пучего!
     Но "Сэмэн" не ответил, а  звавший  его  владыка,  глянув  _в  форточку,
всплеснул руками и воскликнул:
     - Ахти мне! мой Сэмэн отвалился!
     Происшествие случилось удивительное: за каретою действительно  не  было
не только  Сэмэна,  но  не  было  и  всего  заднего  кабриолета,  в  котором
помещалась эта особа со всем, что под оную было подсунуто.
     Молодые люди были  просто  поражены  этим  происшествием,  но  владыка,
определив значение факта, сам их успокоил и указал им, что надо делать.
     - Ничего, - сказал он, - это событие естественно.  Сэмэн  отвалился  по
той причине, что карета и вся скоро  развалится.  Поищите  его  поскорее  по
дороге, не зашибся ли!
     Тарантас поскакал назад искать отвалившегося Сэмэна, которого  и  нашли
всего версты за две,  совершенно  целого,  но  весь  бывший  под  ним  запас
шипучего исчез, потому что бутылки разбились при падении кабриолета.
     Насилу  кое-как  прицепили  этот  кабриолет  на  задние  долгие   дроги
тарантаса, а Сэмэна усадили на козлы и привезли обратно к  владыке,  который
тоже не мог не улыбаться по поводу всей этой истории и, тихо снося  довольно
грубое ворчание отвалившегося Сэмэна, уговаривал его:
     -  Ну,  по  какой  причине  так  гневаться?  Кто  виноват,  что  карета
капьянилась.
     По таком финале поезд достиг города, где сопровождавшие владыку молодые
люди озаботились тщательно укрепить  кабриолет  Сэмэна  к  карете  и  здесь,
прощаясь с преосвященным H-м, испросили у него прощения  за  свою  вчерашнюю
шалость.
     - Бог простит, бог простит, - отвечал владыка. - Ребята добрые,  я  вас
полюбил и угощал за то, что согласно живете.
     - Но, владыка... вы сами так снисходительны и добры... Мы  вас  никогда
не забудем.
     - Ну вот! петушки хвалят кукука за то, что  хвалит  он  петушков.  Меня
помнить нечего: умру - одним монахом поменеет, и только. А вы помните  того,
кто велел, чтобы все мы любили друг друга.
     И с этим молодежь рассталась с добрым старцем навсегда.

     Кажется,  по  осени  того  же  года  старший  из  этих  трех   братьев,
необыкновенно  хорошо  передававший  maniere  de  parler  {Манеру  разговора
(франц.).} епископа Н-та, войдя с приезда в свой кабинет, где были  в  сборе
короткие люди дома, воскликнул:
     - Грустная новость, господа!
     - Что такое?
     - Сэмэн больше уже не даст петушкам шипучего!  -  сказал  он,  подражая
интонации преосвященного H-та.
     - А по какой причине? - вопросили его в тот же голос.
     - Милый старичок наш умер - вот нумер газеты, читайте.
     В газете действительно  стояло,  что  преосвященный  H-т  скончался,  и
скончался в дороге. Вероятно, при нем был его "Сэмэн", но как о малых людях,
состоящих при таких особах, не говорится, то о нем не упоминалось.  Впрочем,
хотя все это было сказано по-казенному, но, однако, не обошлось без теплоты,
вероятно  совсем  не  зависевшей  от  хроникера.  Сказано  было  о  каком-то
сопровождавшем владыку протоиерее, которому  добрый  старец,  умирая,  устно
завещал употребить на доброе дело  все  те  же  пресловутые  триста  рублей,
"нажитые  им  честным  трудом"  и  составлявшие   _все_   оставленное   этим
архиепископом наследство. Деньги  эти  он  всегда  носил  при  себе,  и  они
оказались в его подряснике.
     Как он их "нажил честным трудом", это остается не выяснено,  но  некто,
знавший покойника, полагает, что, вероятно, он получил их  за  сделанный  им
когда-то перевод какой-то ученой греческой книги.
     Наступник этого ласкового  и  снисходительного  епископа,  ездившего  в
ветхой карете и читавшего на сон грядущий сатиры Щедрина, кажется,  не  имел
никаких  поводов  жаловаться,  что  предместник  его  сдал  ему  епархию   в
беспорядке. Она, подобно многим частям русского управления, умела  прекрасно
управляться сама собою, к чему русские люди, как известно, отменно способны,
если только тот, кто ими правит, способен убедить их, что он им верит  и  не
хочет докучать им на всякий шаг беспокойною подозрительностию.
     За сим, сказав мир праху и добрую память  доброму  старцу,  перейдем  к
лицам тоже добрым, но гораздо более тонким и политичным.

        "ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ"

     Есть очень распространенное, но совершенно ложное  мнение,  будто  наши
архиереи все зауряд люди крутые и неподатливые, будто они совсем безжалостны
к скорбям и нуждам мирских человеков. Такое давно  сложившееся,  но,  как  я
смею думать, неосновательное  или  по  крайней  мере  слишком  одностороннее
мнение особенно раздражительно выразилось в последнее время, то есть  именно
в то время, когда представительство церкви, по-видимому,  как  будто  начало
сознавать необходимость не раздражать более против себя русское общество,  и
без того раздраженное до весьма искренней неприязни к духовенству.
     Новый повод к самым  сильным  раздражениям  был  дан  в  1878  году,  и
причиною к нему было так называемое в газетах неожиданное  "фиаско  брачного
вопроса в св. синоде".
     Синодальные суждения по этому _ноющему_ вопросу русской жизни далеко не
вполне известны всему обществу, которое должно было довольствоваться  только
краткими "резюме", а в них для него  не  было  ничего  утешительного.  Люди,
несчастливые в браке, опять остались в безотрадном и безвыходном положении -
тянуть целую жизнь тяжкое и неудобоносимое бремя несносного сожительства при
взаимных неладах и ненависти.  Выходы  остались  прежние:  или  смерть,  или
клятвопреступническая процедура нынешнего развода,  или  преступление  вроде
того, какое нам являет судебная  хроника  в  харьковском  деле  об  убийстве
доктора   Ковальчукова.   Желать   смерти   даже    ненавистного    человека
отвратительно;  искать  союза  с  клятвопреступниками,  содействие   которых
необходимо при нынешних законах о разводе, не менее отвратительно  и  притом
стоит очень дорого. Это возможно только людям богатым,  а  семейное  счастие
желательно и потребно каждому, - бедному  оно  даже  нужнее,  чем  богатому.
Третий  способ  разделаться  с  ненавистным  союзом  есть  преступление,  на
которое, к счастию человечества, способны очень немногие относительно  всего
числа несчастливых супругов. Далее, выходя из всякого  терпения,  люди,  при
какой-нибудь доле благоразумия,  предпочитают  то,  что,  по  господствующим
понятиям, хотя и составляет позор, но при всем том дает  людям  какой-нибудь
призрак  семейного  счастия:  у  нас  все  более  и  более  распространяется
безбрачное сожительство поневоле. Люди эти несут некоторое тяжкое отчуждение
и, страдая от него, конечно не благословляют и никогда не  благословят  тех,
кого  они  считают  виновниками  своих   несчастий,   то   есть   защитников
тягостнейших и невыносимых условий нерасторжимого брака при несходстве нрава
и характеров.

     Понятно, что когда, при таких обстоятельствах, обществу стало известно,
что брачный вопрос, поднятый в синоде по почину  бывшего  об.  -  прок.  гр.
Толстого, лица светского чина, "потерпел полнейшее фиаско" по неподатливости
лиц чина духовного, то это не содействовало притуплению чувства раздражения,
питаемого многими против епископов, но,  напротив,  рожон,  против  которого
решились прать представители церкви, еще более обострился. Послышались  речи
памятные и страшные, которые можно извинить только  тем  состоянием  ужасной
намученности, от которой впадали в отчаяние люди, потерявшие в этом "фиаско"
всякую надежду поправит свою  несчастную  жизнь.  Говорили:  "Наши  епископы
верно,  сами  хотят  доводить  нас  до  клятвопреступиичества  и   даже   до
преступлений еще более тяжких! Пусть же будет так,  но  тогда  мы  знать  не
хотим этой церкви, у которой такие жестокие предстоятели".
     И было это раздраженное, но неосновательное  слово  так  внятно  и  так
жестоко, что оно, кажется, должно бы  проникнуть  и  за  те  высокие  стены,
которыми ограждали себя неподатливые устроители  этого  фиаско.  И  было  бы
непонятно и ужасно, как этот  стон  не  тревожил  их  сна  и  не  вредил  их
аппетиту, если бы... _если бы они могли поступить  иначе_.  Но  дело  именно
таково, что при данном ему направлении они, _как люди  духовного  чина_,  не
могли поступить иначе: они не могли руководиться ни  чувствами,  ни  логикою
явлений, которые решительно становят нас на сторону лиц, считающих пересмотр
и реформу брачного вопроса в России настоятельно необходимыми. Их действиями
правила и должна была править логика иных начал, от которых они не  могли  и
не могут вступить своею властию. Но общество  наше,  или  вовсе  не  знающее
церковной истории, или  знающее  ее  только  по  учебникам,  одобренным  св.
синодом, никаких подобных вопросов не может здраво обсуждать, а умеет только
раздражаться. Оно _так воспитано_.
     Но здесь  не  место  разбирать  интереснейший  и  самый  животрепещущий
брачный  вопрос,  с  непостижимым   и,   можно   сказать,   предосудительным
равнодушием  оставляемый  нынче   без   внимания   нашей   печатью.   {Очень
замечательно, что печать довольно усердно и  довольно  основательно  трогала
этот вопрос, когда он совсем не циркулировал в правительственных сферах (см.
статьи г. Филиппова в "Современнике") ; но когда вопрос поступил на  очередь
и подлежал решению, печать не оказала ему сравнительно самой малой доли того
внимания,  на  которое  надлежало  бы,  кажется,  рассчитывать  в  интересах
общества. Потеря от этого  для  общества  произошла  большая.  Конечно,  нет
никакого основания думать, что даже самая энергическая поддержка со  стороны
печати могла изменить сущность решения,  которое  можно  было  предвидеть  и
которое не могло быть иным при данном этому  делу  направлении.  Но  печать,
несомненно, могла придать вопросу всю важность его общественного значения  и
указать другие основания, на коих вопрос о браке может быть  и  должен  быть
рассмотрен в  сферах,  властных  дать  ему  исход  более  надежный  и  более
удовлетворяющий положению самому мучительному и невыносимому. Печать в  этом
случае  не  была  связана  ничем,  кроме  разве  изобилия  более  интересных
материалов, постоянно накопляющихся в деловых  портфелях  русских  редакций.
Мне, однако, достоверно известно, что лучший компромисс, при  котором  можно
было ожидать самого удовлетворительного решения нашего брачного вопроса, был
предложен не публицистами и не юристами, а епископом  Филаретом  Филаретовым
(ум. в Риге), очень умное неофициальное заявление которого обер. - прокурору
Д. А. Толстому, к сожалению, оставлено без внимания. Не мудрено, что,  когда
мучительный вопрос о брачной реформе снова появится на сцене,  это  резонное
мнение будет уже слишком прочно позабыто и дело опять пойдет не лучшим путем
и опять завалится в долгий ящик. (Прим. автора.)} Тронув его,  надо  тронуть
очень большую и важную материю, для чего потребовалось бы  не  только  много
времени и места, но и много знания и обстоятельности,  а  моя  задача  иная,
более легкая и более общая. Я не пишу исследования  причин  фиаско  брачного
вопроса в св. синоде в 1878 году и не обязан представлять критике воззрений,
руководивших устроителями  этого  фиаско.  Я  хочу  только  показать  живыми
очерками архиерейских отношений к людям, страдавшим от  пут  этого  рокового
вопроса, что об архиереях несправедливо заключать по этому "фиаско".  Многие
(если не все) епископы в душе совсем не так жестки и  бессердечны,  как  это
думают озлобленные мученики семейного ада, и я приведу тому  небезынтересные
и характерные примеры в наступающих рассказах. Они,  как  я  надеюсь,  могут
показать, что нашим архиереям вовсе не чужды доходящие до них скорби мирских
человеков, нуждающихся в милосердном снисхождении к их брачным затруднениям.
Мы увидим, что архиереи иногда делают для  облегчения  этих  затруднений  не
только все, что могут, но даже порою идут  в  своем  соболезновании  гораздо
далее.

     Первый случай какого рода я знаю в моем собственном родстве.
     Некто А. Т, довольно родовитый и  крупный  помещик  Оской
губернии, был женат на своей кузине.  Несмотря  на  их  непозволительный  по
степени родства брак, они были обвенчаны и жили так благополучней как  будто
на  союз  их  самым  законным  образом  низошло  самое  полнейшее   божеское
благословение, которого, казалось бы, ничто не в состоянии нарушить. И муж и
жена были известны за очень хороших людей, каковыми, ве роятно, считал их  и
местный преосвященный Поликарп очень строгий монах и чудак, но очень  добрый
человек неоднократно посещавший супругов Т-вых в их родовом селе  Хах,
на берегу реки Оки. У Т-вых было несколько детей, и вдруг  над  ними  грянул
гром, и притом что называется, грянул не из тучи, а из навозной кучи.  Божие
благословение, благоуспешно призванное на это семейство церковью и,  видимо,
на нем опочившее, захотел снять и  снял  пьяный  дьячок.  Это  был  изрядный
забулдыга, который повадился ходить к А. Т. "скучиться", то есть  просить  у
него то дровец, то соломы. Он страшно надоедал этим  попрошайством,  которое
вдобавок обратил в промысел: что  выпрашивал,  то  не  довозил  до  дому,  а
переводил в кабаке на вино.
     Узнав об этом, Т. прекратил отпуск дьячку яровой соломы,  и  когда  тот
опять стал докучать и попал под руку во время  крайней  досады,  причиненной
прорвою мельничной плотины, то Т. прогнал его не совсем вежливо и, по  былой
дворянской распущенности, не прядал этому  особенного  значения.  Велика  ли
важность велеть людям вытолкать пьяного дьячка из дому? Но дьячок был на сей
раз с амбициею: он почел причиненную ему обиду за важнее и отметил  за  себя
знатно и чисто по-дьячковски.

     Неделю или две спустя после этого  домашнего  события  в  селе  X-х  Т.
получил  от  домашнего  секретаря  покойного   еп.   Поликарпа   приглашение
немедленно пожаловать в город к владыке по самому важному делу.
     Таинственное дело это  был  донос,  присланный  обиженным  дьячком,  на
незаконность брака Т-ых, повенчанных в недозволенной степени родства.
     Еп. Поликарп вызвал Т-ва только для того, чтобы сообщить  ему  об  этом
неприятном событии, которого архиерей никак не мог оставить без последствий,
и рекомендовал Т-ву по  дружбе  спешить  в  Петербург,  где  назвал  дельца,
способного уложить все дело о расторжении брака "под сукно, до умертвия".
     Т.  запасся  знатною  и,   по   его   соображениям,   достаточною   для
удовлетворения дельца суммою, простился с детьми и  с  опечаленною  женою  и
прикатил в Петербург.
     Я его постоянно видел у себя в эту пору и знаю все  перипетии  дела  до
мельчайших подробностей. Оно  началось,  как  говорят,  "с  удавки".  Хорошо
аттестованный преосвященным Поликарпом  делец  даже  и  состоятельному  Т-ву
приходился не под силу. Не за то, чтобы опровергнуть донос и утвердить  брак
двоюродного брата с  сестрою,  а  только  за  то,  "чтобы  уложить  дело  до
умертвкя", он, не обинуясь, запросил русскую сказочную цену "до  полцарства"
и ни о чем меньшем не хотел и разговаривать.  "Полцарства"  -  это  был  его
прификс.
     Дело это происходило лет двадцать пять - двадцать шесть тому  назад,  и
учреждение, от которого оно  зависело,  было  не  в  нынешнем  составе;  но,
однако, уже и  тогда  в  нем  появлялись  новые  отважные  люди,  заменившие
старинных подьячих, бравших "помельче да  почаще".  Преосвященный  Поликарп,
конечно, и не знал  этого  нового  типа  облагороженных  взяточников,  перед
которыми прежние "хапунцы аки бы кроткие агнцы". Притом же  делец  стоял  на
почве законности и, стало быть, мог никого  не  бояться.  Что  было  делать?
"Отдать до полцарства", как он просил с остроумною шутливостью, конечно было
жалко, да и жирно. Это составляло тысяч около тридцати. Но  остановиться  на
одних переговорах и не дать этих денег  значило  явно  погубить  дело  самым
решительным и притом  безотлагательным  способом.  Делец  слыл  за  человека
сколько смелого и ловкого, столько же корыстолюбивого, злого и мстительного.
     Все это Т-в соображал и обсуждал, бродя целых три месяца в  Петербурге,
между тем как в О дело его было уже решено как нельзя для него хуже.
     Думал, думал бедный  Т-в  и,  наконец,  истерзанный  мучениями  жены  и
раздраженный тоскою  и  огромными  упущениями  по  хозяйству,  решился  дать
алчному чиновнику "до полцарства". Но как такой наличной суммы у помещика  в
руках не было и реализовать ее тогда было еще труднее, чем нынче,  делец  же
был, разумеется, человек осторожный и не шел ни на какие сделки, а  требовал
наличность, то ввиду всего этого  Т.  послал  жене  распоряжение  немедленно
запродать все свое имение  приценившемуся  к  нему  богачу  M-ву,  а  деньги
доставить как можно скорее в Петербург для вручения их дорогому благодетелю.
     Молодая дама, конечно, не прочь была исполнить требование мужа, но,  по
свойственной большинству дам  бережливости,  не  могла  расстаться  с  своим
добром, по крайней мере хоть не оплакав его. Ей хотелось спасти  свой  брак,
но нестерпимо жаль было сразу лишиться - "до полуцарства".
     И вот, по непростительному, но  опять  весьма  свойственному  некоторым
дамам радикализму, расстроенной молодой женщине вдруг стало  представляться,
что вся эта игра не стоит такой дорогой свечки.
     "Бросить все, да и конец сразу со всеми дьячками и попами и  теми,  кто
еще их повыше", - вот что внезапно пришло ей в ее расчетливую головку.
     Она с большим трудом удержалась отписать в  этом  тоне  мужу  и  еще  с
большим усилием заставила себя ехать  в  г.  О.  с  тем,  чтобы  начать  там
переговоры о желании продать родовое  имение,  которое  злополучные  супруги
надеялись передать детям.

     В горе, почти близком к отчаянию, прибыла Т-ва в О. и послала  человека
за некиим "Воробьем", мещанином, исполнявшим  тогда  в  этом  городе  всякие
маклерские  комиссии,  но  посол  не  застал  знаменитого  "Воробья"   дома;
огорченная же дама, чтобы не сидеть одной  вечер  с  своим  горем,  вздумала
проехать к кому-нибудь из своих посоветоваться. Но дело  было  летом,  когда
О., представлявший  тогда,  по  выражению  близко  знавшего  его  романиста,
"дворянское гнездо", был пуст: вся его родовая знать жила в эту пору в своих
маетностях, и советоваться было не с кем, с местными же деловиками  дама  не
хотела говорить, да и не видала в том никакой для себя пользы.
     В таком положении, грустная и одинокая, не  видя  ни  в  ком  из  людей
помощи и защиты, она вспомнила о самом последнем помощнике, призываемом  как
бы из-за штата, - она вспомнила о боге. Мысль отдать  праздный  и  тяготящий
своею пустотою час молитве показалась ей такою  утешительною  и  счастливою,
что она немедленно же привела ее в исполнение.
     Случай благоприятствовал молитвенному настроению огорченной дамы: в  то
самое время, как она пожелала обратиться к "последнему защитнику", в церквах
ударили ко всенощной, и люди потянулись к храмам. В  это  время  в  О.  была
"болезнь на людях", и все население города было настроено построже,  почутче
и побогобоязнее. Т-ва вспомнила об уютном уголке в домовой церкви  преосвящ.
Поликарпа и немедленно же отправилась туда  "выплакаться:  не  просветит  ли
бог, что ей сделать?"
     Таковы, по ее собственным словам, были ее мысли, которым  она  намерена
была просить услышанкя.
     Вздумано и сделано: Т-ва приехала в монастырь и застала домовую церковь
довольно отдаленного  архиерейского  дома  почти  совсем  пустою.  Всенощную
служил простой иеромонах, а архиерея не было видно: как после оказалось,  он
стоял у себя в комнате, из которой, по довольно  общему  архиерейским  домам
обычаю, было проделано в церковь окно, занавешенное голубою марлею.
     Т-ва стала на колени в уголке, за левым  клиросом,  и  молилась  жарко,
сама не помня откуда взяв для своей молитвы слова:
     "Боже! по суду любящих имя твое, спаси нас!"
     Иного она ничего не могла ни собрать в своем уме, ни сложить  на  устах
и, как в