неведомому Богу";
он удивлялся тому, что чертили медиумы,  слушал,  вдохновлялся,  уразумевал,
что все это и сам он может делать не хуже добрых людей,  и  наконец  получив
поручение,  для  пробы  своих  способностей,  вопросить   духов:   кто   его
гений-хранитель? начертал бестрепетною рукой; "Благочестивый Устий".
     Это было первое несчастие, которого никто не может  попять  и  оценить,
если мы не скажем, в чем дело! А дело  было  в  том,  что  Иосаф  Платонович
действительно не хотел записать себе в покровители никакого Устина. Изо всех
имен христианских писателей Жозеф с великою натугой мог припомнить одно  имя
Блаженного Августина и хотел его объявить  и  записать  своим  покровителем,
но.. но написал, вместо "Блаженный Августин" "Благочестивый Устин", то  есть
вместо почтенного авторитетного духа написал какого-то  незнакомца,  который
Бог весть кто и невесть от кого назван "благочестивым".
     Это до такой степени рассердило и смутило  Жозефа,  что  он  сейчас  же
хотел зачеркнуть Благочестивого Устина  и  написать  себе  иного  гения,  но
Глафира остановила его решительным движением и объявила, что это невозможно,
что духи не ошибаются.
     Потом  она  взглянула  на  бумагу,  одобрительно  кивнула  Висленеву  и
перевела собранию имя гения-покровителя нового медиума, причем поставила  на
вид и его смущение, и то, что он написал имя, вовсе о нем не думая.
     - О, это прекрасно! Вдохновенно! Божественно!  -  послышалось  со  всех
сторон.
     - Это так и должно быть, - произнес, возведя к  небу  резко  очерченные
темною каемочкой глаза, тихий отец парижских спиритов и,  заложив  по  своей
привычке левую руку за борт доверху  застегнутого  длиннополого  коричневого
сюртука, положил два пальца правой руки на руку тощего молодого  человека  с
зеленовато-желтым лицом и некоторым намеком на бакенбарды.
     Тот сию же секунду взял со стола перо  с  длинною  ручкою  из  розового
коралла, развернул золотообрезную книгу  в  темном  сафьяне  и  начертал  на
надлежащем место: против имени  Monsieur  Borne  наименование  его  патрона:
Pieux Justin {Блаженный Устин (фр.).}.
     Имя и значение Жозефа было составлено, и ему оставалось  теперь  только
работать на этом амплуа сообщителя откровений Благочестивого  Устина.  Он  в
этом и подвизался, подвизался много, упорно и с постоянством, приобрел навык
вещать поучениями и отвечать на вопросы открытые и  закрытые,  и  делал  это
ловко и слыл медиумом отличным, но собственные дела его по снисканию  фавора
у Бодростиной не подвигались. Она была вечно окружена сторонними  людьми,  у
ее скромного отеля всегда можно было видеть чей-нибудь  экипаж  из  именитых
иностранцев и не  менее  именитых  заезжих  соотечественниц:  она  была,  по
всеобщему мнению, образцовая спиритка и добродетельнейшая женщина,  а  он...
он был медиум и monsieur Borne.
     В таком положении были дела их  до  самой  той  минуты,  когда  Глафира
Васильевна попросила Жозефа подождать  ее  за  ее  дверью,  и  он,  сидя  на
лестничном окне,  перепустил  перед  своими  мысленными  очами  ленту  своих
невеселых воспоминаний. Но вот сердце Жозефа встрепенулось; он услыхал сзади
себя бодрый голос Глафиры, которой он приготовил  сегодня  эффектнейший,  по
его соображениям, сюрприз, вовсе не ожидая, что и она тоже, в свою  очередь,
не без готовности удивить его.


        Глава десятая
        Устин не помог

     Дверь, за которою сидел на окошечке Висленев,  тихо  отворилась,  и  на
площадку лестницы вышла Глафира Васильевна, по обыкновению, вся в черном.  с
черным антука в руках и с лицом, завешенным до подбородка черною вуалеткой с
вышитыми мушками.
     Стройная и сильная фигура ее была прекрасна: все  на  ней  было  свежо,
чисто и необыкновенно ловко, и, вдобавок, все, что было на ней, точно с  нею
сливалось: ее скрипящий башмачок, ее шелестящее платье, этот прыгающий в  ее
руке тонкий антука и эта пестрая вуалетка, из-под которой еще ярче  сверкают
ее страстные глаза и которая прибавляет  столько  нежности  открытой  нижней
части лица, - все это было прекрасно, все увеличивало ее обаяние и давало ей
еще новый шик. Горданов, разжигая Висленева, сравнивал генеральшу  Синтянину
с  Гибралтаром.  Это  шло  к  Александре  Ивановне,  если  сравнивать  ее  с
Гибралтаром в настоящем  ее  положении,  в  руках  английской  нации,  сынам
которой, к чести их, так мало свойственна измена. Глафиру  тоже  можно  было
сравнить с Гибралтаром, но только с изменником-комендантом в цитадели.  Этот
неуловимый запах, эта неопределенная атмосфера изменничества, растлевающие и
деморализующие гарнизон и сбивающие с толку силы осаждающей армии,  носились
и веяли вокруг ее, и пахнули из ее глаз на оторопевшего Жозефа, проходя мимо
которого, она сказала:
     - Пойдемте!
     Тонкий,  долгий,  белый  и  волокнистый  Висленев  соскочил  с  окна  и
засеменил за нею.
     Сойдя вниз на улицу, они  взяли  фиакр.  В  первом  же  доме,  где  они
очутились, Висленев был удивлен, услыхав, что Глафира прощается и говорит  о
каких-то своих внезапных, но тягостных предчувствиях и о немедленном  выезде
в Россию. Иосаф Платонович решительно не мог верить ни словам  спутницы,  ни
своим собственным ушам, но тем не менее  обтекал  с  нею  огромный  круг  ее
спиритского знакомства, посетил с ней всех ее бедных, видел своими собствен-
ными глазами, как она отсчитала и отдала в спиритскую кассу круглую сумму на
благотворительные дела, и наконец, очутясь после всей этой гоньбы, усталый и
изнеможенный, в квартире Глафиры,  спросил  ее:  неужто  они  в  самом  деле
уезжают назад? И получил ответ: да, я уезжаю.
     - Когда же мы едем? - осведомился Висленев и получил в ответ: сегодня.
     - Фу, черт возьми! Но это невозможно сегодня! - возразил он, и  на  это
уже вовсе не удостоился ответа, между тем как приготовления к отъезду видимо
довершались, и monsieur Borne был даже вытеснен ради этих сборов из удобного
помещения Глафиры к себе на душную вышку, где он едва мог стоять выпрямясь.
     Нежданная весть о столь внезапном и быстром отъезде срезала  Висленева,
и быстрые ноги его зашатались; возвратись в свою конурку, он забегал по ней,
изогнувшись, из угла в угол и наконец встал посредине, упер перст  в  лоб  и
стоял, держа на плечах своих потолок, как Атлас держит землю. Monsieur Borne
пришла счастливая мысль удержать Бодростину от немедленного выезда,  доказав
ей неосновательность ее предчувствий, и он тотчас же подсел, согнувши  ноги,
к окошечку и написал к себе письмо от Благочестивого  Устина.  На  этот  раз
Благочесчивый Устин предостерегал "желающую выехать", чтоб она
     не выезжала, пока пройдет  опасность,  о  которой  Благочестивый  Устин
обещался заблаговременно известить, а в другом... в другом он философствовал
о браке и отвечал на выставленный Висленевым вопрос о том,  как  смотрят  на
брак в высших мирах. Благочестивый Устин говорил о браке, как об  учреждении
божественном в смысле союза любви, и отрицал  его  значение  гражданское,  -
выводом из всего этого выходило отрицание брака с достоверным ручательством,
что в высших областях нет никаких положений  ни  о  каком  браке,  в  полном
смысле этого понятия, и что потому понятия эти суетны, вздорны  и  не  стоят
внимания. Благочестивый Устин ручался, что все нарушения условной  морали  в
сношении полов есть только земная выдумка и  притом  самая  несостоятельная.
ибо в существе всякая нарушительница этой морали, даже в самой крайней мере,
менее преступна, чем дитя, сорвавшее стручок гороха из чужого огорода,  "ибо
снабдить чем бы то ни было своим  собственным  гораздо  добродетельнее,  чем
вpять что-нибудь чужое".
     Последнее  сравнение  b  силлогизм,  которым  Иосаф  Висленев  придавал
особенное значение, он  почерпнул  из  "Корана"  Стерна,  несколько  томиков
которого, будучи приобретены Жозефом, составили  его  избранную  библиотеку,
вместе с "Парижским цирюльником" Поль  де  Кока,  "Хромым  бесом"  Лесажа  и
"Книгой духов", собранною из сверхъестественных сочинений Алланом  Кардеком.
Жозеф почерпнул из Стерна оригинальность для своих суждений, из Поль де Кока
- веселость и игривость, из Лесажа - способную предприимчивость,  из  Аллана
Кардека - смелость говорить вещим языком ветхий вздор спиритской  философии.
Всем этим он заряжался как темная фокусная бутылка с различными напитками  и
разливал по рюмочкам, что кому требовалось, но... но хмель  его  не  туманил
той, для которой вызывались все эти туманные картины: спиритка Глафира  была
к одной части откровений равнодушна, а к другой - даже относилась с  обидным
и схизматическим недоверием. К последней области относились все  либеральные
сообщения Благочестивого Устина о браке. Глафира крепко стояла  за  брак  по
форме, как он  принят,  и  не  убеждалась  никакими,  ни  естественными,  ни
сверхъестественными доводами в пользу признания его только по  сущности.  Не
признавая революции, проповедуемой Висленевым при содействии  Благочестивого
Устина и других духов, она оказалась непреклонною рабой законов европейского
общества и приводила Иосафа в отчаяние. Дожив до такого возраста, в  котором
любовь уже начинает повиноваться разуму, и притом преследуя цели  совсем  не
любовные и имея пред  глазами  столь  жалкого  соблазнителя,  как  Висленев,
Глафира небрегла словами любви и стала в известном смысле plus royaliste que
le roi {Более роялист, чем сам король (фр.).}. Она сказала Висленеву  раз  и
навсегда, что она уже не ребенок и знает, что такое значит любовь человека к
чужой жене, и потому поверит только в любовь своего мужа.
     - Того, который вас не  любит  и  обманывает?  -  поставил  ей  на  вид
Висленев.
     - А разве женщину менее обманывает тот, кто говорит ей, что любит ее, и
между тем ничего не делает, чтобы  дать  законное  значение  этой  любви,  -
отвечала Глафира.
     - Что же для этого надо сделать?
     - Надо быть моим мужем.
     - Но вы замужем.
     - По русским законам допускается не один брак.
     - Да, я знаю, что можно выйти замуж и во второй раз.
     - И даже в третий.
     - Прекрасно-с; но ведь все это, конечно, не вдруг?
     - О, разумеется, не вдруг.
     - Так ведь, стало быть, нужно, чтобы прежде муж ваш умер.
     - Может быть.
     - А как это сделать? Это не от нас зависит, и он  может  прожить  очень
долго.
     - Ну уж я вам не могу отвечать, как это сделать, и от кого это  зависит
и сколько он еще может прожить, - небрежно молвила Глафира, и с тех  пор  не
сказала Висленеву более ни одного положительного слова, а только, по его
     выражению, все "упорно стояла на браке".
     Нимало не изменили ее настроения  и  последние  откровения,  полученные
Иосафом  и  в  его  каморке  от  Благочестивого  Устина  и   других   духов,
переселенных за свои совершенства в высшие обители. Просмотрев предъявленные
Висленевым предостережения насчет выезда, Глафира, которую Иосаф  застал  за
уборкой своих дорожных вещей, спокойно взяла этот  листок  и,  сунув  его  в
объемистый портфель, набитый такою же литературой monsieur Borne, продолжала
свое дело.
     Иосафа это обидело, и он, дождавшись конца Глафириной  работы,  спросил
ее: неужто она и после этого едет?
     - Непременно еду, - отвечала Глафира. - А что такое может помешать?
     - А это обещание!
     - О, что могут значить эти пустяки!
     - Как пустяки? Так вы, значит, этому не верите?
     - Не верю.
     - На каком же это основании?
     - Я имею основание.
     - Да вы что же... вы, может быть, отвергаете весь спиритизм?
     - Нет, я его не отвергаю.
     - Так...  вы  отвергаете  его  опытную  часть:  отвергаете  вероятность
общений? Это значит - отвергаете все.
     - Нисколько; напротив, я не только не отвергаю общений, но я ими-то
     теперь и руководствуюсь.
     - А если руководствуетесь, то вам в таком случае нельзя ехать.
     - Нет, именно потому-то мне и  должно  ехать,  -  отвечала  Глафира  и,
выдвинув  ми